Танец льва

      Незнакомец поначалу совсем не показался Се Ляню странным — даже когда, подкатив в торговом центре возле автомата с плюшевыми игрушками, честно сознался, что сталкерит его уже третий год. Се Лянь только с философским спокойствием — и таким же философским принятием — пожал плечами и миролюбиво поинтересоваться, чего же сталкер от него хочет.       — Да вот, хочу вытащить для тебя игрушку, — еле заметно нервничая из-под своей бравады, проговорил тот. — Давно смотрю, как ты время от времени всё безуспешно пытаешься это сделать.       — Я просто неудачник, — виновато, будто мог и должен был попытаться это исправить, улыбнулся ему в ответ Се Лянь, и улыбка его, как и всегда, получилась лёгкая и воздушная, будто взмах крыла призрачной бабочки.       — У меня её навалом, этой удачи, — сообщил тогда сталкер. И действительно, в подтверждение своих слов он, закинув в автомат монетку, изловчился и выудил за раз аж две плюшевые игрушки. А потом ещё две — ровно те, на которые ткнул пальцем ошеломленный Се Лянь.       Знакомство-блицкриг сделало своё дело, и тем же вечером Се Лянь, растаяв и поддавшись собственной наивной беспечности, уже гулял с незнакомцем по вечернему городу, согретому тёплыми акварельными пятнами фонарей. Впрочем, незнакомец был ему теперь знаком: звали его Хуа Чэн, но он просил называть его Сань Лан, и Се Лянь, находя некоторые отголоски созвучия в их с Сань Ланом именах, легко исполнил эту мизерную просьбу.       Хуа Чэн носил красную толстовку и зауженные синие джинсы, был темноволосый, патлатый, растрепанный сквозняком продутых улиц, с серьгами в ушах и с кучей побрякушек: на шее — цыганского вида цепочки, на запястьях — тяжёлые рокерские браслеты из кожи; любопытствующий Се Лянь время от времени кидал на него украдкой робкий взгляд. Сам-то он одевался куда проще: светлые джинсы, белая футболка оверсайз, лёгкая сиреневая ветровка — ничего особенного, ничего такого, как ему казалось, что могло бы приковать к себе чужое внимание аж на три года…       Угасающий день поливал город вареньем из бузиновых ягод, и всё становилось медовым и медным, всё напитывалось теплыми красками: бледно-фарфоровое от природы лицо Се Ляня, его светлая одежда; даже иссиня-черные волосы Хуа Чэна, беспорядочно разметавшиеся по спине и плечам, отливали под лучами заката легкой лисьей рыжиной.       Сутемки, нисходящие вслед за солнцем, не удержавшимся на небесах и рухнувшим в гудящую клоаку мегаполиса, смывали остатки красного и заполняли прорехи улиц вязкой синевой, в которой было так легко затеряться и раствориться. Рука Хуа Чэна, поначалу — конфузливо, а затем — чуть смелее, ложилась на талию его низкорослого спутника, и Се Лянь, совершенно не поспевающий за тем, что творилось сегодня с ним и вокруг него, очухался лишь вместе с навалившейся темнотой.       Он неуверенно объявил, что ему пора домой, и сталкер-ухажер, вопреки наихудшим опасениям Се Ляня, легко согласился, только вызвался проводить.       Се Лянь не возражал: сам он нес две игрушки, а две другие волок Хуа Чэн, так что лишняя пара рук ему пришлась как нельзя кстати; скрывать от сталкера свое место жительства — учитывая, что тот следит за ним аж целых три года, — казалось ему несколько бессмысленной затеей, да и мысли о возможном продолжении этого спонтанного знакомства приятно грели сердце.       И действительно: не задавая лишних вопросов, Хуа Чэн резко сменил их бесцельный маршрут и безошибочно повел Се Ляня по направлению к его дому. Они миновали уютную аллею, мощенную мелкой плиткой и обсаженную душистой акацией и узловатой алычой, свернули во дворик тесно пригнанных друг к другу старых домов, прошлись немного по тротуару, оставив за спиной пандус для инвалидов подле тяжелых каменных скамеек, где толкалась компания местных бездельников, и Се Лянь, уже привыкший, что ему временами достается от тех порция насмешек, чуть ссутулился и ускорил шаг, а Хуа Чэн продолжал спокойно вышагивать, будто и не обращая ни на что внимания — а может, и правда ничего не замечая.       Уже прощаясь, Хуа Чэн неназойливо поинтересовался, чем занят завтра Се Лянь, и тот с воодушевлением ухватился за эту ниточку.       Ниточка с каждым днем всё крепла и прочнела, исподволь превращаясь в красную нить; с момента их знакомства миновала уже неделя, и ровно таким же медоносным вечером, когда ветер стих, а каменные джунгли, проводив по домам клерков и работяг, застыли в преддверии темноты, Хуа Чэн, зажав Се Ляня в какой-то безымянной подворотне и изловив его в тиски крепких рук, с решимостью камикадзе и бурно заходящимся сердцем целовал податливые и нежные губы, безропотно раскрывающиеся навстречу и позволяющие углублять поцелуй столько, сколько потребуется, чтобы украсть и дыхание, и мысли.

🏶 🏶 🏶

      Август, опустившийся на шумный город пестрой циновкой, неминуемо принес с собой повторяющуюся из года в год удушливую духоту.       — Какая ужасная жара, — посетовал Се Лянь, лежа на полу, обмахиваясь веером и уложив голову, вместо подушки, Хуа Чэну на колени.       Хуа Чэн с недоверием приподнял одну бровь.       — Тебе не нравится погода? — уточнил он, склоняясь над Се Лянем и при этом стараясь не шелохнуться, чтобы не потревожить его покой.       — Сань Лан, очень жарко…       — Мне тоже! — радостно подхватил тогда Хуа Чэн, принимаясь ругаться на жару с Се Лянем в унисон.       После раунда жалоб и страданий он все-таки посерьёзнел и уточнил:       — Действительно так плохо?       — Угу, — кивнул обливающийся по́том и едва не теряющий сознание Се Лянь.       Чуть помолчав, Хуа Чэн выдал загадочное:       — Ну, не переживай. Завтра погода изменится.       Какое там «изменится» — Се Лянь прекрасно знал, что ровно такой же кошмар синоптики пророчили аж на весь грядущий месяц вперед, но…       …Но утро встретило пасмурностью, по стеклу молотил меланхоличный серый дождь, и Хуа Чэн пришел к нему с зонтом. Зонт у него был огромный, красный, и они вдвоём шли по опустевшим улицам, ступая в лужи, плечом к плечу укрываясь под ярким куполом от нагрянувшей спасительной непогоды, а бетон и асфальт, испаряя накопленное тепло, дымились и источали запахи прокаленного камня.       Хуа Чэн под зонтом обнимал теперь Се Ляня куда как решительнее и крепче, чем в тот первый памятный день, и его ладонь то скользила чуть ниже дозволенного, ложась на бедро, но тут же отдергивалась, будто ошпаренная, и возвращалась обратно, а то перемещалась с талии на живот и спускалась туда, где зарождался рой невидимых бабочек, волнительно щекочущих бахромчатыми крыльями.       В зеркальности луж город отражался пропастью перевернутых небоскребов, и где-то далеко, на самом дне, лежало поверженное небо, перекрашенное в умиротворяющий и благословенный опаловый цвет.       Дождь усилился, замолотив по лужам, будто палочки барабанщика — по туго натянутой коже датангу на танце льва, и потоки воды, стекающие с краев вызывающе-красного зонта Хуа Чэна, сделались практически непроницаемыми, отгородив двоих спрятавшихся под ним людей от мира сплошной стеной. Брызги заливали обувь, ноги моментально промокли насквозь; покрепче перехватив ручку зонта и обернувшись к Се Ляню, Хуа Чэн с блуждающей улыбкой произнес:       — Такая погода тебе нравится, мой принц?       Моментально залившись краской от его слов, Се Лянь ломко и быстро кивнул: Хуа Чэн вёл себя так, будто лично был ответственен за нежданно-негаданно пожаловавший в Поднебесную циклон, но ведь в действительности не имел к нему ни малейшего отношения…       …Или же — все-таки имел?

🏶 🏶 🏶

      На исходе августа Хуа Чэн, утомившийся смотреть на непогоду без конца и края — и на впавшего в легкую, но затяжную меланхолию Се Ляня, — как-то раз сказал, что всё, хватит с них этой воды. И действительно, к величайшему изумлению Се Ляня, на следующий день мелкая морось как по волшебству прекратилась, будто сам Повелитель дождей Юй-Ши, послушавшись приказа, забрал свой сосуд, развернул облачного дракона да улетел в другие края, а Хуа Чэн с Се Лянем снова гуляли по закатному городу, порядком остывшему и посвежевшему.       Бродили по парку мимо играющих в карты и маджонг стариков, вдоль живописного ухоженного озера и по змеистым шуршащим дорожкам в колыбели древесных крон; добравшись до уличных закусочных, ели барбекю шаокао на шпажках, пылающие от специй «когти феникса» и хрустящие корни лотоса с рисом.       Уже под покровом незаметно сошедшей на мир темноты, на одной из глухих тупиковых парковых тропинок, зацелованный боготворящими губами Се Лянь задал вопрос, по всему видно, давно его гложущий и не дающий покоя:       — Сань Лан, да почему же ты целых три года не подходил ко мне?..       Хуа Чэн, казалось, на мгновение оторопел и растерялся, но быстро оправился и, ни слова не ответив, вдруг с мрачной решимостью повел переполошившегося Се Ляня за собой.       Они возвращались к Се Ляню домой, это было понятно уже в середине привычного маршрута, но у самого Се Ляня почему-то заходилось от волнения сердце, дыхание застревало в горле и то потели, то холодели ладони. Проходя мимо пандуса для инвалидов и притулившихся под ним скамеек, они заметили тамошних завсегдатаев-бездельников, по своему обыкновению, праздно наблюдающих за прохожими, а те, в свою очередь, обратили свое хамское внимание на них, проводив такими неодобрительными взглядами, что с Се Ляня даже сошло наваждение, сотканное горячими пальцами Хуа Чэна, и он несколько съежился, невольно втянув голову в плечи.       В спину им полетело несколько агрессивных и вульгарных фраз, но Хуа Чэн не удостоил грубиянов и взглядом, спокойно вышагивая рядом со сгорбившимся Се Лянем и услужливо раскрывая перед ним подъездную дверь.       — Они постоянно меня задирают… Еще со школы, — тихо произнес Се Лянь, точно оправдываясь перед своим спутником, когда створки лифта сомкнулись, и тросы поволокли гробовую кабинку на нужный этаж.       Хуа Чэн лишь недовольно поджал губы, словно не хотел говорить сейчас о тех людях.       Словно не желал впускать в их с Се Лянем мир никого постороннего.       Дверца квартиры со звонким щелчком затворилась за их спинами, и там, в темноте аккуратно прибранной прихожей, Хуа Чэн мягко, но неотвратимо толкнул Се Ляня стене, принимаясь медленно раздевать, и тот — с такой же точно неотвратимостью — всё понял; сердце заколотилось сильнее, быстро и гулко ударяясь о ребра, когда руки с обожанием гладили оголяющееся тело. Впервые эти руки касались его везде и так много, так жадно сминали и так жарко ласкали, что у Се Ляня поневоле закружилась голова. Он покачнулся и вдруг понял, что падает: оказывается, трясущиеся ноги не выдержали и подогнулись в суставах. Хуа Чэн, нисколько не расстроенный — а, напротив, только воодушевленный, — его слабостью, легко подхватил Се Ляня на руки и понес его в спальню.       Уже в спальне, разметавшись по постели, Се Лянь уже по-настоящему чуть не терял сознание под покрывающим его телом. Хуа Чэн вёл себя чутко, заботливо и бережно, но его пальцы оказались слишком сильными, и следы страсти все равно оставались на белоснежной коже, а его естество, плавно и часто проникающее в девственную плоть, никогда прежде не знавшую соития, прошивало Се Ляня будто иглой. Было и больно, и приятно, и страшно, и головокружительно от их первой и долгожданной близости.

🏶 🏶 🏶

      Как-то раз глубокими сентябрьскими сумерками они возвращались из супермаркета: покупок в шуршащем пакете было не слишком-то много — несколько готовых блюд на вечер и бутылка вина; алыча и акация с каждым днем неуклонно увядали и желтели, осыпая жухлые листья, аллея топилась в кислом осеннем молоке вечернего тумана, и Хуа Чэн с Се Лянем никуда не спешили, неторопливо ступая по мелкой мозаичной плитке.       Их путь казался совершенно пустым, пока вдруг из-за угла не донесся чей-то громкий и грубый хмельной смех.       Прямо им навстречу из-за поворота вышла компания тех самых бездельников, которые частенько курили во дворе подле пандуса для инвалидов и которые никогда не упускали случая бросить вслед приметной — и порядком примелькавшейся — парочке несколько оскорбительных и вызывающих фраз.       Столкновение оказалось столь неожиданным, что обе стороны на мгновение застыли как вкопанные, и всем сразу сделалось очевидно, что мирно им сегодня никак не разойтись.       — Смотри-ка, опять эти… — выдохнул кто-то из бездельников.       — Не понимают по-хорошему, — подхватил другой.       — Давно пора их проучить! — предвкушая неплохое развлечение, выкрикнул третий, и вся их толпа, ни много ни мало семь человек, двинулась наперерез, постепенно забирая Се Ляня и Хуа Чэна в кольцо.       Се Лянь возмущенно нахмурился и сжал побелевшие ладони в такого же безжизненного цвета кулаки, а Хуа Чэн, заботливо тесня его себе за спину, ловко увернулся от одного нападающего, от второго, кого-то ухватил за грудки, выдернул, лишил равновесия и, поставив подножку, отправил на землю…       …Пока вдруг не обмер, будто ужаленный осой в живот.       Прямо на его густо-красной футболке торчала ручка метательного ножа — так неестественно, так инородно, — и растекалось багряное, всего на тон темнее, винное пятно сочащейся крови.       Этот юноша был прекрасен: по-весеннему свеж, длинноволос, строен, тонок в кости, миловиден на лицо. Впервые его увидев, Сань Лан оказался настолько покорен, сражен этим полуденным видением, что не смог противиться: ноги сами собой понесли его следом. Двигаясь на достаточном удалении, чтобы не попасться на слежке, он тем не менее сумел беспрепятственно «проводить» очаровательного незнакомца до дверей его дома, и только там опомнился и пришел в себя.       Карусель событий завертелась, и Сань Лан, выбирая время и место, чтобы «случайно» столкнуться с незнакомцем, узнал и имя, и некоторые черты характера, и кое-какие привычки — словом, всё то, что можно было узнать, наблюдая за тем, как человек здоровается с кем-нибудь из знакомых, расплачивается на кассе супермаркета за покупки или же — так по-старомодному! — заходит праздничным днем в двери небольшого местного храма, чтобы сжечь палочку благовоний.       Что бы ни замечал за ним Сань Лан, незнакомец всё еще казался слишком безупречным.       «Кто я такой, — спрашивал себя Сань Лан, провожая Се Ляня тоскующим взглядом, — чтобы быть рядом с ним? Сколько у меня шансов? Чем я отличаюсь от остальных? Только тем, что я мужчина — но здесь это наверняка не плюс…».       Чтобы понравиться Се Ляню, он стал одеваться дерзко и вычурно, но добился лишь того, что за ним принялись увиваться местные девицы.       К Се Ляню ему так и не достало смелости подойти.       «Что толку в этой внешности, — думал Сань Лан. — Для них я, может, и красив. А для него?».       Худощавый и не слишком мускулистый, он вызнал, где в его квартале проводят самые жёсткие тренировки по единоборствам и, не раздумывая, тем же вечером пошёл туда. Это оказалась секция кикбоксинга, и тренировали там действительно сурово. Не раз и не два возвращался он оттуда со сбитыми костяшками на кулаках и с распухшим от полученных ударов лицом.       Через год он был одним из лучших бойцов.       «Но что с того? — продолжал удрученно рассуждать он. — Чем это приблизит меня к нему?».       Се Лянь всё ещё был далёк от него, как небожитель.       — Сань Лан! Нет, Сань Лан… — в отчаянии воскликнул за спиной Се Лянь, но его голос казался таким далеким и пробивался как сквозь вату.       Некоторое время Хуа Чэн непонимающе, с разочарованием смотрел на засевший в животе нож, а потом, будто мысленно отпустив какой-то груз, прикрыл глаза и шумно выдохнул.       И в ту же секунду что-то переменилось в окружающей обстановке — точно место накрыло непроницаемым куполом, поймав в западню всех присутствующих, — да и сам Хуа Чэн как будто бы неуловимо изменился тоже, сделавшись выше ростом и мрачнее.       Деревья вокруг них сошлись зловещим кругом, забирая всех присутствующих в кольцо, ветки в полнейшем безветрии зашевелились, а вместе с ними зашевелились и волосы на головах у нападавших. Еще секунду назад они думали, что нашли себе неплохое развлечение, и явно рассчитывали выйти сухими из воды, оставшись безнаказанными, но теперь чувствовали, что не выйдут ни безнаказанными, ни сухими — да и едва ли выйдут вообще.       Схлопнулись все воздушные окна и двери, а Хуа Чэн легонько улыбнулся, но от улыбки его повеяло демоническим холодом. Кто-то опомнился, бросился бежать и теперь беспомощно молотил кулаками по невидимой преграде, кто-то так и остался стоять на месте, охваченный ступором, а кто-то, оказавшись до невообразимого толстокожим и нечутким, продолжал, хоть и без былого нахальства, осыпать их угрозами и бранью.       Деревья потянули ветки, будто щупальца; первая ветка отыскала свою жертву и вонзилась ей в живот, нанизывая, как продавец шаокао нанизывал мясо на шпажку.       Истошный, исступленный крик вознесся в небо, но не долетел, ударившись о крышку ловушки; к нему присоединился еще один крик, и еще…       Жертвы корчились, медленно умирая на древесных ветвях, а Хуа Чэн безучастно смотрел за происходящим, не двигаясь с места, и вдруг резко вздрогнул, оборачиваясь к Се Ляню и с тревогой вглядываясь в его лицо.       …Се Лянь всё ещё оставался недосягаем, как небожитель. Лишь единожды, когда Сань Лан, набравшись смелости, попытался приблизиться к Се Ляню в метро, у того вдруг зазвонил телефон, и красивый юноша — юноша-принц, юноша-луна, — ускользая прямо из сжимающих пустоту пальцев, развернулся, перед кем-то торопливо, виновато и пришибленно оправдываясь в трубку, и скрылся в толпе, окутав напоследок незадачливого обожателя-сталкера пьянящим ароматом волос.       Момент оказался выбран настолько неподходящий, что хуже и придумать было нельзя.       Обнаружилась еще одна проблема, и достаточно серьезная: удача явно была не на стороне Сань Лана.       Сколько бы Сань Лан ни старался, сколько бы ни бился, он всё так же оставался посредственностью, и везение приходило к нему через раз, а то и через два: двери вагона закрывались прямо перед его носом, кто-то вытаскивал в утренней толчее из кармана полупустой кошелёк, все купленные сгоряча лотерейные билеты оказывались пустышкой; «Извините, но мы уже взяли на эту должность другого кандидата».       Человеку свойственно ошибаться, человеку свойственно быть слабым; человеку Небесами отведено терпеть равное по энергетическому весу количество побед и поражений…       Сань Лан всё ещё не был достаточно хорош для Се Ляня. У него не было ни шанса, и он прекрасно это понимал.       Одна ошибка — и всё могло пойти прахом.       Одна ошибка — и он будет отвергнут, как может быть отвергнут и любой из людей, всё по тому же непреложному закону равновесия поражений и побед.       Глухой ночью в заброшенном проклятом храме на вершине горы, где мёртвые деревья плели свои сухие сети, Сань Лан ножом выковырял свой правый глаз и, теряя сознание от боли, приходя в сознание обратно, истекая кровью и чувствуя, как медленно, но верно сходит с ума, преподнёс жалкий кусок своего тела, получив неожиданно в обмен огромный дар.       Когда, очнувшись поутру, он узрел в старом медном блюде отражение своего лица единственным оставшимся глазом, то почему-то не заметил ни пятен крови, ни уродства.       Глаз по-прежнему было два.       Видел он при этом всего лишь одним.       Он вышел из храма с новым даром — и с новым именем, которое преподнесли ему в довесок к дару тёмные боги.       Спустившись с горы и валясь от усталости с ног, он увидел, как подъезжает к остановке редкий рейсовый автобус-развалюха, гостеприимно распахивая перед ним двери. Денег у Сань Лана при себе не было, но, когда он рылся в карманах, оттуда вылетел лотерейный билет. Ничего особенного, один из множества проигрышных билетов, однако водитель автобуса, подхватив лотерейную карточку, сказал, что примет это за оплату. Краем единственного глаза Сань Лан заметил, что билет внезапно оказался призовым.       Сумма на нём равнялась стоимости проезда.       Призовой билет теперь всегда находился у Сань Лана Хуа Чэна в руках.       …Но оказалось, что он может проиграть даже и с ним.       Хуа Чэн всё еще мог потерять Се Ляня; мог потерять его прямо сейчас, оказавшись для него, для безупречного юноши-принца, слишком чудовищной тварью.       Деревья стояли в безмолвии, бездыханные тела на них еще дергались в последних агонических судорогах, но уже затихали, повисая безвольными кулями. С крон на землю лился тяжелый дождь, вот только на сей раз он был кровавым и страшным.       Спотыкаясь, Се Лянь поднялся на ноги и бросился к застывшему в напряженном ожидании Хуа Чэну, а тот вглядывался в перепуганное мучнистое лицо юноши и понимал, что в совершенстве ничего не может по нему прочесть.       Остановившись в крохотном шажочке, Се Лянь опустил взгляд на его живот, где должна была зиять ножевая рана, и, обнаружив, что порез исчез без следа, к величайшему своему — и Хуа Чэна — облегчению произнес срывающимся голосом:       — Сань Лан… Ты в порядке? Да, ты в порядке!       И пускай его губы дрожали от пережитого, руки уверенным жестом оплелись вокруг понуренных плеч — Се Ляню пришлось для этого даже чуть привстать на носочки, — а от рук к плечам снизошли благословение и жизнь.       Хуа Чэн понимал, что Се Лянь прекрасно видит и деревья, и обмякшие мертвые тела, и кровавый дождь, но намеренно их игнорирует, принимая и самого Хуа Чэна, и его справедливое воздаяние рискнувшим напасть наглецам.       Ошибки быть не могло — у Хуа Чэна Сань Лана не было на неё ни шанса.       Несущий удачу лев продолжал свой танец.       Тёмные боги смеялись с чёрных небес.