Мир под нашими ногами

Голова кружилась. Жаркий, душный аромат полевых трав забивался в легкие, наполнял тело сонной истомой; головы маков склонялись, тяжелые, чуть покачиваясь на ветру, бросали трепещущие алые тени на высокие скулы, не знающие румянца, на закрытые веки. Живая, поющая тишина наполняла воздух: жужжание шмелей, щебет птиц, шелест травы оглушал поначалу, но превратился в часть безмолвия, стоило только опуститься на теплую, мягкую землю, провалиться глазами в небо. Яркий шелковистый лепесток кружился медленно, как будто лениво, задевал краешками подставленные пальцы, пока не нашел место на кипенно-белой рубашке, пока не пристроился на узкой груди. Пальцы коснулись его нежно, обвели по контуру – в руку спокойно толкнулось сердце. – Красиво, – прошептал Альбус, поднял лепесток аккуратно, так, будто и впрямь держал живое, трепещущее, яростное, провел им по синеватой жилке на шее. – Такой красивый. Геллерт пробормотал сонно, повернул голову – алые блики сместились, окрасили ухо и тонкие волоски на виске, создавая причудливый узор из тени и света, создавая неземное видение, и Альбус хотел прикоснуться к нему губами, но боялся наткнуться на призрачную прохладу вместо теплоты плоти. Он мазнул лепестком по скуле, по краешку губ и подбородку, спустился на шею и во впадинку между ключиц. – Будешь ли ты говорить так же лет через сорок, – неразборчиво проговорил Гел и застонал, вытягиваясь на траве, накрыл руку Альбуса своей, сминая лепесток. – Почему нет? – Мы станем старше, – Геллерт пожал плечами, посмотрел своими невозможными, почти хрустальными глазами. – Может быть, я располнею, а может осунусь, как Диппет, покроюсь морщинами и буду пытать мальчиков в подземельях. Альбус рассмеялся, откинул голову, зажмурившись то ли от радости, то ли от солнца. Геллерт толкнул его в бедро: – Точно тебе говорю. Буду заковывать их в цепи, пороть, а потом будешь приходить ты и выдавать длинные философские речи. Ты пострашнее меня будешь. – Он сам засмеялся, тихо, почти беззвучно, потом поднес ладонь Альбуса к губам, поцеловал костяшки. Альбус затих вдруг, посмотрел на него серьезно: – Все равно буду говорить, и через сорок, и через сто лет буду. – Он отнял руку ото рта Гела, наклонился к нему и поцеловал порывисто; коротко прижался губами. Прошептал тихо: – Ты стоишь целого мира. Гел улыбнулся довольно, перекатился, нависая над Альбусом, весь – острые углы и строгие линии, чуть скраденные свободной рубашкой и мягкостью растрепавшихся волос. – Подаришь мне мир? Принесешь круг с линией на треугольном подносе? – спросил так, что непонятно было: дразнился или требовал. Альбус кивнул все равно, горячечно, поспешно, как будто боялся чего-то, но не хотел признаваться даже себе. – Кинешь его к моим ногам? – Геллерт склонился ниже, уперся лбом в его лоб. – Мой мир уже под твоими ногами, – сказал Альбус тихо-тихо, так, что шелест травы почти перебил его. Геллерт не глядя нашел его ладонь, разжал его пальцы, вытаскивая смятый, бордовый на сгибах лепесток, и поднес к Альбусовым губам: – Ешь, – почти приказал он; глаза его сверкали каким-то потусторонним темным огнем. Альбус открыл рот, завороженный, послушный, проглотил его, не жуя. Поднял глаза, спросил не словами, но взглядом. – Пока твой мир под моими ногами, мое сердце внутри тебя, – ответил Геллерт. И Альбус потянул его ближе, оплел собой, одурманенный то ли жарой, то ли той самой, взаимной и невозможной любовью, и целовал его, и касался нетерпеливо и нежно. Маки склоняли тяжелые головы, осыпали пыльцой два переплетенных, лоснящихся тела, пачкали их белым, горьким соком, пьяня и колдуя. Поле пело хвалебную оду лету, счастью и солнцу.