Святотатство

Стид выныривает из сна от смутного, далекого ощущения холода. Он вслепую ведет рукой по кровати в поисках живого тепла и нащупывает только гребни брошенного одеяла. Эда нет рядом, но покинутая подушка еще примята и хранит отпечаток его головы. На ткани виднеются несколько волосинок, серебристо-черных, все еще завитых. Стид смакует мысль о парных медальонах с прядями, представляет ярко, еще в полусне, как застегивает тонкую золотую цепочку на шее Эдварда, и тот аккуратно гладит звенья, едва касаясь, улыбается чуть застенчиво и целует-целует Стида. Рядом раздается какой-то шорох, оглушающе громкий в лености раннего утра, когда солнце еще только-только встало и ласково будит мир тонкими щекотными лучами, и Стид медленно открывает глаза, приподнимаясь на локте. Как Данте смотрел на Беатриче, как Петрарка смотрел на Лауру, смотрит Стид на Эдварда, залитого персиковым рассветом. Мягкий свет подчёркивает бархатное сияние темной кожи, виднеющейся в вырезе полураспахнутой сорочки. Тонкая ткань струится по телу, подчеркивая, но не скрадывая изгибы крепких мышц, покатость плеч и гордую прямую спину. Эдвард выглядит так, как, должно быть, выглядел архангел Гавриил, являясь к Богородице, весь в сиянии божественном. Это святотатство, но разве есть у слабого духом и плотью Стида силы противостоять такому видению? Или и не святотатство вовсе: невозможно поверить, что такое совершенство могло возникнуть без замысла божия, само собой, родиться просто, как источник рождает воду, как дерево рождает плод. Полжизни скитаний в сумрачном лесу — достойная плата за это мгновение, зыбкое в своей мимолетности, неподвижное в совершенстве. Стид готов положить на алтарь и большее, много большее, зная, что будут ещё сотни таких рассветов, и волна будет мягко ласкать дерево, и Эдвард будет также стоять у окна, вечно далёкий и вечно близкий, хранящий отблески жара и страстного томления ночи. Сожаление о скудости поэтического дара, о неумелых пальцах, не способных сделать точный мазок, поднимается из глубины его, захлестывает волной: все, что ему остается — смотреть неотрывно, лишь бы не упустить ни малейшего движения, да перебирать в памяти строки великих, способных воспеть красоту изящным слогом. So io ben ch'a voler chiuder in versi suo laudi, fora stancho chi piu degna la mano a scriver porse… Стид понимает, что вслух произносит напевные, раскатные строки, только когда Эдвард поворачивает голову — волосы его колышутся по плечам, а в глазах медовыми искрами вспыхивает солнце. Эдвард улыбается чуть неверяще, и, когда Стид смущенно обрывает себя, шепчет: — Продолжай, пожалуйста. Не в состоянии ослушаться, влекомый в равной степени желанием продлить момент и восхищением в темных глазах, Стид продолжает: qual cella e di memoria in cui s'accoglia quanta vede vertu, quanta beltade, chi gli occhi mira d'ogni valor segno, dolce del mio cor chiave? Эдвард стоит недвижимо, прижимает смуглую ладонь к груди, там, где под тонкой тканью бьется горячее, ранимое сердце. Как будто понимает, не разумом, но душой, смысл строк и находит в них себя, или не может поверить, что такое может быть — для него. У Стида в глазах стоят слезы от этой мысли, от того, как хочется кричать ему: «Все твое, весь мир — твой, прости меня, что не подарил, что не увидел, что не говорил тебе раньше такого, об этом, так». Он открывает рот, чтобы выплеснуть чувства на понятном, родном языке, так, как умеет, несовершенно и просто. Но губы Эдварда прикасаются к его, язык собирает послевкусие раскатистой «р», и Стид льнет ближе к живому, из плоти и крови, со шрамами и расцвеченной чернилами кожей, вовсе не обожествленному Эдварду. Разве можно целовать божество так требовательно, яро, постыдно сладко прикасаться губами и языком? Разве можно вести смелыми уже пальцами требовательно, задирая рубаху, обводя спирали щупалец, прикасаясь к нежному, сокрытому, жаркому? Разве застонет божество в ответ что-то, похожее на «Стид» и «люблю», разве прикоснется ласково, но так непреклонно, разве будет, сверкая глазами, смотреть и нежить несовершенное тело? Эдвард не божество, он — стихия, не покоряемая, но покорившаяся. И нет никакого святотатства.