«винстон» и клубнично-сливочные леденцы

Gotta Get Away – The Black Keys My last dime got used up on gasoline, What I mean, what I mean, Atlanta, GA. By the end of the day, I’m well away, that’s what I say.       Через открытые окна в машину врывается ночной воздух с привкусом озона и сырости: гроза прошла над пригородом Сеула всего полчаса назад; его рубашка размера «влезет ещё три таких же Ли Минхо» неистово хлопает на ветру, а фиолетовые пряди, выжженные трехэтапным осветлением руками Хван Хёнджина (который осветлитель видел второй раз в своей жизни – и в первый сжёг свои собственные волосы, упорно добиваясь идеального блонда), лезут в глаза.       В стареньком – Чан называл его «древним», но «старенький» нравилось Минхо гораздо больше, потому что это было не ржавое ведро с провисающим днищем, а хорошенькое авто две тысячи десятого года выпуска с креслами, обтянутыми песочным кож замом – «Chevrolet Malibu» пахнет сигаретами, газировкой и сливочно-клубничными леденцами, которые Минхо грызёт всю дорогу, распаковывая шуршащие фантики зубами.       Магнитола, извергающая в салон очередной трек «The Black Keys» – любимой группы Бан Чана – обклеена дешёвыми стикерами из супермаркета. Он, вообще-то, купил их, чтобы украсить школьные тетрадки, но Крис в тот день оставил его одного на парковке, пока бегал за сигаретами, и он от скуки налепил пару наклеек с котятами в уголки экранчика без какой-то конкретной цели. А Чан, когда застал его за этим занятием, предложил обклеить всю приборную панель: так на пластике постепенно появились наклейки с мультяшками, стикеры с феечками, и даже этикетки от фруктов, а на кнопочках – цветные стразы, которые в хорошую погоду пускали солнечные зайчики в пляс по машине.        I went from San Berdoo to Kalamazoo Just to get away from you. I searched far and wide, hopin I was wrong, But, baby, all the good women are gone.              — Тупая песня, — фыркает Ли, с характерным хрустом кроша меж зубов очередную карамельку, когда звук из магнитолы стихает. — Тебе даже девчонки не нравятся.       — Кто за рулём, тот и отвечает за музыку, так что не бурчи. Конфетку, – Крис открывает рот, не отрываясь от дороги, и младший поспешно распаковывает леденец, протягивая его через коробку передач. — Спасибо, — он целует его пальцы напоследок, заставляя смех Минхо сливаться с музыкой.       У него тушь размазана по лицу вперемешку со слезами, а он смеётся, запрокинув голову и обнажая остро выпирающий кадык; шмыгает носом, и этот звук утопает в новой песне, лениво и неспешно выползающей из стереосистемы.       Weight of Love – The Black Keys       Не переставая при этом ожесточенно вгрызаться в очередную сливочно-клубничную карамельку, он ластится к Чановой ладони, осторожно растирающей его бедро.       Шорты короткие ровно настолько, чтобы перекрыть старые побелевшие полосочки шрамов, и три с половинкой совсем свежих, переклеенных наспех пластырем из придорожной аптеки и заботливо – даже слишком – расцелованных. Три с половинкой, потому что от неожиданного вопля Бритни Спирс из динамика его телефона на четвёртом дрогнула рука. Звонил Крис со своим привычным и родным «Я приехал, котёнок», и он, тут же бросив всё, влез на подоконник прямо в кроссовках, не думая о том, что ему будет за грязные следы по возвращении.       — У тебя кровь, любовь моя.       — Знаю, Ромео, — Минхо обтёр соль с лица рукавом своей безразмерной рубашки, и на ней остались влажные пятнышки. — Сними меня быстрее, — и спрыгнул с подоконника прямо в тёплые руки, так громко и надрывно всхлипнув, когда Чан сжал его в своих объятиях, что на секунду испугался, не проснутся ли родители; спрятал нос в изгибе его шеи. — От тебя снова воняет сигаретами.       — У меня в машине жвачка и одеколон.       — Тогда идём быстрее, меня тошнит от этого запаха.       Моросил мелкий дождь, но рукава его рубашки и так были мокрыми от собственных слёз, поэтому ему до лапочки. Хотя Чан всё равно подгонял его по дороге к машине, раскрыв над головой старую отцовскую косуху – он не снимал её с самой средней школы и не планировал что-то менять в своём гардеробе, по крайней мере в обозримом будущем.       — Поехали, пока мой отец снова не изъявил желания разукрасить твоё лицо, — фыркнул Минхо, забираясь в тёплый кожаный салон.       — После пятого раза я перестал воспринимать эту угрозу всерьёз, — он улыбнулся о-ча-ро-ва-тель-но, включая фары и дворники, тут же размазывающие капельки дождя по лобовому стеклу. — Пристегнись.       — Крис, я…       — Пристегнись, — строже повторил он, задирая кромку его шорт и изучая порезы. — Заедем в аптеку, ладно? You'll be on my mind. Don't give yourself away. To the weight of love. You'll be on your side.       — Смотри за дорогой, повыть ещё успеешь, — Минхо выбирается из кроссовок, закидывая ноги на приборную панель; свежие полосочки лезвия отзываются тянущей болью, и он чувствует, как та самая половинка пореза – особенно глубокая из-за дрогнувшей руки – снова начинает кровить под пластырем. — Иначе сейчас влетим в кювет.       — А ты и рад, — Чан назло крутит колёсико магнитолы, прибавляя звук, а Минхо со вздохом откидывает голову назад.       На потолке светятся наклейки со звёздами: последнюю неделю было солнечно, поэтому они зарядились на год вперёд. Крис иногда шутил, что звёздочки заряжаются не от солнца, а от его пребывания в Чановом «Шевроле», но Минхо только смущенно пихал его в плечо, чувствуя, как отчаянно при этом горят кончики его ушей. Don't give yourself away. The weight of, weight of love.       — Куда едем?       — Чанбин показал мне одно место.       — Если это место, куда он возит девок, чтобы затащить их после к себе в постель, то даже не вздумай меня туда везти, Кристофер Бан, я буду оскорблён до глубины души, — Минхо перебирает пальцами ног в носках с зайцами; надел бы что-нибудь посерьёзнее, знай он, что дома опять будет твориться чёрти что, и ему придётся умолять Чана забрать его из этого ада поскорее.       — Во-первых, нет, — Крис похлопывает его по бедру, пальцами забираясь под простроченный край джинсовых шорт: у Минхо по спине ползут тёплые-тёплые мурашки. — Во-вторых, тебе понравится.       — Если ты так говоришь, — он только пожимает плечами в ответ.       Чану он верил больше, чем кому-либо в этом чёртовом городе, на этой планете, в этой Вселенной; верил больше, чем себе самому, особенно в те моменты, когда собственная голова казалась самым главным врагом.       Минхо когда-то твёрдо верил в то, что во всём мире не найдётся больше ни одной вещи, которая его здесь удержит. Он безудержно курил – всё, что притащит Хёнджин, а курильщик он не самый избирательный – менял окрашивание каждую неделю, не жалея своих волос – потому что осталось ему всё равно не долго – и носил в пенале лезвие, потерявшееся меж сломанных карандашей, ручек с засохшими чернилами и обрывков бумажек, которые он крошил на ещё более мелкие клочки в любой хоть немного стрессовой ситуации – оно терпеливо ждало своего часа, иногда мозоля глаза на уроках.       А потом в этом беспорядке из окурков, бережно складируемых в жестяных банках из-под дешёвой газировки, спутанных тревожных мыслей и рисунков поверх шрамов цветными гелиевыми ручками с блёстками – подарок его брата Ёнбока, бережно рассыпающего искрящиеся глиттером ромашки по исполосованным бёдрам – появился Крис.       Корейские друзья звали его Чан, мать звала «солнышко», а в кабинете директора его просто больше видеть не хотели – поэтому его имя в администрации стало настоящим табу.       Он игнорировал школьный дресс-код, водил «Chevrolet Malibu» две тысячи десятого года, доставшуюся ему от отца, и рявкал на школьных задир, отбирающих обеды и зажимающих после школы таких как Минхо. У Криса подушечки пальцев загрубели от многолетней игры на гитаре, в табеле, несмотря на всеобщую неприязнь учителей, было исключительно «сто», а в машине у него всегда пахло сигаретами, газировкой и таким вселенским спокойствием, что Минхо готов был расплакаться от облегчения, когда впервые утонул в обвивке из кож зама песочного цвета. В кудряшках потерялась вечность, а в улыбке с очаровательными ямочками – пропал и навсегда потерялся Ли Минхо, который был твёрдо уверен в том, что его здесь больше ни-че-го не держит.       Он улыбался-улыбался-улыбался, без конца ему улыбался и называл «котёнок» с самой первой их встречи, несмотря на убийственный взгляд и угрозы закатать его в банку «Доктор Пеппер» и похоронить там вместе с десятком окурков. А потом нежно целовал белесые бороздки шрамов, протянувшиеся по бёдрам практически до самых коленок, и подкармливал карамельками, так что слёзы через какое-то время стали на вкус сладкими – сливочно-клубничными. Dance all night cause people, they don't wanna be lonely. Never wanna be lonely. They don't wanna be an only — one. You had a thing no one could ever be sure of. Never ever had a pure love. And never no cure from.       Чан глушит двигатель, тянется за рюкзаком на заднее сидение; от него пахнет дешёвыми сигаретами, жвачкой с ментолом и ядрёно-свежим «Axe».       По земле стелется туман, в котором, как в настоящем море, утопают лодыжки: на часах едва доходит четыре утра. Дышится легко – на улице свежо и по-утреннему влажно, и он отчаянно глотает чистый воздух, без примеси выхлопов, тревоги и городской тоски. Мелкие капельки росы оседают на цветных шнурках, завязанных в плотные бантики, и уродливых носках с зайцами – боже мой, ну почему нельзя было с утра выбрать что-нибудь другое? – стоит только ступить в густой ковёр из травы.       Крис придирчиво осматривает свои вымокшие от влаги «Вансы», со вздохом закидывает рюкзак на плечо – значки гремят в предрассветной тишине – и протягивает ему ладонь, сухую и горячую, а Минхо с готовностью хватается за его пальцы, крепко сжимая в своей руке, как только видит ровное блюдце воды, отражающее небо; несётся вперёд него, утягивая за собой и постоянно подгоняя, тут же сбрасывает кроссовки и носки, когда они выходят из травы на прохладный берег из гальки и песка.       Минхо сразу стаскивает рубашку через голову, не размениваясь на расстёгивание пуговиц, и разминает затёкшие в дороге плечи: лопатки перекатываются под кожей, и ямочка позвоночника чётко обрисовывается в предрассветных сумерках – Чану до дрожи хочется повторить её изгиб губами.       — Ты со мной?       Он оборачивается через плечо – улыбается. Тёплый утренний свет лобызает его лицо: целует в скулы, облюбовывает аккуратный округлый подбородок и кокетливо длинные ресницы. На одной из заправок он умылся с помощью Чана, подливающего ему в ладошки бутилированную воду, и теперь на его лице не было и следа туши, размазанной по коже вперемешку с горькой обидой.       Кра-си-во.       Так красиво, что Чан во второй раз в жизни думает о том, что пора бросать курить (первый раз был, когда Минхо признался, что его тошнит от горького запаха его сигарет) – в первые секунды от его вида перехватывает дыхание.       Минхо в одних трусах – белых боксёрах – и домой он, судя по всему, планирует возвращаться без них, потому что смело ступает в воду прямо так, шебурша галькой.       — Я два раза не предлагаю.       Даже отсюда Крис видит, что он весь покрывается мурашками – холодно. Сначала под воду уходят его лодыжки, кривые коленки, а после из вида пропадают белесые полосочки шрамов от коленок до самой кромки боксёров.       Чан стаскивает с себя футболку, и, хотя руки немного подрагивают от волнения, он всё равно не торопится: помнит, как Минхо рассмеялся, когда он запутался в свитере на одной из тусовок – шумной, до лёгкой тошноты пропахшей алкоголем, дурью и по́том – надеясь поскорее вернуться к нему и расцеловать всего: от отросших корней волос до пальчиков ног, криво выкрашенных чёрным лаком. Он тогда зацепился серёжкой за петельку, и они провели целую спасательную операцию по его вызволению из этого поганого свитера, подаренного какой-то тёткой на Рождество, а после весь настрой пропал, и они пролежали до самого утра, обнимаясь и соединяя вместе кончики пальцев: нежные – Минхо, и шершавые – Чана.       Вода холодная до одури и кудри липнут к вискам, но Минхо, обвивающий его шею руками такой тёплый-тёплый-тёплый, что ему жарко, душно практически; тепло скребётся откуда-то из-под рёбер.       Он целует его осторожно, едва прикасаясь губами с тягуче-сладким привкусом вишневой «Нивеа» и сливочно-клубничных леденцов, легонько прижимается в самый уголок и довольно мурлычет в поцелуй, оттягивая вихры на загривке.       И визжит, просто сказочно звонко визжит, когда Крис, поддерживая его за бёдра, уходит под воду, пуская рябь по блюдцу, отражающему занявшуюся на горизонте розовато-красно полосочку света.       — Нет! — он пищит, отплёвываясь от воды и уклоняясь от брызг, а Чана это раззадоривает ещё больше: он лупит ладонью по гладкой поверхности озера, направляя брызги в сторону хохочущего и источающего практически вселенский восторг Минхо. Крис наслаждается. Практически тонет в счастье, тёплым и приятно тяжёлым комком осевшем в липкой темноте между сердцем и желудком. — Стой! Хватит-хватит-хватит!       А после довольно пыхтит, растянувшись на пледе в цветочек, который они любезно одолжили у Чановой младшей сестрёнки; у Минхо ноги в песке и влажные фиолетовые пряди прилипли ко лбу. Июльское солнце, поднявшееся над горизонтом, понемногу начинает припекать, но он всё равно, легко подрагивая, жмётся к его всё ещё влажному боку – ему вечно холодно.       — У тебя волосы отросли, — тянет его за мокрую кудряшку, улыбаясь.       — Подстричься?       — Отберу ножницы и надаю по заднице.       Смеётся хрипло и тягуче, а у Чана что-то легко вибрирует в груди в такт его смеху.       — Хорошо так.       — С тобой так везде.       — Да ты романтик, — хихикает Минхо и запрокидывает голову, подставляя лицо солнцу.       Чан даже на секунду чувствует иррациональный укол ревности: солнце, в отличие от него, может ласкать его лицо каждую секунду, не боясь косых взглядов и господина Ли, в миллионный раз угрожающего наподдавать Чану: за ночные поездки на машине, за вечера, проведенные в «студии», которую они организовали с Чанбином в гараже; за украденный первый поцелуй в темноте под трибунами школьного стадиона, и особенно за «опороченную» честь его сына. Над этим Минхо смеялся каждый раз, стоило только Чану забраться горячими ладонями под его футболку.       — А разве нет? — Крис лениво приоткрывает один глаз.       Вместо ответа тот чмокает его в скулу – в то самое место, где расцвела родинка, а под ней – с десяток солнечных касаний-веснушек, и его короткий поцелуй отзывается сладким урчанием в грудной клетке.       — Ты не можешь просто заканчивать диалог поцелуем.       — Последнее слово всегда за тобой, поцелуй – за мной, — он роется в пачке, достаёт оттуда последнюю конфету, оттягивая край шелестящего фантика зубами. — Тебя солнце поцеловало, а мне нельзя?       — Тебе всё можно.       — Будешь? — меж пальцев в лучах солнца переливается леденец, и Минхо через кремово-розовые прожилки тоже весь сливочно-клубничный, нежный, сладкий.       — Ты уже на девяносто девять процентов состоишь из клубничных конфет. Правда сгрыз всю пачку?       — А один процент я оставил для самокопания, слоукор-музыки и тебя, Чанн-и, цени это, — он пожимает плечами и отправляет леденец в рот; тот скрывается за побледневшими от холода губами, и даже поцелуй, который он любезно ему дарит минутой позже, теперь сливочно-клубничный. — Если не хотел, мог просто так и сказать.       — Хочешь жареные каштаны? — невпопад спрашивает Чан и думает только о том, что купит ему все клубничные конфеты мира, чтобы всегда чувствовать этот вкус на своих губах и видеть Минхо нежным, сладким, карамельно-приторным.       — А купишь?       — Куплю, — на плече чувствуется приятная, привычная тяжесть.       — Тогда ещё пятнадцать минут и поедем.       — Ты любишь жареные каштаны больше меня.       — Я люблю вас о-ди-на-ко-во.       — Дурак, — фыркает Чан, когда теплый и немного влажный след остаётся на его шее под самой мочкой уха.       — Сам дурак, — мурлычет Минхо в изгиб его плеча, сам тут же грудью прижимается к его боку и холодными пальцами оглаживает живот.       А когда тянется за поцелуем их дыхание смешивается: «Винстон» с газировкой и клубнично-сливочные леденцы с вишневой «Нивеа».       Хо-ро-шо.