роковая красота хламидии

Череда кадров: сломанные манекены, противосудорожные под язык, бело-черные полосы чулок. Тоскливый летний вечер. В голове еще свежи взаимные оскорбления от названной лучшей подруги Саши — человека-протеза, замещающей статус bestie, но не являющейся ею. Дина сидит на обочине дороги, держит в руке смартфон и отрывает взгляд от голубого экрана — над ней возвышаются двое парней. Первый: кукольный, будто лакированный блондинчик Сережа Р. в лоферах, брюках и белой рубашке, испещренной следами губной помады в форме женских губ, — голимая реплика Maison Margiela или Enfants Riches Déprimés, что, впрочем, ожидаемо от людей с таким плутоватым, шалавистым взглядом серых глаз-омутов. Второй: увешанный оверсайзом заторможенный шатен Юра Эдинбург в логотипе Prescription Gang, с сумкой через плечо и пол-литровой бутылкой воды без этикетки. Через мутную воду видно сто семь звезд на небе. — Мы с Юрой идем и видим: какая-то таинственная незнакомка в бело-черных чулках… а это Диночка, — улыбается Сережа и склоняет голову, подбоченившись. — Попу простуживает на холодном бордюре. Очень подавленный вид. Таких подавленных людей близко к проезжей части не подпускают. Что-то произошло? Его слова распыляются в воздухе с химически-лилейным запахом: настолько слащавые интонации, что на них можно ловить мух. Сережа говорит: «Мы тоже грустим. Давай грустить вместе?» — Nah, — безынтересно откликается Дина и отрывает голову от телефона. — Идеи? Мимо них проезжает машина на полной скорости и истошно визжит клаксоном: Юра Эдинбург стоит посреди дороги, будто аварийный конус — или самоубийца. Он показывает средний палец машине. Дина смотрит на обувь Юры. Это новые «New Balance» красно-черных цветов. В груди зияет дыра. Суровая «трэповальня» Юры Эдинбурга — одноэтажный дом с поросшим бурьяном участком, обитель порока и безделья. Держа громоздкие ключи вялыми кистями рук, Юрец отмыкает дверь и впускает гостей внутрь. «Здесь хаос и беспорядок, чувствуйте себя как дома», — говорит он. Дина переступает две деревянные ступеньки и спрашивает: «Обувь снимать?» В коридоре тесно, и они втроем в нем умещаются, как шпроты в банке. «Нет, грязно. Чисто только в зале», — отвечает Эдинбург. Почему-то в углу коридора стоит железная пружинная кровать с грязным матрасом: подозрительное кофейно-бордовое пятно растекается по нему, как пигментный невус. Его форма перекликается с очертаниями маленькой Шотландии. Дина ни разу здесь не была. Сережа, придерживая ее за плечи, осторожно ведет в нужном направлении. «Зала», как выражается Юр, выглядит более сносно. На полу лежит ковер, с узором из черно-серо-белых ромбов, — ар-деко из массмаркета. На стене висит тонкое зеркало, будто прорезь в зазеркалье. Есть шкаф цвета слоновой кости и с покосившимися дверцами, из-за которых выглядывает мрачной тенью плащ-пальто, а в углу сутулится искусственный фикус в черном горшке-кубе. У стены стоит мягкий бордовый диван с парой пропалин, и на нем беспорядок: забитая пепельница, мятая черная банка, потрепанная книга. Окна завешаны алыми шторами — «Твин Пикс». Внутри комнаты работают немного источников света: два тусклых потолочных светильника над диваном, другие двое мертвы и зияют пустыми глазницами. Декадентское логово в полуразвалившемся бабкином доме. Они сбрасывают обувь у входа. Юра Эдинбург дурашливо берет мятую банку, прислоняется губами к ее горлышку и со смехом водит огоньком зажигалки над искусственным трапецевидным углублением возле основания, пародируя что-то. От банки несет специфическим запахом жженного курева и канализации. Дина о чем-то догадывается. Сережа оборванно хохочет. Эдинбург со скрипом открывает шкаф, достает из-за пол черного плаща бутылку пива и протягивает Дине. Она берет пиво в руку. Теплая пинта «Бада» — коричневое бутылочное стекло и выдержанная в черно-бело-красной палитре этикетка. Видимо, модернистский гений Юры Эдинбурга заходит настолько далеко, что он покупает пиво под тон комнаты. Какой это круг на орбите эстетики? а всех эстетов пускают по кругу? Пластиковая эстетика водника. Авангард из четырнадцатиячейковых блистеров. Сережа мечтательно рассматривает ноги Дины в бело-черных полосатых чулках. Между короткими шортиками из черной джинсы и чулками есть интервал слегка загорелой кожи — это «колхозный» загар, не приморский. Шипит пиво: Дина открывает бутылку. Юра Эдинбург включает лежащую на подлокотнике маленькую колонку, формой и размером с косметичку или пачку лекарств. Под атмосферный инструментал, с обилием пэдов и утопленными ударными, раздается приглушенный вокал. Кажется, исполненный на смеси английского жаргонного с нижегородским. Дина тихо жалится на своих друзей и в особенности на лучшую подругу Сашу, пока Сережа услужливо слушает. Юра Эдинбург сидит на полу и курит сигарету. Возле него лежит забитая доверху пепельница — братская могила двух пачек «Донского табака» или что там такие, как он, курят. Так уж получается, что сегодняшний беспечный вечер был разрушен ссорой с компанией. Настоящие ли это друзья? — Дина не может ответить Сереже на этот вопрос, однако говорит: «Я думаю, это погорельцы провинциального театра, чтобы они о себе не думали. Терпеть не могу таких людей». Легкая толика алкоголя дает ей храбрости и спеси. Маленькая сучка Дина сама та еще горелая театралка. Актерский талант так и сочится из вспоротых волдырей душевных ожогов, жаль, что пахнет не лавандой и благовониями, а гноем. Небольшая истерика Дины тогда была встречена сначала смехом, а затем осуждением — друзей по-человечески заебало терпеть поверхностное нытье и мелочные капризы. Если бы Дина не размазывала сопли, а гордо выблевала все скверное содержимое своей души, то Саша не разразилась бы гневной тирадой, а ограничилась бы лаконичным: «конченная». Видимо, Дина для них какая-то шутка. — Это отвратно, — кривит рот Сережа. — Они совсем не заботятся о твоих чувствах и внутренних переживаниях. Он говорит, какое у нее травмированное сердце — с таким нужно быть осторожным, как с хрусталем. Говорит, какая она интересная; с ней приятно общаться! — однако, друзья у нее черствые утырки… грубые души, подобные камням для заточки. Растерянная, Дина неловко кивает. Это неожиданно: получить сколь-нибудь понимания от таких унылых мужиков. Юра молчит. — Тебе не скучно с ними? — У меня больше никого нет. — Мне кажется, они не чувствуют мир внутри тебя. Глубокий внутренний мир глубиной с двенадцатиперстную кишку. Или же глубокий внутренний мир глубиной с бездну в груди? — впрочем, можно ли считать богатым душевный мир, целиком состоящий из решета психических травм и фрустрации? не будет ли все духовное богатство выпадать через прорехи и щели? Возможно, щели — самое главное богатство внутреннего мира Дины. Точнее, психические травмы, играющие роль пулевых отверстий в мозгу. Щели — это метафора, а не… Внезапно Сережа начинает сбивчиво рассказывать о том, как раньше мыслители верили в теории самозарождения жизни: живое образуется от неживого: к примеру, лягушки зарождаются из речного ила, мыши — из грязного белья и ветоши, черви — из почвы. Удивленная, Дина отшучивается: «И почему эта теория распространяется на всяких гадов?» Видимо, потому что они гады, улыбается Сережа. Для более высокоорганизованных существ, от кошек до людей, придумывали более интересные и приятные теории, будь то божественное вмешательство или еще что. Но сама концепция самозарождения интересна, да? Так вот… Сережа говорит: если бы Дина появилась из неживого объекта, то, скорее всего, это были бы искусно исполненные механические часы. Сломанные. Юра Эдинбург молчит. У него идет уже вторая или третья сигарета. Как же ему похуй. Дина отпивает пива и соглашается. Хорошая метафора ее состояния. Сережа, ты ювелирный литератор. Юра встает на ноги с сигаретой между пальцев — третья или четвертая? — и подходит к Дине. Она задирает голову. Пива в бутылке остается половина. Юрец зажмуривает один глаз и высовывает язык — так по-анимешному, будто модель поведения аниме-девочки насаживают на жертву трэп-культуры семнадцати-двадцати лет отроду. Дина почему-то думает, что ей нужно сделать также, и высовывает язык следом. Юра тушит об него тлеющий окурок. — Маленькая тупая сучка думает, что кому-то интересны ее травмы, — говорит Эдинбург. — Как вы, травмированные бляди, лелеете свои симулякры богатого внутреннего мира и тонкой душевной организации. Обижаетесь, когда вас не воспринимают всерьез. Но таких шмар и нельзя воспринимать как нечто серьезное, вы же сами знаете, что не заслуживаете этого, вам и нельзя давать столько власти, иначе вы начинаете хуеть и высасывать все соки из своих ебырей-костылей, подружек-протезов. С вами нужно просто: трахнул — бросил… — Он скользит остывшим окурком по языку Дины, размазывая мокрый пепел, затем кидает в рот и аккуратно поднимает ей челюсть. Закрывает ебало. Дина покорно сглатывает. — Юра, блядь, — шипит Сережа. Вкус бумаги и сырой земли остается во рту послеобразом полученного унижения, и на губах лежат крошки пепла. Дина слизывает их кончиком зудящего языка. Кажется, это «Philip Morris», а не «Донской табак». — Как думаешь, — спрашивает Юра у нее, — что содержится в моем внутреннем мире? чем он богат? Дина молчит. Юра Эдинбург достает из наплечной сумки блистер с надписями «ПРЕГАБАЛИН-РИХТЕР 150 мг» и выдавливает две черные, как смоль, капсулы. Затем отправляет их в рот и вынимает из рук Дины бутылку пива, чтобы запить препараты. Все это происходит медленно, даже театрально, и Дина будто слышит, как по стокам пищевода Юры идут две капсулы, навстречу своей погибели в желудочном соке. — Вот содержимое моего бохатого внутреннего мира, — говорит Юра Эдинбург. — И даже оно богаче твоих пиздопереживаний недобитой менталочницы. Веришь? — Верю, — отвечает Дина, шевеля сухими губами. — Дина, не слушай Юру… — просит Сережа и обнимает ее за плечи. Как-то незаметно его руки соскальзывают ниже и поддерживают Дину уже не за плечи, а под груди, как будто топ в одиночку не справляется с такой задачей. Из ноздри Юры Эдинбурга струится кровь. Дина облизывается. Ее мозг плывет и плавится. — Задам-ка тебе тоже пиздатый вопрос, — говорит Юра и прикладывается к бутылке пива. — Точнее, пиздатый ответ. Если выбирать из венерических заболеваний, то ты — хламидия. — Пожалуй, соглашусь. — ? — У нее есть своя готика. — Я думаю, хламидиоз хорошо бы дополнил богатство твоего нутра. Урод. Юра Эдинбург скалится и роняет с подбородка красную каплю. Дина говорит: «У тебя такая эротическая струйка крови из носу. Я бы слизнула». Вроде это шутка. Она точно не сделает такое по-настоящему. Юра говорит, что не целует свои пепельницы. Получается, Дина для него даже не кукла для ебли. Его так бесят несчастные девочки с триллионом психических расстройств? Сережа со скрипом встает с дивана и уходит в другую комнату. Юра Эдинбург берет ее за волосы и тащит на пол. Дина услужливо падает на ковер, прочертив коленями по ворсу, и склоняет голову, как перед казнью. Юра что-то кричит Сереже. Алые шторы будто истекают кровью, как освежеванная плоть, подвешенная за крючки на гардину. В этой комнате нет солнца, только полумрак включенных светильников. Дина чувствует собственные духи, смешанные с потом, — терпкая вишня и ликер. К ним примешивается прокуренная вонь помещения. Интересно, что в данный момент испытывают таблетки в желудке Юры Эдинбурга? Наверно, то же самое, что и Дина. Молчаливое смирение. Легкое безумие. Молчаливое смирение — Юра берет Дину за нижнюю челюсть, оттягивает низ и просовывает большой палец в рот, ощупывая криво поставленные нижние зубы. Дина не сопротивляется. Прием у дантиста на дому: жаль, что такой врач, как Юра Эдинбург, максимум сможет выбить все зубы. Ах, назначит ли пилюли нежного обезболивающего? залезет ли вместе с пальцами в рот, вкладывая заветную таблетку, вторую, третью — целую полудюжину, чтобы сердцу точно было хорошо в рваной брадикардии? Остановка пульса как оргазм. Юра замечает ее шрамы на руках. С язвительной усмешкой цедит «следовало резать глубже и вдоль, никчемная пизда» — и отвешивает пощечину. Дина чувствует собственную слюну, осевшую на коже после удара влажными пальцами. Эдинбург вновь закуривает. Тушит свежие окурки о старые шрамы. Дина прикусывает губу. — Я так-то курю сигареты, когда у меня нет шмали. Petite tragédie: легкие давно не отравляли дымом каннабиса. Боль, знакомая каждому приблатненному к разнузданной trap life провинциалу, каждой белой накипи со стенок хрущевок. Сережа возвращается все таким же по-нищенски элегантным и с мачете в руке. Дина чешет свежие ожоги на предплечье. — Что сейчас будет? — спрашивает она. Скривив издевательскую гримасу и согнувшись в спине, Юра Эдинбург объясняет, что, в общем-то, поебать на ее богатый внутренний мир, перипетия чувств, безграничные страдания — и что самое интересное в ней это жопа в коротких шортиках с шипастым ремнем и ноги в чулках, ну плюс есть любопытные части и выше пояса, но сейчас не о них. И вообще ее собственные мысли об уникальности преувеличены, как и страх оказаться type girl. Глупышка, Тайлер Дерден ведь уже доказал, что индивидуальности не существует! Ошибочно трепыхаться о чем-то таком, будучи такой же разлагающейся биомассой, усеянной сигаретными бычками, кровью, слюной и спермой, как и все вокруг. Дина бормочет: я уже догадалась. Юра заходит за спину и берет ее руки под локти, заводя за спину. Сережа вытягивает ее ноги вдоль и садится чуть ниже колен. Намечается что-то ужасное. Дина ничего не чувствует и осовело наблюдает, как ей отрубают ноги чуть выше линии чулок. Брызгает кровь — красные капли падают на красные поцелуи на белоснежной рубашке Сережи, помада смешивается с кровью. Дина запрокидывает голову и упирается затылком в ширинку Юры. Ее хрупкий череп сталкивается с твердым членом сквозь толстую ткань джинсов. Тело колотит судорогой, но боли нет даже в помине. Дина поворачивается, трется щекой и сонливо водит языком по ширинке, размазывая слюну. Как всегда, развлечения как у нелюдей. — Я не чу вств б о ли… — жалуется Дина. — Забавно, правда? — глумится Юра. — Когда я тушил о тебя окурки, ты это не заметила? Тогда это не казалось значимым, но когда тебе отрубают ноги и они у тебя даже не чешутся — это ненормально. Вообще у Дины некое растерянное отношение к происходящему. Ее чморят и унижают, распиливают на части, как распоследнюю шалаву из тру-крайм фильма, а у нее в груди только бездонная тоска, что ее в какой-то мере отвергли. Как обычно: раскроешь душу — так если не выебут, то используют как пепельницу и начнут расчленять да фасовать по пакетам. Темная кровь пропитывает ар-деко ковер. Юра отпускает локти жертвы и отходит в сторону. Дина кладет руки между ног и сиротливо смотрит на отрубленные ножки. «Бедные вы мои ножки! Кто же теперь будет на вас надевать туфельки, кто же стянет с вас чулочки? Эти двое вурдалаков?» Без ножек — она теперь тоже своего рода окурок, выпавший из пепельницы. Сережа возвышается с мачете в руке, залитый кровавым водопадом, теперь нежные фальшивые поцелуйчики на рубашке не видно за потоками крови. Чувственные мальчики скрывают таких мясников внутри себя. — Эй, кс-кс, подрочи ногами, — говорит Юра Эдинбург и заливается истерическим смехом. Его голос становится ниже и тише, чем раньше. Растерянная, Дина неловко шевелит культями, торчащими чуть ниже линии шлюховато-коротких шортиков. Успешно. Ощущения, конечно, странные. Юра Эдинбург хватает ее за волосы и властно тащит к дивану. Сережа замирает у тонкого настенного зеркала с оружием в руке. Кружится голова. Дина запрокидывает ее и впечатывается затылком в мягкую поверхность дивана. Черно-красный интерьер комнаты — как карточная игра или шахматы. Искусственный фикус чахнет, и на него садится прекрасная бабочка в тон комнаты. Прикрыть глаза. Дать им отдохнуть. Открыть. Бабочки нет. Сережа берет отсеченные ноги и приставляет бедрами на плечи Дины. Ее же ноги ощущаются довольно уютно, тепло, если не думать, что это де-факто отрубленные куски мяса в милых анимешных чулках. Весьма тяжелые. Дина их придерживает руками. Щиколотки скрещиваются между ног, возле паха, скрытого за толстой тканью джинсов. Кажется, за ней мокро. Стоило ли Дине расстегнуть ширинку Юры и весело провести время, пока ее превращали в инвалидку? а затем и с Сережей, прижавшись горлом к лезвию мачете? Лишь бы глотка не вскрылась об лезвие из-за давления посторонним предметом изнутри. Юра Эдинбург горизонтально держит смартфон и прикидывает композицию. — Сережа, отойди. Дина… сделай порадостнее лицо. В конце концов, как можно светить унылой рожей с такими thick thighs around ya' neck? Дина кисло улыбается. Щелк. Щелк. В уме крутится фраза про сломанные механические часы. Щелк. Дина размышляет об этом, пока еле теплая кровь струится по ее спине, по лопаткам, стекая со среза ног. Возможно, сейчас она больше всего уподоблена таким сломанным часам: внутреннее и внешнее, лоботомированный мозг и ампутированное тело. Щелк. Сережа становится возле нее, попадая в кадр, и гладит по голове. Щелк. Они втроем как фигуры на шахматной доске — не люди. Щелк. Дина скалит нижние кривые зубы и медленно облизывает чужеродным, похожим на мясного слизняка языком. Сережа зажимает ей нос пальцами. Щелк. Окурки в пепельнице. Недопитое пиво. Две капсулы в желудке Юры Эдинбурга. Щелк. Теория самозарождения: выродки не рождались из женского лона в этот бренный мир. Щелк. Тонкая недокуренная сигарета со следом губной помады на фильтре и пустой блистер на четырнадцать ячеек — prescription drug abuse, если кто-то понимает, что это такое. Ведь гады рождаются из неживого. Щелк. Похоже, Дина искреннее верит в эту мысль: как минимум, эти двое не моргают уже час, как они находятся здесь. Щелк. И Дина уже не знает, что она такое, и ей совсем безразличны ее прошлые друзья: возможно, они поступили правильно, что бросили ее. Щелк. Отсеченные ноги брошены на ар-деко ковер, пропитанный кровью, будто снятые ненужные носки — или чулки. Дина касается ртом эрегированной плоти ее мучителя в поцелуйно-кровожадной рубашке. Смердит кровью. Куревом. Духами Tom Ford. Щелк. В затылок упирается черно-красный кроссовок New Balance. — Просто изучаем глубину твоей души, наша прекрасная хламидия, — говорит Юра Эдинбург и нажимает подошвой на голову. Их любимая пепельница.