анемоны

      "Откуда ты на мою голову свалился?" — вопрос актуальный всегда. Актуальный от того, что правдивый: он буквально упал с неба. Инопланетянин, непонимающе моргавший огромными глазищами, в которых вместо ожидаемого страха читалась претензия. Мальчик, сбитый с ног гостем, только цедил через зубы: — Ты что, с луны что-ли? — Вообще-то, именно оттуда! Луна, как выяснилось, не совсем из этой звёздной системы, и даже не из этой галактики, но мальчик верит. Ему всегда нравилось верить в необычные вещи, а ещё нравился инопланетянин. — Тебя как зовут? — Лёва. — Шура. А инопланетянину безумно нравился мальчик.

***

— Погоди: если ты не с нашей планеты, то... Ваши очень похожи на наших! Шура знал, что это не совсем правда, и похож Лёва на человека только номинально. В темноте ему часто чудилось, что у товарища светятся и без того яркие глаза, изо рта торчат чересчур острые клыки, как у собаки, а из-за спины виднеются крылышки, почти как у ангела. Такие изменения видит только Шура, но он готов охотнее поверить в космического чудика, чем в то, что свистит флягой. "Ну и пусть свистит!" — Это ваши очень похожи на наших, — Лёва смотрит на Шуру как на идиота. Он на всех смотрит, как на идиотов, может искренне, а может и в шутку. Слишком часто он говорит или делает что-то в шутку с лицом, преисполненным серьёзности, за что и находится у других обитателей планеты в немилости. А Шуре нравится. Шура всегда смеётся. И с момента их встречи на долго они никогда не разлучались.

***

Лёва говорит, что ему четырнадцать, во что Шура не верит. Ему или намного меньше, или намного, намного больше. А может, для инопланетян это нормально — компенсировать давящее бремя мудрости с помощью детской любознательности. Лёве четырнадцать, у него ссадина на скуле и слёзы на глазах. Шуре шестнадцать, у него разбитые костяшки и папироса за ухом. — Себя в обиду давать нельзя, — он поучает на правах старшего, пока садится рядом на асфальт, а Лёва всё мотает на ус. — Чего он вообще полез? — Район паскудный, — чиркнула зажигалка, повалил дым, — я тебя не прошу язык за зубами держать, даже наоборот. Но если что-то сказал, то отвечать придётся! Шура всё делает уверенно, и заступается за друга, и зажимает фильтр между пальцами. А ещё безумно красиво выпускает дым во время речи, щурит глаза и убирает волосы с лица. Он как огонёк, на который хочется лететь, самый лучший среди всех на этой планете. По крайней мере, так кажется Лёве: кто ещё так же легко верит на слово упавшему с луны, не тыча в лицо этой своей рациональностью? — Дай сигу, — Лёвчик курит и не кашляет, а на ус мотает: себя в обиду давать никак нельзя.

***

Лёве уже семнадцать, а Шура совсем взрослый. Сидит на диване чьей-то квартиры и смотрит, как его инопланетянин лезет через окно на пятый этаж, держа в руках охапку синих-синих анемон. В том, что анемоны пизженные, не стоит даже сомневаться, ведь Шура сам сказал когда-то: "всё можно, если никто не видит", а у Лёвчика любознательность детская и память соответствующая. Поэтому и читает. Шура в жизни не видел ни одного человека, который бы с таким неподдельным интересом проглатывал книги, смеясь, а как заканчивал — мог рыдать от всей души, и дело тут было то ли в его исключительной натуре, то ли в инопланетном происхождении. — На, забирай, тебе нарвал, — Лёва протягивает букет всё с тем же непроницаемым видом, а в глазах искорки. Шура делает паузу, внимательно смотрит то в синие-синие глаза с придурью, то на такие же синие-синие цветы в руке и не находит существенных отличий, о чём сообщает прямо: — Прям как глаза твои, красивые. И Лёвчик смеётся вместе с ним, и в этом смехе отчётливо слышно, что это ни разу не человек. В садах играет май, не первый и не последний, как и рюмка самогонки за этот вечер, и глаза-анемоны всё сильнее заседают в памяти у Шуры.

***

Шура в этой жизни прёт, как паровоз, прямо к своим целям, даже самым мимолётным, но когда заглядывает в смеющиеся глаза напротив, то его мир замирает, и только в такие моменты можно по-настоящему отвести душу. Отдохнуть. Лёва в это время заряжался его энергией, которая сочилась вокруг, как от батареи, заряжался и вдохновлялся. Может, он был жив отнюдь не едой и водой, а оранжевыми волнами силы, отходящими от Шуры во все стороны — он и сам не до конца разобрался. Не смог вовремя понять, как правильно быть инопланетянином, не до конца разобрался, как быть человеком. Он не свой и не чужой, но в этом симбиозе по-настоящему жив. — Ты сегодня грустный, — дымка вокруг Шуры блекнет, и это видно только одному (не)человеку. — Просто заебался. Забей. Если из фонтана не течёт вода, то фонтан сломался, и с Шуриком ситуация аналогичная. — Собирайся, поехали. Я тебе покажу. — Что ты мне покажешь? — Где раки зимуют. Вопреки обещаниям, они никуда не едут, а идут, сначала по частному сектору, а потом по глухому полю, которому ни конца, ни края, а когда останавливаются, на небе уже видны звёзды. Лёва валиться в цветы и кряхтит при этом, как давно поживший. — Это не речка, — у Шуры гудят ноги, зато говорит он уже намного звонче. — Зачем нам речка? — Ну а где раки зимуют? Они смотрят друг другу в глаза и даже не пытаются смеяться. Лёва тянет друга за руку к себе вниз, тычет пальцем наугад: "это мой дом". У Шурика глаза лезут на лоб, и улыбка мягко цветёт на лице от того, что с ним поделились чем-то настолько сакральным и личным. Хотя, честно говоря, он и сам не до конца понял, в какую конкретную точку нужно смотреть. — Далеко... — только и срывается с языка. — Далеко. И мягкий рыжий свет снова расползается, окутывая двоих, а значит, теперь можно по-настоящему жить. — На лугу пасутся ко...? — Конечно, пасутся, — у Лёвы начинают сверкать глаза, а трава под ним примята в форме крыльев, пока он говорит. — Так кто пасётся? — Мы сейчас на лугу. "От дурь, блять" — Шура тихо и беззлобно смеётся, да настолько искренне, что хочется его укусить. А может, даже и поцеловать. Но комары кусают первыми, и лежание на траве приходится прервать.

***

Лёве восемнадцать, и он со всей искренностью ломает нос проверяющему общежития, потому что запомнил — "себя в обиду давать нельзя". Шура может прекратить это безобразие, но он занят получением странного удовольствия от этого зрелища. — Дорогой, а скажи пожалуйста, ты зачем это сделал? — А что? Драться — плохо, но слишком уж всё стоит вверх ногами в этой комнате, чтобы задаваться вопросами морали, и после нескольких пакетов портвейна у Лёвчика снова видны клыки, и кажется, под кожей блестят серебристые чешуйки, а говорит он медленно и пьяно: — Знаешь, а ты не такой, как все. — И это говоришь мне ты? — слышать про свою исключительность от гуманоида... Это высшая похвала, и Шура старается не слишком сильно краснеть. — Да, говорю. Но не краснеть не получается. Хотя, скорее всего, это всё портвейн. — А какой я? — Ты... — Лёва думает сильно, но не очень долго, — ты нормальный. Нормальнее всех этих, — он и сам путается в словах, улыбается, не пытаясь эту улыбку скрыть (что действительно тяжело, когда лежишь с кем-то лицом к лицу) — короче, мне нравится! И лезет кусаться из побуждений придури. Теперь Шура понимает точно, что клыки ему не мерещились.

***

Лёве пятьдесят, а сидеть на стуле ровно, как все люди, он так и не научился. Так и сейчас, в студии, он закинул ноги куда-то, куда не следовало бы, и крепко думает о своём. Надо бы уже приходить в себя и начинать работу, но работа не идёт, а мысли — очень даже, и Шура не смеет прерывать такой прекрасный процесс. Годы никого не щадят, и это видно в зеркале, но самое главное остаётся на месте — грустные глаза, в которых целый мир, а может, даже и не один, и всё такой же наглый пиздёжь в самое лицо про то, что уже солидный Егор Михалыч умеет разговаривать с ящерицами. (И только Шура знает, то это не пиздёж) Вечного двигателя, конечно же, не существует. Но вечный обмен энергиями — да. Оранжевая мягкая сила, от которой можно питать свою душу. Холодные омуты, которыми можно вдохновляться раз за разом. Энтропия всегда возрастает, но в их системе никакой хаос не сможет разделить две конкретные вселенные, которые встретились в один день, и стали друг от друга неотделимы. И спустя миллионы веков, две частицы будут всё так же стремиться друг к другу. И спустя тридцать пять лет, как и прежде: уставшие глаза-анемоны посмотрят прямо в потолок, сквозь него.