Дурочка петербургская

      Саша немножко с придурью — знают ее знакомые: с виду совсем обычная, тихая, очень скромная. Носит тряпьё неброское, серенькое-невзрачное; птица в закрытой комнате, битая да лежачая. Реки текут всё по́ боку, камни других ворочают, брезжит заря за окнами, ночи теперь короткие. Саша под руку с городом, кромкой шагает тонкою: по Обводному — к книжному, с книгой — к трамваю звонкому. Город холодный, северный, думы приносит мрачные, вот и она всё хмурится, будто сова незрячая. Кто-то всё грезит вырваться, кто-то — утоп по голову, Саша — крылата листьями, дышит надзвёздным оловом. На небесах приземистых стаи химер крылатые, поезд вагонов облачных, звери смешные ватные; спины атлантов согбенных, львы с золотыми гривами — Саша ко всем по имени, девочка юроди́вая.       Время проходит медленно, вьётся рыбацкой лескою, крепкой петлей арканною сердце обхватит детское. Вскормлены стены Зимнего красной осенней тризною — память былой империи, Нарвской заставы призраки. Сфинксы сморённо жмурятся в сумерки предрассветные, Питер смоли́т туманами, брызжет дождями летними.       Невский прогрет машинами, дымом накурен по уши…       Саша стоит на пристани.       Ждет от залива помощи.       Финский безмолвно плещется, чайки кричат в истерике, хвоей морской усыпана нитка седого берега. Саша мечтала вырваться, только уже — по голову. Крылья к зиме все высохли, в горле горчит вкус олова. Город, блокадой выучен, руки смыкает сильные: «Нет, не уйдешь, родимая, из вековой трясины ты».       Этой тюрьмой бессонною души поэтов скованы; бесы шкатулки мраморной; сейд, окаймленный волнами…       Как из застенков выбраться — как бы навек остаться в них?       В Марсово поле древнее Саша вросла акацией;       палубы здесь широкие, только каналы узкие…       Девочка невесёлая,       дурочка петербургская.