Отголоски лета

Распахнутое настежь окно. В воздушные белые занавески влетает порезвиться ветер — свободный, никем и ничем не скованный — и делает их похожими на облака, парящие в прозрачно-голубом небе. А взамен на разбросанную по столу стопку акварельных листов он приносит нежный, едва уловимый аромат духов с зелёным чаем, который Субин точно никогда и ни с чем не спутает. — Бомгю? — говорит он в сторону окна, откладывая в сторону влажную кисть, встаёт из-за стола и улыбается гостю, чья макушка выглядывает над подоконником. — Ты сегодня рано. — Не мог позволить себе впустую потратить время последнего дня лета, — отвечает Бомгю бодро, но ноткам грусти всё равно удаётся прорваться в его голос. — Заходи, я заварю чаю с мятой, — вздыхает Субин, качая головой от того, как Бомгю снова неуклюже роняет с подоконника большую плюшевую акулу, пока залезает в комнату через окно. У Субина от этой картины глубоко внутри, на сердце, расползается длинная трещинка, из которой сочатся яркие краски воспоминания родом из такого уже далёкого первого дня лета. Там, в этом дне, Бомгю так же залезает к нему в комнату, едва с ним познакомившись, когда тот точно, как сейчас, зовёт его выпить домашнего чая с мятой, отвлёкшись от своего любимого рисования акварелью. Хотя тогда он, конечно, даже и не подозревал, что мелкий взлохмаченный парнишка в не по размеру огромной рубашке, на первый взгляд напоминающий хулигана, подвинет в сторонку в его сердце всё то, что зовётся любимым, и займёт без остатка всё оставшееся место. Тихая кухня наполняется ароматами мяты и чая — тоже зелёного, как и в духах Бомгю. Горячие кружки обжигают ладони; но не так сильно, как календарь — душу. Им обоим ещё только семнадцать, но тяжесть уходящего лета и предстоящей разлуки тяготит так, как тяготит взрослых подступающая старость. Хотя, быть может, потому им и тяжело, что они ещё слишком юны и чувствительны, а мягкие, плюшевые сердца пока не окаменели и не покрылись жёсткой бронёй. Не сговариваясь, оба тянут друг к другу ладони, словно сетуют на разделяющий их стол, и сцепляются пальцами. Субин мягкими прикосновениями пересчитывает чужие костяшки, а Бомгю легонько царапает ровными ноготками подушечки его пальцев. Уже до боли привычные, бессознательные движения, но именно ими они вот уже целое лето передают всю свою нежность друг другу, когда слов для этого не хватает. И вообще слова, как часто думается Субину, штука ненадёжная: вечно они прорастают в ненужных ситуациях сорняками и прячутся по самым тёмным углам, когда так нужны. Исключение — Бомгю, который способен болтать без конца и днём, и ночью, приручая поток слов и превращая его в задорный, ровно бегущий ручеёк; но даже ему порой тяжело бывает сказать что-то важное. После чая Бомгю тащит домоседа Субина на улицу — это уже сродни их маленькой традиции. Субин же никогда не сопротивляется. Напротив, когда он с Бомгю, солнце словно становится ярче, а каждая травинка кажется выше и зеленее. Именно это в начале лета осознал Субин в тот момент, когда пульс впервые стал слишком частым рядом с ним. — Ты никогда не думал о том, что каждый день — это почти всегда открытие? — спрашивает Бомгю, когда они спускаются по холму, на котором стоит большинство загородных домов, к широкому полю. Субин останавливается вместе с ним. Сцеплённые ладони — словно мост между берегами, пока взгляд Бомгю направлен далеко за горизонт. — Не приходилось, пожалуй, — звучит в ответ. Бомгю отмирает и снова шагает пружинящей походкой, как ни в чём не бывало. — Взять, к примеру, вчерашний день, — продолжает он. — Я узнал, что не могу осилить три пачки острого рамёна за раз, а ты — то, в чём у меня можно выиграть банку энергетика на спор. — Впечатляет, — смеётся Субин, перешагивая тот овражек, который Бомгю пришлось перепрыгнуть. — А что насчёт сегодня? — Сегодня? — задумчиво тянет тот, а затем, прямо-таки просияв, срывается с места и тянет за собой ничего не понимающего Субина, заставляя бежать сломя голову в высокой полевой траве. — Сегодня их несколько. И одно из них… — говорит он, резко останавливаясь, разворачивается и ловит едва не врезавшегося в него Субина, оставляя смазанный поцелуй в уголке губ. — Тебя, Су, порой очень легко застать врасплох. — Засранец, — щурится тот, но не может сдержать улыбку. — Стараюсь. Трава, расстилающаяся вокруг, принимается шуметь от дуновения ветра, и отцветающие дети полей роняют свои нежные лепестки, осыпая траву и землю прощальным воздушным дождём. — Всегда любил незабудки, — шепчет Субин, опускаясь на колени и касаясь кончиками пальцев маленьких ласковых цветков, ещё радующих глаз своей синевой. — Я всегда вспоминаю тебя, когда думаю о них, — признаётся Бомгю, садясь рядом. — И правда не забудешь. — А я вспоминаю день, когда признался тебе в чувствах, — тихо говорит Субин, прикрывая глаза и дыша чаще. — Тогда мы тоже бродили в поле с незабудками. — И сгорели, как варёные раки, под палящим солнцем, — припоминает Бомгю, заставляя обоих засмеяться. — Опять ты малину портишь, — вздыхает Субин, ложась головой на его колени. — Неисправим. И почему я вообще в тебя влюбился, скажи? — Потому что я украл твоё сердце, — тянет в ответ Бомгю низким бархатным голосом, игриво подмигивая. — Верни, — бурчит Субин, надув губы, и требовательно протягивает ладошку. — Уверен? Бомгю смотрит на него сверху, приподняв брови и слегка ухмыляясь, и Субин, если честно, уже ни в чём не уверен. Даже в движении планеты вокруг своей оси и в собственном дыхании. — Невыносимый, — выпаливает наконец он, отворачивая голову вбок и подставляя под чужой взор налившуюся румянцем щёку с очаровательной ямочкой. Бомгю оставляет на ней невесомый поцелуй и проводит пальцами сквозь пряди волос, отчего Субин судорожно выдыхает и блаженно улыбается. Он играет с пуговицами на той самой вездесущей, не по размеру большой рубашке Бомгю, считает клеточки на красном полотне и вновь думает о дне, когда они встретились. — Тогда, в нашу первую встречу, я подумал, что ты похож на местную шпану, — вспоминает Субин, тихо посмеиваясь. — Ещё эта рубашка… Но знаешь, теперь она для меня даже как-то роднее любой собственной вещи стала. — Для меня самое родное — это всё ещё ты, — отвечает Бомгю с нежной улыбкой, вплетая Субину в волосы его любимые цветы. Где-то вдалеке гудит послеобеденная электричка. Суетливо стучит колёсами, проносясь мимо и скрываясь за горизонтом, а следом за ней проносится осознание того, что близится вечер, наступление которого двум безнадёжно влюблённым сердцам так хочется отсрочить. — Глянь-ка, — прогоняет тоску Бомгю своим задорным тоном, доставая из широкого внутреннего кармана в рубашке аккуратный свёрток. Субин, словно зачарованный, смотрит на почти магическое появление из пакета яркого садового винограда, оставляющего блестящие следы от сока на пальцах. Бомгю протягивает ему парочку ягод, и он тут же съедает их с довольным прищуром — этим летом Субин полноправно занял место главного фаната винограда, выращенного семьёй Бомгю. — Вкусно? — посмеивается тот, не переставая кормить лежащую на его коленях довольную мордашку. — Очень, — отвечает Субин, слизывая с губ сладкий сок, оседающий на языке чистым концентрированным серотонином. На быстро опустевший пакет он глядит со смесью сожаления и грусти, понимая, что вряд ли в ближайшие несколько месяцев попробует вновь столь же волшебный на вкус виноград. Или же это опять Бомгю, рядом с которым любое ощущение усиливается стократно? — Скоро вечер, — тянет он, возвращаясь к волосам Субина и вплетанию в них маленьких незабудок. — Не напоминай. Следом раздаётся едва слышный всхлип, но Бомгю этого более, чем достаточно. — Хэй? — зовёт он надломленным голосом, ладонями поднимая на себя лицо Субина. — Ты чего, Су? В ответ он лишь качает головой, поджимая губы. — Так не пойдёт, — твёрдо говорит Бомгю, стаскивая Субина со своих коленей, а затем отодвигается назад и тоже ложится на траву. Бомгю глядит на его изумлённое лицо вверх ногами из-за того, что головой лёг в другую сторону, и не может сдержать улыбки. Он протягивает ладонь к щеке Субина, мягко её накрывая, и ведёт кончиками пальцев от скул до поджатых губ. — Всё хорошо, — шепчет ему Бомгю, задевая дыханием несколько робких травинок. — Поцелуй меня, — дрожащим голосом просит Субин, глядя прямо в глаза, в самую глубь — туда, где в звёздных скоплениях меж пыльных туманностей вьются яркие, ни с чем не сравнимые всполохи первой влюблённости. Бомгю послушно сокращает и без того крохотное расстояние между ними, бережно заправляет Субину за ухо упавшие на лицо пряди и отчаянно, чувственно целует. На губах играет сладость винограда, в ушах шумит частый пульс и сбитое дыхание, а кожа то горит, то покрывается мурашками. И хотя поцелуй этот по счёту уже бог весть какой, для них всё каждый раз столь же трепетно, что и в первый. На зов прилетевшего из далёких краёв ветра откликается шелестом трава, а в ней — сотни кузнечиков и цикад своим стрёкотом. Но из всей этой симфонии позднего августа Субин слышит лишь Бомгю, тихо напевающего какую-то незамысловатую мелодию. Его глубокий голос, пусть и без единого слова, для него заменяет весь бархат мира, а глаза, смотрящие на него со вселенским теплом, не сравнятся ни с одной из запредельно дальних галактик. Бомгю красивый. У него огненные крашеные волосы, всегда так забавно падающие на лицо, и бесконечно улыбающиеся губы. У него три прокола в правом ухе и четыре — в левом, почти девичья стройность и до безумия мягкие, тёплые руки, за которые так нравится держаться Субину. Потому что именно он — его первая любовь. — Ты замечал, как красиво здесь ложится свет солнца на облака? — тихо спрашивает Субин, закинув руку под голову и рассматривая небо, так похожее на некоторые его акварельные скетчи. — Облака как будто светятся, — с улыбкой отвечает Бомгю, но затем медленно поднимает глаза на Субина и вглядывается в его лицо, вновь принимаясь пальцами перебирать его волосы. Каждое движение век и подрагивание губ, каждую морщинку у щурящихся глаз и каждую ямочку на щеке Бомгю подмечает влюблённым взглядом. Субин очень спокойный: таким обычно бывает широкое ночное море в безветренную погоду, и всё, что он говорит или делает, неизменно лучится его размеренностью и кроткостью. Именно они и утихомирили пыл вечно рвущегося куда-то Бомгю, который впервые в жизни не только так сильно к кому-то привязался, но и умудрился бесповоротно влюбиться в эту тихую морскую гладь с мелкими трещинками на розовых искусанных губах и блестящими оленьими глазками. Они оба стали друг для друга первым волнением, первым сбитым ударом сердца и первым признанием, которым суждено навсегда остаться в их памяти не тускнеющей киноплёнкой. Им всего лишь семнадцать. И всё, что у них есть сейчас — последние часы уходящего навечно лета, проведённого вместе, которое неизбежно покинет их, как бы они ни старались его задержать. Даже ветер, приносящий лёгкий, едва уловимый запах подступающей осени, сочувствует им, но ничем не может помочь. — Птицы улетают, — шепчет Бомгю, глядя на огромную, покрывшую всё небо стаю кричащих пернатых, что рвутся к тёплому югу. — Как и мы, — тоскливо вздыхает Субин и садится, опираясь на руки, чтобы получше разглядеть пламенеющий от клонящегося к закату солнца горизонт. — Тоже скоро разлетимся. — Но не так далеко, — с лёгкой улыбкой произносит Бомгю, тоже поднимаясь, садится позади Субина и прячет его в своих объятиях. Тот с упоением вздыхает и расслабленно откидывается ему на грудь, чувствуя, как обоих окутывает меланхолия — тем сильнее, чем ниже опускается солнце. И хотя Бомгю упорно держит себя в руках и до последнего старается говорить что-то светлое и обнадёживающее, даже в его глаза под тень густых, трепещущих ресничек незаметно закрадывается грусть, когда будильник на смартфоне оповещает об оставшихся до последнего автобуса в город тридцати минутах. Перед тем, как встать, Бомгю делает селфи, на котором очаровательно целует Субина в шею, а тот несдержанно смеётся от щекотки: последний отголосок чистой, искренней радости, какой всегда было наполнено их лето. Тёплое, ставшее почти домом за три месяца поле приходится с тяжёлым сердцем оставить позади. От него остаются лишь вплетённые в пряди Субина крошки-незабудки, от вида которых на себе уже дома в зеркале он широко улыбается, с бабочками внутри смотрит на Бомгю, обнимающего его за талию и положившего голову на плечо, и полной грудью вдыхает прозрачный запах его духов с нотками зелёного чая. — Я обещал тебе прощальный подарок, — шепчет он, отходя к столу, и выуживает один из множества рассыпанных по столу утренним ветром листов, протягивая его Бомгю. На нём нежной, прозрачной акварелью изображены они с Субином, лежащие на траве в поле лицом друг к другу, окружённые всё теми же сияюще-синими, словно звёзды в ночном небе, незабудками. Дрожащими пальцами Бомгю прижимает рисунок к груди и спешно обнимает Субина, чтобы тот не заметил, как скатывается по его лицу одинокая непослушная слезинка, вырвавшаяся против воли. — Спасибо, — шепчет он ему на ухо, обдавая горячим сбитым дыханием чувствительную кожу, по которой пробегают мурашки. Будильник звонит вновь: десять минут. Путь до остановки, ранее всегда казавшийся нудным и слишком долгим, никогда ещё не был для них таким коротким. — Отправь мне потом ту селку, — грустно улыбается Субин с мокрыми глазами, слёз на которых выступило слишком много, отчего он оставил попытки их сдерживать. — Обязательно, — кивает Бомгю, обнимая его, и замечает на дороге вдалеке автобус. — Тебе, кажется, пора. Субин оборачивается, роняя слёзы, и тут же отворачивается, не в силах смотреть на приближающийся транспорт. А когда Бомгю в последние несколько секунд притягивает его к себе за шею и целует в последний раз, то кажется, что в эти мгновения замирает весь мир — один только шум автобусных колёс нещадно приближает горькую разлуку. — Непременно напиши, как доберёшься, — просит Бомгю, накидывая на плечи Субину свою рубашку — ту самую, в которой провёл практически всё лето — и улыбается, потому что ему она идёт даже больше. Субин кивает и бросает напоследок тёплое «Спасибо», после чего скрывается в автобусе. И хотя тот довольно быстро набирает скорость, когда отъезжает, Бомгю ещё какое-то время бежит за ним, махая ладонью, пока наконец не растворяется в пейзаже, на который стеклянным взглядом смотрит Субин сквозь окно. Вскоре с другой стороны дороги уезжает и Бомгю, понимая, что теперь они с каждой секундой всё больше отдаляются друг от друга. До городов для каждого несколько часов езды, а между городами — и того больше. Сердце у обоих сдавливает тоска, и оно впервые болит так сильно. Но что для них точно останется неизменным, так это воспоминания. Они не забудут, как впервые встретились. Как переписывались записками, что кидали прямо в комнату через окно по ночам. Как Бомгю приходил к Субину каждый день и скидывал акулу с подоконника, залезая к нему. Как сидели в поле, плавали в озере, блуждали по солнечной роще, делали смешные и странные фотографии вместе. Не забыть им и вкус сочного винограда из сада Бомгю, и душистый чай с огородной мятой дома у Субина — для них прошедшее лето теперь всегда будет жить в этих вкусах. Да, они обязательно встретятся снова. У них есть номера друг друга и соцсети с почти безграничными возможностями общения, однако маленькая, наполненная теплом и первыми чувствами жизнь для них всё равно обрывается в этот вечер. Вечер, в который уходит хранящий в себе искорки первой влюблённости август, а воздух вовсю уже пахнет осенью, наполняя мчащий сквозь сумерки автобус сквозь распахнутое настежь окно.