Porcelain

Что в нашем мире сейчас значит доверие? Когда оно десятки раз подорвано, все стены снесены, и ты остаёшься в этих руинах с острым желание умереть. С каждым разом доверие слабеет, со временем рассыпается лишь одним неосторожным словом, холодным взглядом. Бетонные стены становятся толще, запечатывая душу наглухо. Чтобы никто не смог больше к ней прикоснуться и позволить исцарапать её, оставив по итогу ни с чем. И знаете, очень иронично жить в мире, где от твоего доверия зависит твоя жизнь. Юнги дрожит плечами, когда за его спиной хлопает дверь, а после слышит шаги, совсем тихие, осторожные. Чуть только слухом различается знакомый тихий выдох, его тело расслабляется, а в спешке накинутый капюшон его серо-голубого худи медленно опускается, оставаясь в руке. Чимин садится рядом с ним, протягивая тому банку его любимой, виноградной газировки. Юнги благодарно кивает, следит глазами за Паком. Он красивый невозможно — его светлые волосы треплет ветер, пока он задумчиво смотрит по сторонам. Юнги тихо благодарит его, раскрыв банку, чтобы сделать несколько глотков, а после он снова оборачивается к собеседнику; Чимин уже сидит в пол-оборота, внимательно рассматривает лицо, тем самым смущая его до невозможного. Он тут же дёргает рукой в направлении своего лица, чтобы закрыть его, но останавливается. Чимин же, наблюдая за его действиями, лишь тепло улыбается. И не вспомнить по датам и числам тот день, когда они познакомились. Чимину тогда было около восемнадцати лет, он попал в страшную аварию, из-за чего врачам пришлось собирать его всё ещё фарфоровое тело по кусочкам. Он помнит, как было больно, а ещё то, что когда он вернулся в свою школу с протезом спустя полгода — ногу спасти не удалось, появился новенький. По крайней мере раньше Чимин никогда его не видел. Тот сидел возле окна за до этого пустующей первой партой, там, где обычно сидел сам Пак. В их мире всё действует по правилам доверия, говорила мама, сколько он себя помнил. Помни, не стоит доверять всем подряд, от твоего выбора зависит твоя жизнь. Чимин тогда трогал мамину кожу, своими холодными фарфоровыми пальцами касаясь её теплого тела. Мир соулмейтов, жестокий мир соулмейтов, где каждый твой человек в жизни — большой риск и большой шаг, чтобы стать человеком. Почему он не мог родится дргой вселенной, Чимин не понимает до сих пор. Когда он впервые сел за парту к новенькому, тот тотчас взял свои вещи и уже почти встал, как Чимину ухватил его за серую кофту, почти что снимая капюшон с черных волос. — Хей, ты можешь не ходить, просто я всегда здесь сидел, до одного момента. И тогда на него повернулись. Он задержал дыхание. Из-под челки на него смотрели два испуганных серо-голубых глаза. Он отпрянул, вставая перед Чимином так, чтобы его лица не было видно. Ему сказали: «Н-нет, простите, я пересяду» и пошли куда-то в конец кабинета. А Пак всё равно и слова не мог произнести, когда перед глазами всё ещё стояло это лицо. Полное шрамов, расползающихся по фарфоровой коже, словно парень перед ним вот-вот расколется на кусочки, которые уже не восстановишь. У Чимина тоже было несколько потерянных доверий — всё зависит от того, насколько сильно ты человеку доверился. На лице — самая большая, на ногах — самая маленькая степень доверия из возможных. У самого Чимина было всего несколько — на правой руке тянулась трещина от локтя до самой лопатки — это была его первая любовь, его пятнадцать лет. Шрамы и трещины выходят в момент осознания причиненной боли. Тебя ломает не только морально, но и физически. Смотреть, как уходит человек, которого ты любил и которому ты верил. И чем больше этой боли, тем глубже будет рана. У Чимина она почти прорезала сухожилия. Вот почему в этом мире до тридцати живёт так мало. Когда ногу Чимина раздробило колесом, он тоже думал, что умрёт. Потому что в тот момент прорезалась пока что последняя трещина — на виске. Его хотел разбить на кусочки собственный отец. Но видеть лицо, вечно спрятанное под кучей масок, очков и вечно надвинутых капюшонов постепенно входило у Пака в привычку. Они познакомились нормально, правда, его все ещё боялись, но хотя бы что-то у Чимина получилось. Это Юнги, Мин Юнги, их не такой уж и новенький — пришёл четыре месяца назад, в тот момент, когда Чимин восстанавливался. Он не хотел говорить с Паком, боялся безумно, ведь привык что за эти месяцы ему буквально каждый подходящий смеялся в лицо, поэтому он научился его прятать. Их небольшой город славился своей тёплой осенью, поэтому Юнги оказался с Чимином в парке уже под конец уроков. Его сложно было раскрыть, Чимин понимал это по тому, что спустя несколько месяцев их общения Юнги всё ещё не доверял ему, боялся стоять слишком близко, даже здоровался, не поднимая глаз, чтобы ненароком не потекли слёзы. А Чимин злился на каждого, кто хоть раз издевался над ним. Юнги на самом деле самый добрый человек из всех, кого Чимину доводилось знать. Мин всегда кормил кошек во дворах, спасал брошенных котят, отдавая их в приюты, даже в дождь или в снег всегда шёл если Чимину нужна была помощь. Эта его доброта так трогала чиминово сердце, что однажды он спросил напрямую. — Почему твоих шрамов… так много? Юнги замер, так и не прислонив к свим губам трубочку. Мин начал, когда Чимин уже хотел замять тему и извинится. — От меня… родители отказались, когда мне было семь. Здоровье моё было совсем слабое, они не могли ничего сделать со мной и моим вечным жаром, — Юнги усмехается, продолжая, — у нас не было денег настолько, что чаще всего я голодал, потом и вовсе пропал аппетит. Только благодаря тебе я начал нормально есть. Юнги рассказал обо всём. Как цеплялся за мамину юбку, когда его оставили на пороге детского дома. Помнит, как именно в этот момент по его глазу и щеке расползлись первые шрамы предательства. Дети в приюте были злые, такие же обиженные, как сам Мин, только это не мешало им из раза в раз бросать в него камнями, разбивая фарфоровые коленки, а после один мальчик начал с ним дружить, но остальные дети, будучи злыми и совершенно непонимающими правила их мира, а мальчик… — Он умер. По моей вине его не стало. Я помню, как он ночью спрыгнул с окна, а после на его столе я нашёл записку, где он попросил прощения и сказал, что он всегда будет рядом, что смотрит на меня с неба. Он разбился насмерть, — голос Мина становится всё тише. — как фарфоровая чашечка, разлетевшаяся об кафель. Юнги говорит, что до сих пор помнит, как тогда плакал, как трескалась от боли его спина, а после поднималась выше, оставив широкую полоску на его левой щеке. Ему было двенадцать, когда его лицо уже оказалось таким, каким было сейчас. Мелкие царапины вокруг глаз от напавших дворовых собак, царапины на руках — смерть любимой кошки. — Меня забрали из детского дома, когда мне было тринадцать. Был в пятнадцать у меня один парень, который оставил мне это, на память, — Юнги показывает пальцем на правый глаз, где рассеченный фарфор от начала брови до самого кончика носа или около того. — Он тоже тебя предал? — Нет, он мне врезал, когда я признался ему в любви. — хмыкает Юнги. Им уже по двадцать лет, они сидят под деревьями вечером в парке. Чимин смог для Юнги стать ничем иным, как ненадёжной опорой, потому что сам себя еле держал в этом океане жизни, случайно заплывший за буйки своих чувств к Мину. Тот всё ещё не доверяет людям, доверяет только самому Чимину, с помощью него выбирается из их городка в шумный Пусан, где громче всего шумит море. Они старшую школу заканчивают неспешно, но кажется уже давно. Живут вместе; Юнги готовит божественно, Чимин чувствует что-то невероятное. — Ты когда-нибудь пытался провести обряд доверия? — Юнги смотрит на него внимательно, а Чимин снова засматривается на его лицо. Которое никакие шрамы не подпортили. — Да, пробовал, — Юнги начинает неспешно, он перестал как-то прятаться от самого Чимина, поэтому поворачивается в нем спиной и скидывает кофту, под которой только бледная спина и изящная татуировка в виде нескольких бабочек, которые облетают неровную линию от шрамов. — Больно было набивать? — Безумно, — отвечает Юнги, а Чимин засматривается на его трещинки на аккуратных пальцах. — Это же места для обряда, самое больное место на этом куске тела, — Чимин не хочет, чтобы Юнги с пренебрежением от носился к себе, это делает больно даже самому Паку. — Не стоит так говорить про себя, Юнги — в чиминовых глазах скользит недовольство, а Юнги прикусывает губы и виновато кивает. К нему никто не относился так, как относится Чимин — подсевший к нему юноша, не испугавшийся его вида. Чимин красивый безумно, волосы у него в тот день были пушистые и вились беспорядком на голове; их теребил ветер, пока Чимин сидел перед ним, сложив руки на его столе. Чимину хотелось погладить бабочек на его спине, немного ниже седьмого позвонка, хотя сам он этих бабочек боялся невозможно, почему-то они его пугали, хотя одна очень симпатично устроилась на его волосах недавно; Юнги похихикал и зачем-то его сфотографировал, а Чимин даже не понял, что что-то не так, а Мин признался в том, что на его волосах сидела бабочка, беззаботно махая крыльями только тогда, когда она пролетела у Пака перед лицом. Его вопль нужно было слышать. У них нашлась некоторая схожесть спустя пять месяцев совместной жизни — в шумном Пусане не особо много времени находится для морских прогулок, но они любят море безумно, и это первое. Второе и самое важное — это то, как Юнги погладил его по уху — Чимин чувствовал прикосновение холодных пальцев к его ушной раковине. — Когда ты её получил? — Ещё в детстве, точнее, в младшей школе, в меня тогда мяч бросили. Смешные такие эти школы, почти никому не везёт найти свою родственную душу так рано, но бросаться мячами в фарфоровых людей — это вверх гениальности, мы тут первые — Чимин вдыхает полной грудью солёный запах, подставляет лицо ветру, треплющему его волосы, а после — Подожди, а почему ты так удивился? Юнги даёт молчаливый ответ, поднимая волосы и показывает пальцем на трещину в том же месте, только на левом ухе, в то время как у Чимина на правом. Он опускает руки, оставляя их висеть вдоль тела: — А у меня последствия детского дома. Толкнули в драке, вот и треснуло. Думал, оно отвалится. Потерять органы чувств мне ещё не хватало, я и так вот-вот разобьюсь, — на последней фразе он усмехается с явной, буквально ощущаемой на языке горечью, а после поворачивается к морю. Чимин накидывает на него шарф одним движением и борется с желанием прижать того к себе, такого уставшего. Юнги хотелось наполнить любовью до краёв, чтобы он наконец-то смог улыбаться спокойно, не зажимать в губах палочку сигареты несколько раз на дню, свободно обнимать его, когда тот выходит из их гостиной, уснув на диване, потягивается, а после идёт ужинать, наблюдая за пролетающими птицами в момент, когда заплетает волосы. Чимин любит его; от кончиков своих волос до самого последнего шурупа на протезе, любит так, что иногда дышать становится сложно, и это далеко не осложнения после аварии, это самое что ни на есть восхищение им. Пережить так много, не разбиться ещё в детстве и юности. Чимин гладит плечо Юнги, чтобы оторвать от разглядывания вечернего городка, в который они приехали к родителям и чтобы получить то, что каждый из них заслужил. — Готов? — Мин кивает, — боишься? — машет головой отрицательно. — Получать шрамы больно и физически и морально, Чимини. Я уже не боюсь ничего, как мне кажется, — на этом моменте он опускает глаза, а после произносит, — только вот… я за тебя переживаю. — Как я буду жить, если моя родственная душа рассыплется в моих руках? — Юнги кивает на это, сжимая пальцы. Чимин убирает его волосы с лица, заправляя за ухо, пока у самого на голове вовсю торжествует ветер, — не переживай, — Чимин кивает головой в сторону крыши, — я осознать не успею, как уже полечу вниз. А может рассыплюсь по дороге, — Чимин ухмыляется, но видя, как глаза Юнги медленно но верно наполняются слезами, выдыхает. — Всё будет в порядке, я уверен, что ты моя родственная душа ещё с того момента, как мы гуляли на море, — Юнги удивленно поднимает брови. — что? то, что это три года назад не значит, что я не помню. — У тебя в голове огромная дыра, ты что, издеваешься? — однако поднимается покорно за Чимином, вставая перед ним и глядя в глаза неуверенно. Чимин начинает: — Будет это неправдой, останусь без второй ноги, но ничего, я привык жить с протезом, — легко выдаёт, будто обычное дело, — но если у меня будет шанс собрать твоё лицо по осколкам так, чтобы тебе никогда не пришлось думать об этом и скрываться ото всех, я готов отдать тебе всё. Та лёгкость, с которой Чимин готов отдать свою жизнь, трогали его душу и глаза, потому что он чувствовал, как по щекам текут слёзы. Он кивает, принимая его слова, чтобы после поднять глаза на Пака. — У нас всё будет хорошо, Юнги, — ему хочется верить в это, поэтому он выдыхает и старается успокоится в тот момент, когда Чимин расстёгивает рубашку. Порывы ветра обходят его фарфоровое тело и врезается в трещины Юнги, принося очевидный дискомфорт. Но Чимин поворачивается нему спиной. Спина — самое уязвимое место. Именно на ней, близко к шее, существуют заученные места для того, чтобы попытаться стать человеком, с живой плотью и кровью, струящейся по венам, чтобы вдохнуть легкими воздух; не боятся падать и доверять людям, наконец-то ощущать биение сердца, пока в фарфоровом теле оно бьется едва слышно. Юнги начинает. Он кладёт левую руку на его плечо и касается фарфоровой шеи, испещренной мелкими трещинками. Устраивает руку поудобнее, начинает с левого плеча, каждого миллиметра тела касается, губами лаская нетронутые места, слева направо, это важно при самом обряде. Очень мал шанс встретить соулмейта в таком большом мире, но им, казалось, никто кроме них самих не нужен. Юнги заканчивает раньше, чем хотелось бы. Поворачивается сам, нервно подрагивая плечами, как несколько минут до этого, только, кажется, сильнее. Мин не может сдержать выдох. Страшно, как бы не отнекивался. Хотя, это скорее волнение, страх неизвестности, в которую они с Чимином шагают без раздумий, потому что так нужно. Мин прикрывает глаза, когда чувствует правую руку на своем плече, Чимин выводит поцелуями что-то у него на спине, а он старается расслабиться. Не зря обряд проводят, когда оба стоят спиной. Это цена доверия, когда ты не видишь, где находятся руки, как блестят глаза, можешь полагаться только на своё внутреннее представление. От этого и зависит твоя жизнь. Чимин же скользит пухлыми губами по бабочкам, проходясь по каждой справа налево, да так и замирает, останавливаясь на правом плече. Он кожей чувствует, как Юнги начинает теплеть. Ничего не говоря, он поворачивает к себе Юнги и прижимается к губам с тем желанием, которое держал под контролем каждый божий день, с того момента как увидел эти серо-голубые глаза, блеснувшие родным огоньком. Чимин ещё в восемнадцать лет почувствовал, будто он Юнги нашёл, как ту самую потерянную вещь, которую ищешь годами, а когда она снова оказывается в руках, тебе счастливо, как никогда. Чимин выводил на его спине тихое «люблю», громко сказанное и оставшееся на его плечах, осевших весом непоколебимой истины. Юнги плачет. Отчаянно хватается за всё ещё обнаженные плечи Чимина, чувствует, как начинает будто пробуждаться от долгого заточения во льдах, потому что сердце внезапно колотится в животе, пуская по вс ем телу дрожь, которая выдаёт парня с головой. Чимин не отстраняется, наоборот, прижимает к себе ближе, обнимает худые плечи, пока Юнги опускается головой на его плечо, звучно всхлипнув. — Чимин… — голос дрожит, кажется, что весь Мин превращается в один большой дрожащий листик на ветру, поэтому Чимин гладит его плечи, накинув на них рубашку цветную. — Я рядом, я здесь. — Юнги поднимает, наконец, своё лицо, на котором нет ни одного шрама, ни одной трещинки, Чимин улыбается. — Ты красивый. И сейчас и со шрамами. — Паку хочется целовать его снова и снова, говорить о любви, всепоглощающей и сильной, Юнги говорит вместо него — падает на колени, не страшась и поднимает чиминову штанину. — Её никак не спасешь, да? — он оглаживает ногу и трогает кожу на его ноге чуть выше колена, опуская взгляд на протез, погладив и его тоже. Чимин мотает головой отрицательно, тянет к себе парня, чтобы тот встал. Юнги поддается, а после к нему приходит полное осознание, из-за чего крупные бусины слёз скользят по гладким, уже не фарфоровым щекам. У Юнги осталось несколько рубцов на нежной коже, если приглядеться, которые Чимин мягко огладил пальцами, стирая бегущие слёзы. — Хоть твоя кожа и тёплая, ты все равно будто фарфоровый. — Перестань, — бурчит Юнги, хватаясь за лицо, — я же опухну, вот черт! Сейчас они медленно покидают крышу; и пока ждут лифт Юнги крадёт ещё несколько поцелуев с улыбающегося Чимина. Он счастлив, они счастливы. Чимин по дороге будет держать его руки с мелкими царапинками, а этой ночью долго долго говорить о том, как любит его. И никогда не скажет о том, как боялся его потерять. Хотя, наверное, Юнги и сам догадывается, потому что быть отчаянной опорой друг для друга в мире, где от твоего решения зависит всё, может не каждый. Он ни разу не испугался и никогда не пожалеет о том, что полюбил именно его. И так думают оба, согласно кивая друг другу. Юнги не раз зарыдает в его футболку от осознания пришедшего счастья, благословения, не иначе, а Чимин, поглаживая его черные кудри, уронит слёзы на его макушку. И ещё вопрос. Что для вас значит доверие?