счастье по зубам только храбрецам

      Кофе, купленный в дешевом и еле работающем автомате, уже давно остыл, но мы продолжали сидеть на крыше заброшенного дома. Когда-то в этом здании жили семьи — большие и маленькие, с выросшими детьми и новорожденными, — но сейчас в квартирах, опустевших и одиноких, стояла лишь оставленная хозяевами мебель, на которой слоями осели пыль и грязь. Где-то от стен отошли обои, где-то были разбиты окна, и стёкла лежали на подоконниках и полах, словно после огромного взрыва. Здесь было тихо и так спокойно, что тянуло в сон, только холод и твои поцелуи были причиной моего бодрствования. Ты целовал меня нежно и мягко, будто боялся навредить, и это всегда так ужасно смущало, что приходилось подолгу смотреть куда-то в сторону и старательно прятать улыбку, которую ты всё равно замечал, когда аккуратно хватал пальцами за подбородок и поворачивал к себе лицом, чтобы прямо в глаза, не стараясь скрыть ни капли эмоций, сердечно сказать, как сильно ты меня любишь. Летний ветер трепал твои светлые волосы, которые были слишком жёсткими: постоянные окрашивания давали о себе знать. Мне нравилось перебирать пальцами отросшие пряди и порой заплетать самые некрасивые косички. Ты просил их фотографировать и, хотя это тоже невероятно смущало, ты мило смеялся и целовал мои руки, когда я с недовольством показывал тебе получившиеся снимки. Говорил, что даже такие — нелепые и кривые — косички, сделанные мной, тебе нравились очень сильно. Ты показывал мне, что невероятно меня любишь, и я в это верил всем сердцем, которое щемило от тех чувств, что я испытывал к тебе. Ты был прекрасен.       Твоя улыбка озаряла каждый мой день и заставляла забывать о той реальности, в которой я существовал, пока тебя не было рядом. Я скучал каждый день, час, минуту, ждал момента нашей встречи и безумно был рад, когда ты шёл ко мне по узкой улице и ярко улыбался, зябко пряча руки в карманах моего худи. Ты покупал мне сигареты, потому что на год старше и потому что красотка-кассирша в единственном на весь наш город-деревню магазине тебе доверяла и симпатизировала намного больше. Я курил, ковыряя на большом пальце заусенец, и слушал, с каким восторгом ты рассказывал про свою мечту. Я помнил каждую из них: в шесть лет ты с выбитым футбольным мячом зубом и улыбкой до ушей говорил, как мечтаешь стать футболистом; в десять ты учил тексты рэп-песен и тренировался каждый день, потому что хотел стать айдолом, который покорит всех своим талантом; в пятнадцать ты увлёкся танцами и танцевал каждый день, разбивая колени в кровь и набивая себе синяки, ты убегал от строгих родителей в разваленный спортивный зал нашей школы и там учил новые хореографии. Тогда тебе было восемнадцать, и с тем же детским восторгом, с каким ещё мечтал вылечить бабушку от рака, ты верил в то, что наша любовь будет вечной, и я верил вместе с тобой, потому что твои слова всегда заставляли меня отвлечься от ковыряния пальцев и посмотреть в твои глаза, говоря: «Правда?» И ты, кивая, отвечал мне: «Правда-правда, Юнги-я». Мне было тепло с тобой, комфортно и невероятно легко. Мне нравилось всё, что ты говорил, и всё, что делал. Я обожал утопать в твоих объятиях и теряться в поцелуях, которые казались чем-то волшебным и невероятным. Я не мог поверить, что ты, такой прекрасный, достался мне: школьному хулигану, родившемуся в семье алкоголиков, которым намного больше своих детей нравилась выпивка. Но ты обещал, что совсем скоро, стоит мне окончить школу, мы уедем в Сеул, снимем небольшую квартирку, заведём собачку и однажды свяжем нас узами брака.       Сегодняшний день отличался от других. Сегодня мы оба сидели в чёрных классических костюмах и белоснежных рубашках и твои глаза смотрели на меня с жалостью и сожалением. Я боялся этих чувств: «Я жалкий? Глупый? Почему ты так смотришь?» Руки я скрестил на груди, не готовый касаться твоих ладоней, так что ты молча гладил меня по бедру. Сегодня мы похоронили моих родителей. Сегодня я стал сиротой, и теперь мне светила жизнь в детском доме, ведь я до сих пор считался несовершеннолетним, а близких или родственников, которые могли бы оформить надо мной опеку, не нашлось. Мы всегда были одиноки: я, папа и мама. К ним постоянно приходили собутыльники — либо бывшие зеки, либо скрывающиеся от закона в городе, который даже на картах не зафиксирован. Этим людям с вечно стеклянными глазами и весёлыми улыбками нельзя было доверять. Так решил я после того, как один из папиных товарищей по бутылке, воспользовавшись вялым телом матери, повернулся ко мне, застёгивая ширинку джинсов, и широко-широко улыбнулся, сильно пугая. Мне было лет восемь. Может быть, девять, запомнить точно возраст не удалось, но само воспоминание постоянно крутилось в голове. Мы жили в ветхом одноэтажном доме с единственной комнатой, служащей всем: гостиной, моей спальней, спальней моих родителей, столовой. Находиться там было абсолютно невыносимо, поэтому сразу после школьных занятий я уходил на прогулки с друзьями, а ближе к девяти часам вечера меня встречал ты. Ты ласково улыбался, когда друзья уходили подальше, и тянулся за поцелуем, стоило нам отойти на менее оживлённую улицу. Я отвечал взаимностью, потому что не ответить тебе — это получить очередной грех, за который придётся отрабатывать в Аду. Мне нравились эти вечера, потому что ты спасал меня, помогал мне забыться и побыть наедине с тобой в той вселенной, которую мы строили сами, в которой не было места мыслям о родителях и о плохих отметках в школе. Ты был огоньком свечи в кромешной тьме.       — Помнишь, как в нашу первую встречу ты выбил мне зуб мячом? — ты улыбался так широко, словно был рад тому факту, что какой-то замухрышка с улицы бедняков, как прозвали её в народе, выбил тебе зуб, а мне было так стыдно, что пришлось отвести взгляд с твоего лица, хотя улыбку скрыть не удалось.       — Будешь вечно это вспоминать, ещё один выбью.       — Мячом?       — Кулаком.       — Ты меня не ударишь, — ты засмеялся так звонко и громко, как смеялись счастливые люди, и лёг на мои колени, одну ногу свесив с крыши дома, а вторую согнув в колене. Под твой теплый взгляд я начал перебирать твои светлые волосы. Они отросли ещё больше, и тёмные корни уже начинали виднеться. Интересно, какой цвет будет дальше: ты не говорил, потому что я не спрашивал. — Ты ведь до безумия любишь меня. Да?       — Наивный, — мне нравилось дерзить тебе, чтобы в ответ слышать ещё более громкий смех или же наоборот тихое фырканье на мои попытки вывести тебя из себя. Ты никогда не вёлся на мои уловки, отвечал сдержанно и ласково. Долгое время тебе приходилось просто быть рядом и молчать, наблюдать за мной, чтобы постепенно раскрыть меня, как человека. Сейчас ты был готов ко всему, что взбредёт мне в голову, и принимал нападки моего характера, как что-то должное. Ты не обижался, и я был искренне рад этому, хотя в те первые секунды, пока твой мозг обрабатывал полученную моим голосом информацию, мне хотелось сгореть или провалиться сквозь землю от стыда, ведь казалось, что когда-нибудь ты и впрямь обидишься, просто встанешь со своего места и уйдешь, оставив меня под светлеющим небосводом в полнейшем одиночестве.       — Ты никогда не говорил, что любишь меня. Почему? — ты провёл указательным пальцем от моей шеи к подбородку и широко улыбнулся, смотря прямо в глаза. Проведя подушечками пальцев по губам, ты приподнялся, чтобы в следующее мгновение уложить меня на лопатки и мягко поцеловать, придерживая рукой затылок, чтобы я вдруг не ударился головой. — Так почему? — и рассматривал мои губы, которые, наверное, немного сверкали из-за слюны в свете фонаря, который мы с тобой когда-то притащили на крышу.       — Я говорил.       — Когда? — твой голос был любопытным и заискивающим, ведь тебе было действительно интересно; твои глаза сверкали так же ярко, как звёзды на безоблачном небе. Мне пришлось закатить глаза на твой вопрос, а ты лишь ярче улыбнулся, хмыкнув.       — Я не запомнил дату и время, уж прости.       — Никогда не прощу.       — О, какой кошмар, что же мне делать теперь? — я наигранно изогнул брови в изумлении, а ты засмеялся и приблизился к моему лицу, целуя в нос. Мне нравится каждый твой поцелуй, каждое касание твоих губ к моей коже, потому что каждый раз я испытываю невыносимый, неистовый прилив нежности и любви. Я готов говорить тебе о своих чувствах каждый день, каждый час, каждую минуту своей жизни, но мне слишком тяжело это сделать. Я не умею выражать любовь словами, а предпочитаю показывать её какими-то действиями. Мне жаль, что наши языки любви так различны: ты мог петь баллады о том, как любишь меня, а я еле-еле произносил всего три слова, способные выразить все те чувства, которые ты у меня вызываешь. — Но ты мне нравишься.       — Просто нравлюсь?! — голос чуть сорвался от переизбытка эмоций, ты согнул брови домиком и тут же надул тонкие губы, а я широко улыбнулся. — Мы встречаемся чуть ли не пять лет, а я просто тебе нравлюсь?       — Ладно, я просто могу тебя терпеть. Так лучше? — ты театрально закатил глаза и резко поднялся, вставая на колени, но я успел остановить тебя.       Мне не пришлось тратить много сил и энергии на то, чтобы положить тебя на бок и прижаться ближе к твоему телу: в твоих объятиях всё ещё тепло, а мне становилось всё холоднее. Мы смотрели друг другу в глаза долгое-долгое время, которое, к великому счастью, текло невероятно медленно, и просто молчали, слушая, как бушевал ветер. Он сносил ветхую мебель в квартирах, где были выбиты окна, свистел в коридорах и поднимался по лестницам, будто искал кого-то. Деревья, воодушевлённые его поисками, подпевали шелестом зелёных листьев, а некоторые так старательно качались, что скрипели своими стволами. Где-то неподалёку кричала музыка: наверное, кто-то из наших знакомых праздновал переезд в крупный город, а может быть, у кого-то сегодня был день рождения. Меня это несильно интересовало, потому что настроение сегодня было не очень-то и праздничное. Я хотел бы исчезнуть и некоторое время побыть просто невидимой массой, которая была бы рядом с тобой, но просто не показывалась. Мне хотелось побыть в одиночестве, но, наверное, проблема в том, что без тебя я оставаться не хотел. Ты сонливо смотрел в мои глаза, и я прекрасно понимал, что по-хорошему тебе нужно идти домой и хорошенько отдохнуть. Сегодня я знатно потрепал тебе нервы: я ревел, забирая тела отца и матери из морга нашей разваливающейся больницы, я продолжал реветь на кладбище в тридцати минутах езды от города, пока нанятые твоими родителями работники закапывали гробы, я не мог остановить слёзы, когда мы ехали домой, плакал, когда мы приехали домой, потому что в доме всё напоминало о родителях. Ты смотрел на меня с сожалением, поджимал губы и не совсем знал, что делать, поэтому каждый раз, когда слышал мои всхлипы, вещающие о начале плача, крепко обнимал и гладил по спине. В присутствии твоих родителей мы не могли обниматься особо крепко, ты не мог — хотя сотню раз тянулся и тут же останавливал себя — поцеловать меня с утешением и просьбой успокоиться, но я был рад тому, что ты не оставил меня. Ты хотел спать. А я хотел, чтобы ты хорошенько отдохнул. Но ещё перед входом на кладбище ты поклялся провести этот день со мной, чтобы я не чувствовал себя одиноко. Я положил свою ладонь на твою щёку и погладил её большим пальцем, приближаясь к лицу. Я снова поцеловал тебя в губы и сразу после заглянул в тёмные глаза. Ты, посмотрев на меня ещё пару мгновений, прикрыл их и тяжело выдохнул. Мне стало совестно оттого, что ты слишком устал, поэтому я тут же озвучил предложение поехать домой, но ты отрицательно покачал головой и сказал, что лучше умрёшь, чем оставишь меня.       — Я замёрз.       — Хочешь пойти домой или попить кофе и поесть рамёна?       — Я не буду тратить твои деньги, — потому что мне всегда слишком стыдно, когда ты что-то мне покупаешь, но об этом ты знать не должен. Лучше думай, что у меня просто недостаточно средств в кармане — это правда.       — И не надо, я сам неплохо их трачу, — ты ласково поцеловал меня в губы, оттягивая нижнюю зубами и чуть сжимая рукой моё бедро.       Сегодня в магазине на ночную смену остался старый мужчина, которого, кажется, звали Ом Миён. Но, если честно, я не помню точно, поэтому утверждать не хочется. Мы взяли с полочек стеллажа острый рамён, нашли пакетики с растворимым кофе с красивой надписью «Капучино: 2 в 1» на упаковке и пришли на кассу. Господин Ом (или не Ом?) уже спал, сложив руки под голову, поэтому ты оставил нужную сумму прямо около кассы, а потом повёл меня к пластмассовым столикам и стульям. Я уселся и закурил, а ты налил в пластиковые стаканчики воду и только потом, подойдя ко мне, насыпал в них кофе. Одноразовыми палочками я принялся помешивать заваренный в бумажных упаковках-тарелках рамён, а ты — ложечкой кофе. Между нами стояла приятная тишина, молчание казалось нужным и даже комфортным, мы лишь изредка переглядывались, пока ужинали. Часы, висящие прямо посередине стены за спящим кассиром тикали, стрелки приближали идущее время к двенадцати часам ночи, а твой телефон, положенный на столик, жужжал; на экране написано: «Мама». Я глянул на тебя с неким вопросом во взгляде, но ты отрицательно качнул головой, тем самым говоря, что лучше трубку не брать; мы оба знали причину: госпожа Ким не позволит тебе остаться ещё хотя бы на двадцать минут и скажет немедленно возвращаться домой. Мне невероятно жаль, что я подвергаю тебя опасности быть отруганным за непослушание, но ты не расстроен тем фактом, что дома тебя ждёт взбучка (или просто не показываешь этого при мне). Кассир начал храпеть прямо в тот момент, когда мы доели, и я потушил сигарету в оставшемся бульоне: на дне тарелки после рамёна оставалась вода со специями, которые не растворились, а просто опустились вниз, и я ненавижу это, а вот ты съедаешь всё до конца. Выйдя на улицу, мы оба почти одновременно сделали глубокий вдох, наслаждаясь запахом наступающего утра, и моментально переглянулись, слабо улыбаясь друг другу. Куда мы пойдём? Никто из нас не знал даже приблизительно, но лично для меня это было даже неважно, потому что с тобой я был готов уйти хоть на край света, лишь бы чувствовать твоё тепло рядом и слышать громкий голос. Я снова закурил.       Улицы были совершенно пустыми, во многих жилых домах, которые ещё не были оставлены хозяевами, уже погас свет. В каком-то из заброшенных зданий истошно кричали кошки, устроившие ночные драки без правил, а где-то вдали лаяла дворовая собака — это Пам, добрый пёс, слепой на один глаз. В него когда-то давно прилетел камень от ребят, которые решили, что кидать в животное камни — это отличный повод понравиться девчонкам и привлечь их внимание. В тот день мы с тобой возвращались домой после школы, ты говорил мне, как же плохо драться со всеми подряд, а я, увидев беспредел, учиняемый мальчишками, пропустил твои слова мимо ушей и помчался спасать Пама, надавав мелюзге по макушкам. Ты помог мне обработать раны на теле пса, с которым я был знаком чуть ли не десять лет, а потом мы вместе купили ему колбасы и воды. Многие прогоняли бедное животное со своих участков, не желая видеть полуслепого пса возле своего дома, поэтому он слишком сильно привязался к нам, спал то на крыльце твоего дома, то моего. Чёрный огромный Пам обожал играть с палками или мячом, а дети его за это не любили: за свою жизнь Пам сгрыз более пятидесяти мячей совершенно разных детей. Я свои мячи ему отдавал без каких-то проблем, потому что жалко для него ничего не было, а ты обожал играть с ним, кидая палки и ожидая, когда Пам принесёт их обратно. Мы остановились напротив твоего дома и ты сложил руки в карманы брюк, глядя на меня с задумчивостью во взгляде. Мне хочется знать твои мысли. Но ты не позволяешь этого сделать, а у меня нет суперспособности, чтобы читать, о чём ты думаешь. Ты тихо прошёл по ступеням, даже не попрощавшись со мной, а я нахмурил брови и собирался уже уйти, но ты остановил меня негромким «Эй» и подозвал, поманив пальцем. Мы вошли в дом твоей семьи и остановились в коридоре с сердцами, бьющимися в унисон от волнения быть пойманными.       Твой дом всегда мне нравился намного больше, хотя внутри я его до этого не видел, но почему-то никогда не сомневался, что не разочаруюсь в своих ожиданиях. И мне правда понравилось находиться в доме, хотя тут стоял полумрак. Ты взял меня за руку, переплетая пальцы, и мы прямо в ботинках прошли на второй этаж, запираясь в твоей комнате, где ты моментально включил свет. Сначала глаза не собирались нормально воспринимать источник света, но со временем привыкли, и мне удалось хорошенько осмотреть твою комнату. Она оказалась тёмной, совсем не такой, какой я себе её представлял. В моём представлении ты жил в светлой комнате с белоснежными обоями, а на стенах висели плакаты каких-нибудь футболистов, певцов, актёров или других знаменитостей. Мне казалось, что мебель в твоей спальне из светлого дерева, что всё вокруг так и кричит: «Тут живёт Чон Хосок, а также обитает его светлая аура». Но тут темно: тёмно-коричневые обои, чёрный натяжной потолок и никаких плакатов на стенах, вместо них — полочки с многочисленными книгами по психологии, классическими произведениями и зарубежными подростковыми романами. Посередине комнаты, прямо напротив входа, расположился деревянный рабочий стол и задвинутое кресло на колёсиках, а слева от него — односпальная кровать с тёмной постелью и огромным количеством подушек. Справа от стола вместо ожидаемого шкафа напольная вешалка-стойка с одеждой на плечиках, а под ней — пластмассовые полупрозрачные коробки с обувью и оставшейся одеждой, которая не поместилась на вешалку. Рядом с выходом, справа от двери, зеркало на всю стену, а возле него покоятся твои танцевальные ботинки. Пока ты переодевался в домашнюю одежду, я нашёл взглядом железную сетку, висящую на стене возле изножья кровати. На ней на деревянных прищепках висят наши фотографии и снимки с родителями. Мои фотографии, сделанные тобой тайком. Ты фотографировал меня спящего, меня, играющего на гитаре, меня трапезничающего, меня, смеющегося и смотрящего в камеру с вопросом в глазах.       — Ты чудовищно красивый, поэтому я тебя фотографировал, — пожал плечами, когда я посмотрел на тебя с некоторым упрёком, и улыбнулся, протягивая мне свою одежду: ярко-жёлтую безразмерную футболку и спортивные чёрные штаны. — Переночуешь у меня, а завтра утром сбежим.       — Сбежим? — я ухмыльнулся, склоняя голову набок и всё же принимая твою одежду, но ты сделался серьёзным и моментально кивнул на мой вопрос. — Что это значит?       — Я не хочу оставаться без тебя. Я слышал, как мама сказала, что сегодня связалась с детским домом в соседнем городе. Ты уедешь туда, а я не смогу приезжать из-за запрета родителей. Юнги, — ты взял меня, совсем испуганного и потерянного после твоих внезапных слов, за руки и посмотрел прямо в округлённые от удивления глаза, начав слабо-слабо улыбаться, — я невероятно люблю тебя и не позволю кому-либо разлучить нас.       — У нас нет денег. Где мы будем жить? На что есть? Одеваться?       — Я накопил, — ты улыбался уже широко и ярко, как привык это делать, отпустил мои руки и подошёл к своему рабочему столу. Из выдвижного ящика ты вытащил красную коробочку с белыми кругляшками и подошёл к кровати, садясь на постель. Я приблизился и сел напротив, прижимая одежду к своей груди и с интересом наблюдая за твоими руками. В коробочке оказалось ложное дно, открыв его, ты достал прозрачный файл с огромным количеством бумажных купюр. — Тут хватит на два месяца аренды квартиры и на недорогую еду вроде рамёна. Я буду работать, очень много, чтобы обеспечить нас обоих, а потом мы купим свою квартиру и со временем переедем в Сеул. К тому времени ты уже будешь совершеннолетним, поэтому, если вдруг тебе захочется оставить меня, то ты всегда сможешь просто уйти, — ты посмотрел на меня с погасающей улыбкой и надеждой в глазах, — даже если я этого сильно не захочу.       — Я не смогу уйти, потому что не захочу, — мне не составило труда тебе улыбнуться.       Пока я переодевался, ты убирал коробку на место, а потом, когда вся твоя одежда была на мне, сел рядом и взял файл с деньгами в руки. Ты отложил его на стол и посмотрел в мои глаза. Тебе было важно видеть мою положительную реакцию. Мне не хочется оставлять тебя в этом городе, не хочется терять с тобой связь и два года жить в совершенно незнакомом месте, куда меня хотели отправить. Я хочу быть рядом, испытывать к тебе любовь и чувствовать, что я любим в ответ. Возможно, наш план глупый, потому что мы подростки, опьянённые первой любовью, но ведь, если не попробовать, то ничего не узнаешь. Мы знали — примерно предполагали, — во что нам это выльется, но всё равно были одержимы идеей сбежать. Лёжа в обнимку и смотря друг другу в глаза, мы разговаривали уже шёпотом, чтобы не разбудить твоих родителей, и порой целовались.       Ты поцеловал меня глубоко. Делал ты это нечасто, проталкивая язык в мой рот и гуляя руками по моему телу под одеждой, но каждый раз мне безумно нравились твои действия, поэтому и сейчас я был не против, хотя чуть вздрогнул, когда ты коснулся моего паха и опустил губы на шею. Ты чудовищно красивый, до ужаса и сжатия сердца. Я одержим тобой намного больше, чем сигаретами и запахом табака, потому что ты то, что не убивает меня. Ты зависимость, которая делает мою жизнь ярче, которая, хватая за руку, помогает встать и бежать дальше от поглощающего мрака реальности, из которой ты пытался меня вытащить. Я не знал, как мог тебя отблагодарить, совсем не знал, поэтому с огромным вниманием и желанием целовал твои губы и отвечал на все ласки. Мне нравится чувствовать тебя всем телом, невероятно сильно нравится испытывать на себе твоё желание и тепло. Ты делал всё мягко и нежно, аккуратно и с постоянным «Скажи, если больно», когда у меня слишком сбивалось дыхание. От тебя пахло мятой и тем дешёвым кофе, а ещё цитрусовыми духами, которые идеально тебе подходили. Мне нравилось гладить твою оголённую спину и целовать нежную кожу шеи и груди, пока ты, возвышаясь надо мной, гладил мои разведённые в сторону бёдра и шептал на ухо о том, как сильно меня любишь. Мы порой останавливались, улыбаясь друг другу опухшими от поцелуев губами, и напряжённо прислушивались к звукам из коридора, но шагов родителей было не слышно. Разве что твой кот, которого ты шутливо называл рыжеглотом, спрыгивал с подоконника в спальне предков и прыгал обратно, наблюдая за чем-то за окном. Звуки, которые были громче мыслей, заставляли с ужасом краснеть от стыда, но мне было спокойно, когда ты целовал мои покрасневшие щёки и посасывал в поцелуе губы. Мы любили друг друга с нежностью и аккуратностью, присущей всем, кто действительно любил. Когда время подошло к пяти часам, ты взглянул на дисплей своего мобильника и посмотрел на меня, продолжая гладить оголённую спину. Я лежал на боку и чувствовал небольшой дискомфорт во всём теле. Наверное, это была усталость.       — Ты правда готов сбежать со мной?       — Хосок, ты только что лишил меня девственности, я, блять, хоть на край света с тобой поеду, — ты тихо засмеялся и прикрыл глаза от той же приятной усталости, которую испытывал я, гладя твою шею и прижимаясь своим телом к тебе.       — Если только из-за этого, то я тебя с собой на край света не возьму, — я тяжело вздохнул с нарочитой печалью, а ты приоткрыл глаза, наблюдая за мной.       — А в Сеул возьмёшь?       — В Сеул, может, возьму.       Мы снова поцеловались, пытаясь игнорировать улыбки, которые так и рвались наружу. Через ещё час, когда в твоей комнате стало совсем светло, даже не считая включённой лампы, мы встали с кровати и стали одеваться. И хотя мы открылись друг другу с новой стороны, стали намного ближе, чем были, одеваться друг перед другом было как-то странно, непривычно. Ты нашёл в своих коробках спортивную сумку и сунул туда несколько футболок, несколько пар штанов, удобные кроссовки, нижнее бельё, некоторую технику и деньги с паспортом, а потом мы повесили на пустые плечики наши классические костюмы. Пока я стоял возле выхода и сторожил, чтобы нас не заметили твои родители, ты писал прощальное письмо, в котором признался в своей ориентации и попросил: «Пожалуйста, не ищите меня, я надеюсь на то, что вы откажетесь от меня после того, как узнали, что мой лучший друг не совсем друг». Ты оставил телефон возле письма, снова взял меня за руку и повёл за собой на первый этаж. Я вышел из дома первым, ты остался в коридоре: тебе понадобилось время, чтобы попрощаться с местом, где вырос. У меня дома мы нашли почти такую же спортивную сумку, что и у тебя. Я собрал практически такой же комплект, но взял немного больше тёплых вещей, потому что ты, шикнув, признался, что совсем про них забыл. Телефон я оставил, но время, дабы попрощаться с домом, мне не понадобилось, потому что я ненавидел это место, а люди, которых я любил, сейчас покоились совершенно не тут. Спустя полтора часа мы добрались до соседнего города Чондо, невероятно устали и чудовищно хотели есть, пить и спать, но были счастливы.       Нас приютила добрая тётушка, сказавшая, что некоторое время мы могли бы жить у неё бесплатно, но за это должны работать в её цветочном магазинчике. В трёхкомнатной квартире тётушки было достаточно места для всех нас, и мы с тобой ещё долгое время благодарили госпожу за такую доброту и щедрость и радовались такой находке. Практически на следующий же день, оставив меня в квартире и проспав всего пять часов, ты ушёл на работу. Целый день я не находил себе места и думал, что испытали твои родители, когда нашли записку с признанием. Мне было тяжело признать тот факт, что мы сбежали. Мне было нечего терять, ведь родителей не стало, а друзей у меня никогда не было, поэтому рано или поздно я бы сам сбежал из детдома, только вот у тебя всё ещё были родители, а у тех — сердца, которые наверняка не могли спокойно стучать в грудной клетке с осознанием потери единственного сына. Но постепенно мне становилось спокойнее, когда ни через три, ни через пять дней по телевидению и радио не передали новость о пропаже юноши, сбежавшего из дома со своим бойфрендом. Я работал на износ и ужасно уставал, но испытывал счастье, понимая, что нахожусь рядом с человеком, которого до ужаса люблю и который любит меня в ответ с той же силой.       — Ты снова куришь, — ты поцеловал меня в макушку и широко улыбнулся, когда я согласно кивнул. Я сидел в удобном кресле на балконе в квартире тётушки и параллельно с курением пил вкусный малиновый чай. Ты только пришёл с работы и теперь имел целых два дня спокойного отдыха, а вот у меня завтра начнётся смена. — Я соскучился, — ты устроился на полу, уложив на мои ноги руки и пристроив на них голову. Я погладил тебя по макушке свободной рукой, затушил сигарету и потянулся за поцелуем.       — Я тоже скучал.       — Тётушка сказала, что через неделю приезжает её сын с семьёй, поэтому нам бы надо сваливать потихоньку, — я понятливо кивнул и откинулся на спинку кресла, продолжая перебирать твои светлые волосы, которые недавно сам тебе красил, сидя на кухне и задыхаясь запахом краски, от которой ты почему-то был без ума. — Куда отправимся?       — Я хочу побывать у моря.       — Тогда в Пусан, — ты ярко улыбнулся, прикрыв глаза, и поцеловал моё голое из-за шортов колено. — Или в Йонгван. Можно ещё в Сокчо. А если ближе к Сеулу, то Инчон.       — Решим, когда будем покупать билеты.       — Ты не жалеешь, что сбежал, Юнги?       — Я люблю тебя, — ты резко поднял голову и посмотрел на меня со всей серьёзностью во взгляде. — Я счастлив рядом с тобой, поэтому не жалею, что оставил дом, потому что отныне мой дом там, где ты.       Ты поцеловал меня в губы, а я с радостью ответил тебе на поцелуй с пониманием, что у нас с тобой всё ещё впереди.