Оскверненная дьяволом

И спросил Его некто из начальствующих: Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? [20] знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою. Луки 18: 18-20

Запах ладана уже пропитал не то что одежду и волосы, а проник сквозь кожу, окутал своим ароматом мышцы и всю кровеносную систему от аорты до самой тонкой вены. Казалось, что если порезать себя, то из раны хлынет кровь не алого или бордового цвета, а с охристым оттенком, с кадмием — цветом самой ароматической смолы. Будто в каждом сосуде уже отложилась эта самая смола, мешая крови нормально циркулировать по организму, отчего голова начинала кружиться каждый раз, когда Гермиона открывала двери церкви и через порог проходила в нартекс. Для нее ладан стал заменой кислороду, без него она теперь не могла жить, что заставляло девушку каждый день приходить в церковь и сидеть на скамейке, подолгу смотря на статую распятого Христа, находящуюся возле хора. Однако все же назвать это церковью у Гермионы не повернулся бы язык — это был собор со всей своей громадой готики, который стоял на месте вот уже несколько столетий, украшенный витражами с изображениями святых и ангелов, через которые луч солнца мог проникать в мертвые и тихие коридоры, так называемые наос и боковые нефы. Никто не смел нарушать эту идиллию сочетания величия и святости, что сочилась из каждого уголка, каждого камня, на котором держался высокий свод. Сама церковь давила на девушку, чего не должно было быть. Это место — дом для тех, кто потерял всякую веру, для ищущих прощения, молящих о прощении. Лики статуй ангелов казались Гермионе не излучающими свет и добродетель, веру в человека, что он сможет преодолеть все препятствия на своем пути и устоит перед кознями дьявола, как когда-то Иисус в пустыне, где сам Дьявол искушал его голодом, гордыней и верой, — ангелы показывали ей свое отвращение, нежелание видеть ее похабное тело с отметинами ее греха прелюбодеяния своими застывшими в камне глазами. Сколько бы Гермиона не замывала свои грехи перед Господом Богом за свое поведение, свои мысли о запретном плоде, что так искусно соблазнял ее, маяча перед глазами, но Ангелы смотрели на нее. И не только они. Или дело было в присутствии Тома Реддла — нового святого отца, присланного Ватиканом когда-то давно и запавшего в самую глубину порочной души. Гермиона приходила в это священное место не чтобы помолиться, нет, — ее помутненный рассудок был наполнен мыслями и желаниями о Томе Реддле. Сначала все было безвинно. В первый раз, когда еще девочкой она вошла в церковь вместе со своим другом Гарри, им представился новый святой отец, который сразу приласкал их своими речами и объятиями. Однако чем старше они становились, тем сильнее проявлялась их зависимость от личности святого отца Реддла. Гермиона не понимала, когда это началось, возможно, когда она, сама того не ведая, начала с жадностью поглощать каждое сказанное слово, доносившееся из уст мужчины, которые очень успокаивали и заставляли довериться, или когда священник начал приходить к ней во снах и вытворять с ней абсолютно непотребные вещи. Первым пал Гарри — он безвылазно сидел на скамье в центре, молился и дожидался не то знака свыше, не то Тома Реддла, постоянно наблюдавшего за мальчиком, стоя за колоннами, прячась во тьме. Гермиона не знала, почему в какой-то момент Гарри перестал ходить с ней в церковь, иной раз даже с криком и воплями уверял ее не ходить туда, ибо он видел то, чего не должен был. Сказал, что теперь ему нельзя в церковь, ибо совершенный им грех не искупить никакими молитвами, и все из-за Тома Реддла. Вскоре Гарри и его семья переехали, и больше некому было останавливать ее. Она хотела видеть святого отца. Том Реддл был молод, до неприличия молод для такой должности. Не было в нем ни единого изъяна, но что-то темное присутствовало в нем, особенно в его черных глазах. Именно черных — в них не было ничего, лишь черная бездна, в которую хотелось упасть и остаться там до загнивания тела. Слова Тома в какой-то момент перестали быть медом и ядом в одном флаконе. Его речи сочились склизкой субстанцией, прилипающей к телу и оставляющей черный осадок с неприятным запахом гнили и серы. Гермиона не хотела от этого избавляться. Она, наоборот, тянулась к этому, чтобы эта чернь проникла в каждый ее орган, смешалась с кровью в каждой вене, с ладаном, и выжгла все нутро, чтобы потом выблевать все содержимое и снова начать поглощать. Это было неправильным и греховным. Дьявол поселил в ее сознании картинки того, как она отдается в руки Реддла, как горит в них, позволяет мягким губам касаться центра ее женского начала; как, находясь сверху, вбирает символ его мужского начала, возносясь до небес от экстаза. Том привязал Гермиону к себе крепкими канатами, приходил к ней каждую ночь, заставлял желать себя, отдаться и пасть в глубины огненной геенны. Том Реддл — это ипостась греха и похоти Гермионы в обличии священника. И да простит ее Бог, но она падет перед ним на колени.

***

Гермиона Грейнджер ходила в церковь каждые три дня, заранее готовясь с вечера. Стоило солнцу бросить первые лучи через белый тюль на окне, как девушка готовилась к тому, чтобы поскорее направиться к собору. Доставая черное белье и приготовленное с вечера платье, Гермиона вспомнила наказ от священника, который в прошлый раз прозвучал для нее как гром среди ясного неба. Сперва ей было стыдно, она пребывала в замешательстве по поводу того, что непривычно надевать платье на голое тело без белья, но не могла ослушаться, только не его. Мать Гермионы наблюдала за тем, как ее дочь спускается на завтрак, желает доброго утра, одновременно целуя в щеку, и садится за стол, поправляя платье, которое, к слову, не нравилось самой матери. Оно было темного оттенка, как и весь гардероб Гермионы: от темного антрацитового цвета до темного изумрудного, который даже на свету не становился светлее, а будто поглощал в себя все лучи и давал фигуре Гермионы воссиять перед глазами прохожих. Девушка была соткана из тьмы. Больше всего было одежды черных оттенков, наводившей траур, а своей однородной расцветкой навевающей мысли о скорой смерти, которой на самом деле не должно было быть. Но мысли были. Скоро ее конец. Мать всегда спрашивала, почему Гермиона не надевает другую одежду, на что та отвечала: «В черном вся жизнь. Он притягивает, завлекает и не отпускает». А затем уходила в церковь. Единственной отрадой матери было то, что дочь была набожной. А тому ли молилась ее дочь? Чисты ли были ее мысли? *** — Святой отец, я пришла помолиться, — за спиной Тома послышался тихий голос Гермионы, с нотками невинности и смирения перед посредником Бога. Такой она и должна была быть — смиренной и покорной. Священник разговаривал с каким-то другим служителем церкви, который отличался от Тома сутаной — та была черной, но присутствовавший красный широкий пояс дал понять, что перед глазами Гермионы стоит кардинал, от чего, сразу осознав ситуацию, она покорно склонила голову. Реддл повернулся к ней, а гость лишь перевел свой отстраненный взгляд на прихожанку. — Доброе утро, Гермиона, рад тебя видеть на утренней молитве. Это кардинал Антонин Долохов, приехал к нам прямиком из Ватикана. Она поздоровалась, скрывая внутри неприязнь от того, что разговор с Реддлом наедине, возможно, придется отложить из-за присутствия самого кардинала католической церкви. Но, к ее удивлению, Долохов решил удалиться, сообщив святому отцу, что ему уже пора и что он не хочет мешать служителю церкви направлять прихожанку на путь истинный. В какой-то момент Гермионе показалось, что кардинал склонил голову перед священником, пока тот смотрел на него с надменным взглядом сверху вниз. Том посмотрел на Антонина как на грязь на своих ботинках, мусор, что не стоит внимания его персоны. Том повернулся к ней и, прежде чем направиться в сторону дормиторий, указал жестом следовать за ним. Его худая рука с мертвецки бледной кожей, натянутой на голые кости, взмыла в воздух и, словно плеть, резким движением обратилась в сторону. Аналогия с мертвым промелькнула в голове Гермионы, но была сразу отметена, будто кто-то помешал ей об этом подумать, либо она сама не хотела об этом размышлять. Гермиона, словно под гипнозом, последовала за священником. Его высокая фигура в черной сутане, которая не кричала никакими излишествами, но на вид была сшита из дорогой ткани, шла впереди нее. В ее глазах был лишь Том. В ушах ее были слышны его не произнесенные слова, а во рту чувствовался его вкус. О, как она любила этот вкус, словно он был не от мира сего, не таким приторным, как могло бы показаться, идеальным. Когда пара дошла до комнаты Тома, и за Гермионой закрылась дверь на ключ, она встала как вкопанная, пока его жесткий и холодный, словно металл, голос не приказал ей сесть на колени. Хрипотца в голосе Реддла возбуждала, ласкала слух девушки, отчего та таяла и сгорала, как свеча с подожженным фитилем, притягиваясь к рукам священника, собирающим в этот момент ее волосы в хвост. Том был даже в этом осторожен, словно не хотел лишний раз причинять Гермионе боль, но она хотела наоборот — чтобы он сильнее стянул ее волосы, намотал на кулак, заставил опрокинуть голову, открыв ее шею. Она повиновалась. Всегда повиновалась. Никогда не отодвигалась, когда рука священника удерживала ее за шею, касалась нежной кожи и продвигалась вниз к груди, ложась на место над сердцем. Том считывал ее сердцебиение, говорил, что так она не сможет соврать. И сейчас он делал то же самое. Жар ладони прожигал платье, сжигал кожу и подбирался к сердцу, заставляя его стучать быстрее. Реддл знал о том, какое влияние имеет на Гермиону, — он сделал все ради того, чтобы девушка была отзывчива ему, и как же он упивался своим влиянием, пользовался этим сполна. Том встал перед ней так, что Гермионе пришлось запрокинуть голову. В нем была вся ее жизнь. В его касаниях, разжигающих огонь возбуждения, во взгляде его черных глаз и голосе, что говорил «расстегни платье». И Гермиона слушалась. Всегда слушалась. Но ей не было страшно, поэтому ее пальцы не дрожали, когда она снимала пуговицы с петель. Будь у нее в данный момент силы сделать что-то кроме того, чтобы просто сидеть ровно, она бы сорвала пуговицы с петель силой, чтобы как можно быстрее оказаться обнаженной перед пожирающими глазами Тома. Гермионе не было страшно остаться с ним наедине, будучи обнаженной. Том следил за ней — за тем, как она раздевает себя перед ним, сидя на коленях, пока сам он оставался в сутане, нетронутым. Когда платье, его любимое платье, которое Том просил надеть сегодня, уже лежало рядом с ногами Гермионы, обсидиановые глаза рассмотрели девушку перед собой. Взгляд прошелся по пышным волосам, лицу, на секунду остановился на губах, а потом переместился на ключицы и грудь, которая была в этот раз без белья, как Том и приказывал. — Что ж, посмотрим, что ты сможешь сделать, девочка моя, — Том начал расстегивать свои брюки, когда заметил жадный взгляд Гермионы. — Я сделаю все, святой отец, — она дрожала от нетерпения. — Зови меня Том, — священник поставил стул перед Гермионой и сел, расставив ноги пошире, намекая девушке на то, что она должна сделать. Она сделала, как он ее учил: аккуратно, так глубоко, что чувствовала его на задней стенке горла, не задевая зубами и не забывая использовать руки. Прихожанка сидела на коленях перед священником, делала все, чтобы ему было приятно, пока его рука держала ее за затылок, направляла и подстраивала под нужный ритм. Том был рад, что выбрал Гермиону, — эта девочка быстро училась доставлять ему удовольствие, он мог просто расслабиться и чувствовать себя победителем, ведь эта некогда чистая душа истлевает в грехе, уничтожает себя своими же действиями. Гермионе Грейнджер скоро будет уготована дорога в ад.

***

Стены светлицы были сделаны из белого камня, через который не проникал ни один звук, ни один шепот между двумя людьми; проходящие не могли почувствовать тот жар, что исходил от двух тел, возжелавших отдаться друг другу под горячие поцелуи и касания холодных рук, которые порой позволяли себе слишком много и перекрывали воздух. Гермиона это поняла на третий раз, когда выходила из комнаты Тома Реддла, опаленная его губами и с синяками от его хватки на шее. Он часто делал так, что во время того, как Гермиона оставалась обнаженной и душой и телом перед ним, брал тонкую шею в свои крепкие руки. Порой забывался до такой степени, что вены на кистях рук начинали выделяться через бледную алебастровую кожу, а девичья шея хрустеть под давлением человеческой силы. А человеческой ли? Это было лишь однажды, лишь один раз за все те десятки, что Гермиона познавала все прелести плотских утех от взрослого мужчины, в момент самого глубокого наслаждения прихожанка церкви увидела истинную сущность священника. И она была отвратительна. От Тома Реддла в тот момент не осталось ничего, только голая правда того, что он не от мира сего. Он был монстром, примерившим на себя кожу человека. Священник был отвратительной мразью с животными чертами. Гермиона увидела Дьявола. Том Реддл был как Самаэль, был Люцифером, который за своей ангельской внешностью скрыл зверя, монстра. Но Гермиона не уходила. Она боялась, но шла к нему на зов. Шла за тем светом, что он якобы нес. Истинный Люцифер. Прихожанка каждый раз приходила к нему на поклон, зная, кто он, зная, что он может сделать, но чувство того, что она ему нужна, удовлетворяло ее. И от этого удовольствия не хотелось отказываться. В очередной вечер, когда в соборе не осталось никого, кто бы мог нарушить таинства Тома и Гермионы, кто бы мог услышать крики и завывания, стоны и вопли, девушка не хотела уходить, хотела остаться даже когда вздрагивала от ударов плетью с подачи руки Реддла. Еще в начале он сказал, что недоволен ею, а когда она захотела узнать причину, силой поставил ее на колени перед стеной, на которой висел крест, и разорвал платье на спине. Крик боли раздался в комнате, когда плеть с визгом полоснула спину Гермионы с такой силой, что казалось, будто кожу разорвали и подожгли к чертям. — Знаешь причину своего наказания? Знаешь, почему ты сегодня не чувствуешь удовольствия и лишь участвуешь в наказании, как грешница? — Том наклонился к уху «грешницы». — Давай, Гермиона, девочка моя, подумай. Она помнила, как он говорил ей, нет, шептал, словно хотел внедрить в ее голову определенные мысли о том, что ей не нужен никто, кроме Тома, — ни мать, ни друзья, никто. Говорил, что только в его объятиях она сможет найти покой, когда остальной мир будет стараться уничтожить ее, изжить, свести с лица земли как какую-то пыль. Он сказал ей совершить грех пострашнее того, что видел этот собор, грех, от силы которого у статуй ангелов, что смотрели в ее душу, пойдут кровавые слезы. В тот раз Гермиона не послушалась. Когда она уже лежала на полу без сил, изнеможенная, не способная открыть глаза от боли, крест на стене поменял положение. Шутка над богом — крест висел вершиной вниз. А Реддл отдал должное Гермионе, хлопнув в ладони три раза. Но в следующий раз ее не за что было наказывать.

***

Он стоял возле алтаря, сложив руки и склонив голову перед распятым Христом. Из окна в готическом стиле лился лунный свет, освещающий хор, и через призму фиолетовых и оранжевых кусочков стекла, из которых состоял узор окна, он падал на фигуру Тома Реддла. Он застыл, подобно статуе молящегося ангела. Внешняя оболочка всегда выглядит невиннее того, что сидит внутри нее. Тот, кто не имел права уподобляться такому священному знаку, издевался над Богом. Реддл, надев маску прислужника церкви, при этом являясь полностью противоположной силой, насмехался, ликовал — он заполучил невинную душу. Пламя множества свечей колыхнулось от сквозняка, созданного из-за только что открытой двери, через которую зашла Гермиона. Том, к которому она сразу направилась, стоило ей пересечь трансепт, стоял лицом к кресту. Тишину церкви нарушала лишь тихая поступь Гермионы, и когда она уже дошла до середины, остановилась под резким окликом со стороны священника: — Гермиона, дитя мое, поздновато для молитвы. Ты опоздала. — Вы говорили, что для молитвы всегда найдется время, святой отец. К тому же я совершила грех. Она говорила тихо, но среди громады церкви, которая еще содержала в себе напряженную тишину, голос Гермионы прозвучал для Тома в сотни и тысячи раз сильней. Возможно, потому что он вслушивался в этот нежный голос, в котором слышались нотки заигрывания, возбуждения и боли. Моя девочка сделала это. — Тогда становись рядом со мной, Гермиона. Помолимся вместе. — Прости меня, отче, ибо я грешна. Я очень грешна. Последние слова прозвучали с возбуждением, отчего ее дыхание рядом с Томом обожгло его шею. Когда она успела подойти так близко — неизвестно. Но ему это и было нужно. Всяко лучше, когда жертва находится так близко. Запах крови ворвался в воздух, освещенный ладаном, горевшем в кадиле. Звук падения чего-то металлического о многовековой камень отвлек Тома от мыслей, заставив того скосить глаза в сторону звука. Бурая кровь, еще не застывшая на ноже, капала на пол и словно оскверняла фундамент собора. Оружие греха принесли в дом божий — теперь это точно шутка над Богом и всеми его созданиями. Гермиона Грейнджер сидела на коленях перед статуей Христа, не очищенная от крови жертвы, оскверняющая своим присутствием все вокруг — от сводов собора до последней свечи. Самый страшный грех для человека совершен некогда самой светлой душой. Том Реддл был удовлетворен. — Не так, как я, Гермиона. Тишину церкви теперь не нарушало ничего. Ни дыхание двоих человек, ни треск свечей. Все погасло. И свет, и тепло, и Бог покинули это место. А из глаз статуи Христа медленно стекала багровая кровь, омрачающая лик надежды всех христиан.