ca sent l'amour ici

      Я выныриваю из липкого сна разбуженный хриплым криком. Моим хриплым криком.       Я только проснулся, а уже не помню, что снилось.       Я только проснулся, а уже хочу лечь и больше никогда не открыть глаза.       Кровать горячая, но мне холодно.       Мерлин, блять, всемогущий, как же мне холодно.       Так, что стучу зубами, съеживаясь в комок, обнимая колени оледеневшими руками, тут же психуя и с остервенением стягивая пижамную куртку через голову. Пижамную куртку, пропитанную моим ледяным потом.       Кидаю её на пол и трясусь, трясусь ещё сильнее.       Боже, как мне хуево.       Как же мне хуево.       Тру глаза, подсознательно ожидая ощутить на кончиках пальцев влагу. Подсознательно надеясь на это.       Ничего.       Сухие.       Опять сухие.       Не получается плакать. Опять не получается плакать. Никак избавиться от этой боли, сосущей из меня жизнь прямо изнутри.       Личный дементор в грудной клетке рядом со сжавшимся сердцем.       Когда он уже оставит меня в покое? Когда поймет, что нечего уже ловить? Нет во мне счастья, сука! Нет!       Выпускаю воздух из носа, будто стреляю из пистолета. Рывками, шумно выталкивая из груди, дергаясь всем телом. Будто плачу.       Будто.       Глаза всё ещё сухие.       Меня рвет изнутри. Мне так погано, что хочется орать. Орать, срывая горло, вырывая волосы на голове, завывая и давясь воздухом. Но в темноте это кажется невозможным, да и губ разомкнуть не могу.       Не могу разогнуть пальцев правой руки, почти до крови и судорог вцепившихся в левое предплечье там, где и в свете одной лишь луны видны шрамы. Не могу не трястись всем телом, стуча зубами. И глаза закрыть не могу, которые всё пялятся в стену, будто безмолвно требуя от неё поддержки.       Нихуя не могу!       Крик ползёт холодной змеёй от солнечного сплетения в горло, там и застревая, отзываясь лишь горьким привкусом желчи на языке. Хочется шептать: «пожалуйста, пожалуйста, хватит.»       Кому шептать?       Чего хватит?       Где-то на столе должны быть таблетки. Скашиваю глаза, не двигая головы, на дубовую поверхность стола, обшаривая взглядом бумаги, письменные принадлежности, какие-то мелочи, которые, вроде, и не мне принадлежат, витамины, пустые склянки от зелий.       Нет.       Таблеток нет.       Где? Где? Где?       И словно подсказывает кто-то: нет их. И словно подсказывает кто-то: мне больше их нельзя.       Почему нельзя? Почему? Где, блять, мои таблетки?       Опять скольжу взглядом по этому странному, чужеродному содержимому моего стола, подмечая, что на случай таких вот пробуждений и острых приступов боли в шуфлядке всегда лежит лезвие. Лежало.       Ещё сильнее впиваюсь в предплечье, словно пытаясь вскрыть ломкими ногтями ещё довольно свежие шрамы. Кожу слегка покалывает и жжет.       Мало. Как чертовски этого мало.       Глаза жжёт, будто вот-вот разрыдаюсь.       Глаза сухие.       Лишь сейчас замечаю, что прокусил губу.       Прокусил так, что струйка горячей крови расчертила подбородок.       Как же плевать.       Всё же не сдерживаюсь и на последнем воздухе так, будто и не дышал всё это время:       — Пожалуйста, хватит. Пожалуйста, хватит. Прошу, прошу, прошу…       И ещё хуже становится. Ещё больнее-страшнее-гаже-горьче. Так, что не сразу получается вдохнуть. Так, что круги перед глазами.       Беспомощность трясет за озябшие плечи, душит, связывает. Я задыхаюсь, меня колотит, мне так хуево.       Не расцепляя мертвой хватки на ней, поднимая левую руку и начинаю стучать со всей силы по голове, разрезая тишину комнаты шлепками. Бью-бью-бью. Не жалею ни на каплю. Вцепляюсь в волосы, почти вырывая клок с корнем, раскрываю рот для крика…       Грудь перетягивает канатами. Из горла даже всхлипа не выходит.       Прижимаю руки к груди и трясусь уже так, что со мной трясется кровать. Глотая воздух ртом, не проталкивая ни вдоха дальше уже сухого языка. Сцепляю и расцепляю трясущиеся губы, как рыба, выброшенная на берег. Мечтающая о влаге. Мечтающая…       Сука, да дайте же заплакать!       И снова автоматная очередь воздуха из носа. Раз за разом. Раз за разом.       Какая тварь убрала лезвие из шуфлядки? Я не проверяю, потому что точно знаю — его нет там.       Нет. Нет. Нет.       Сам того не замечая, почти раздираю предплечье до крови, ломая несколько ногтей.       Это не то! Всё это не то!       Помогите, пожалуйста, помогите мне, помогите…       Всё ещё не издаю ни звука.       Готов сделать что угодно, чтобы эта боль ушла.       Сдохнуть готов, лишь бы этого не чувствовать. Почему я это чувствую? Что я сделал? Что-что-что?       Замерз уже совсем.       Лето, на улице градусов двадцать точно несмотря на то, что глубокая ночь. Такая глубокая, что и фонари уже не горят.       Я весь холодный и тело какое-то странное, не моё будто. Я сцепляю руки между собой и стискиваю зубы, но они всё равно стучат.       И каждый удар сердца эхом гуляет по черепной коробке. Такой громкий, что впору оглохнуть.       Громче крика умирающего.       Я не кричу.       Всхлипываю. Всхлипываю раз за разом, а глаза, сука, сухие. Ни намека на слезы. Ни намека на облегчение.       Неужели я не заслужил даже этого?       Словно сквозь вату слышу, как щелкает выключатель где-то на кухне, и в последний момент вижу, как исчезает желтая полоса света из-под зазора между полом и дверью. Замечаю её почему-то только сейчас.       Почему-то только сейчас вспоминаю, что я вообще-то не один. Что таблетки не я спрятал и лезвие не я выбросил к чертовой матери. Что не мои эти мелочи на столе и вот эта вот рубашка на спинке стула совсем не моя. Что…       Дверь открывается, и ты входишь. Вьющиеся белые волосы, моя старая огромная футболка с обкуренным ежом на ней, штаны, держащиеся на бедрах лишь на честном слове, сощуренные, сонные глаза с плывущим взглядом, след от подушки на щеке.       Красивый, какой же ты красивый.       Такой, что меня отпускает даже немного.       Такой, что не терзаю уже многострадальное предплечье.       Такой, что и болит уже меньше, и страшно не так сильно.       Такой, что могу разомкнуть губы и издать жалкий, такой, блять, жалкий хрип-всхлип.       И тут же нет на тебе больше этой сонливой поволоки. Тут же просыпаешься, дергаешься, будто я звуком тебя этим ударил, тут же серыми омутами в меня вцепляешься с таким теплом, с такой заботой и беспокойством… И скорее шагаешь к кровати.       К нашей кровати.       Ты такой, что тут же всхлипываю громко, даже надрывно.       Такой ты, что глаза моментально наполняются соленой влагой и, как целительный дождь в убийственную засуху, проливаются на мои холодные щеки за секунду до того, как я угожу в твои объятия.       До того, как вожмусь в тебя всем телом и зареву в голос, как ребенок, с каждой слезой хватаясь за тебя лишь сильнее.       С каждым твоим поглаживанием по взмокшим волосам ощущая, как медленно рассасывается эта льдистая тьма в груди.       С каждым нежным поцелуем в холодный лоб чувствуя, как когтистая лапа, оставляя царапины, отпускает горло.       С тяжестью и теплом родного тела осознавая мою новую реальность, а не ту, что напоминает о себе лишь после полуночного пробуждения, обманывает, удушает.       И слышу, как мягким голосом ласково так, будто гладя, шепчешь:       — Я рядом, мой хороший. Ты не один. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо.       И понимаю, что не один.       И знаю, что врешь, потому что всё уже хорошо. Пока ты рядом хорошо.       Пока ты меня обнимаешь, у меня ничего не болит.       Пока ты рядом я не пустой. Я заполнен тобой весь. До краев. Без остатка. И нет во мне места для тьмы. Потому что каждая моя клеточка заполнена тобой.       И не нужны больше эти глупые, бесполезные таблетки. И содрогнуться хочется от одной мысли об острие лезвия. И тепло, нет!, жарко так, что горит кожа.       И умереть хочется лишь оттого, как сильно я тебя люблю. Но жить хочется сильнее.       Пока ты рядом.       Рядом.

Врачи напишут мне в карточке: неврастеник Лечение: медикаменты и физический труд А я тонущий в иле Молча смотрел вокруг Я просто хотел Чтоб меня любили Элли на Маковом поле — Любовь моя