убита на страницах книги

xx.08.2014

Салли одержима книгами. Ей иногда кажется, что ее хрупкая, несовершенная плоть срастается с потертыми страницами, покрывается венами типографических букв, черных, как мрак, и книжный переплет становится ее кожей, защищающей внутренний литературный эдем от жестокости внешнего мира: эту девочку так просто не откроешь и не прочтешь. На переплете будет написано:

САЛЛИ СОЛВЕНТ ЮНАЯ МЕЧТАТЕЛЬНИЦА И ЗАЛОЖНИЦА ГРЕЗ

ХРИСТИАНКА И НЕВИННЫЙ АГНЕЦ ДО САМОЙ СМЕРТИ 1 МАРТ 1997

Это будто надгробие. Книги для Салли, так получилось, одно из немногих развлечений. Дешевых, сердитых и доступных. По телевизору постоянно крутят какую-то отраву, сочащуюся ядом голубых экранов. Возможно, это потому что мама любит всякие дегенеративные шоу и не включает интересные передачи… В детстве Салли еще подпускали к телевизору, чтобы посмотреть мультфильмы или образовательные шоу. Мама их терпеть не могла. Как только Салли выросла из «малютки» во «взрослую кобылу», мать сразу же вздохнула с облегчением и перестала показывать «дебильные мультики». Вместо этого мама открыла Салли мир дешевых мыльных опер, где ванильные, натужно-нежные секс-сцены сочились большей грязью, чем порно с гэнг-бэнгом и подобием буккаке в заброшенном цеху. …да, Салли — книжная девушка, однако она знает и такие стороны реального мира… не сказать, что ей не понравилось. С друзьями у Салли тоже не складывается. С ранних лет она была отчужденным ребенком, одиноким ростком-сорняком в саду жизнерадостных, звонких колокольчиков. Если книги сулят виртуальные приключения и воздушные замки, то игры с ровесниками — непонимание, стыд, гаденькие шутки, оскорбления. В книгах общения такое легкое, диалоги без проблем льются родником остроумия, информативности, чувственности — в жизни же сложно состыковать свои слова со словами другого человека. Это как попытка собрать пазл из неподходящих деталей. Маленькая глупенькая девочка пытается играть в головоломки человеческих взаимоотношений, но мозг не справляется с ними: он норовит засунуть квадратное в круглое, а круглое в квадратное. Тяжело вставить в нужное отверстие. Салли «заторможенная». Ее не выгоняют, но и не ждут — терпят. Пограничный статус между «своей» и «чужой». Впрочем, книги в награду за поклонение и любовь дарят ей настоящих друзей…

*

За окном льет дождь. Прохожие суетливо разбегаются кто куда, ища спасения. Салли кажется: если она выйдет на улицу, то капли дождя блестящими лезвиями разрежут ее, и она растает, как сахарная статуя. Лишь сладкая лужица будет напоминать о ней. Салли не выйдет наружу: у нее есть новый, не читанный ранее роман в красивой обложке. Увы, на ней есть грязные следы и отметины, похожие на сигаретные ожоги, но это не отменяет общей красочности переплета. Шрамы только дополняют увлекательную историю книги. Похожие шрамы есть на теле Салли. Сигаретные ожоги есть у ее костлявых коленок и немного у бедер. Если бы на теле Солвент можно было сделать сноски, как в книге, то ремарки у сигаретных шрамов гласили бы: «болезненное и глупое увлечение селфхармом». Ей даже не особо нравилось курить сигареты. Салли босоного ступает по деревянному, пыльному полу и останавливается у винтажного зеркала в полный рост. В зеркале виднеется ее отражение — звонкая, хрупкая девушка в белом кружевном топе из хлопка и невесомых пижамных штанах, таких же белых. Позади нее находится небрежно застеленная кровать с постельным бельем пастельных тонов, не менявшимся с детства. Оно все застирано и потрепано. Салли покачивается перед зеркалом, слегка двигает бедрами. У ее зазеркальной двойняшки есть сигаретные ожоги; недовес; криво поставленные плечи — сноска: «результат скорее не сколиоза, а небольшой травмы поясничного отдела позвоночника в детстве». У Салли тоже все это есть. Стоит признать: она грациозна, как грациозна винтовка Веттерли. И, подобно винтовке, в чужих умелых руках она будет еще грациознее — и опаснее. Обернувшись, Салли видит на кровати сидящего юношу. У него взъерошенные сливочные волосы, ягнячьи серые глаза и кукольные черты лица. Он одет как мальчишка начала двадцатого века: рубашка, шорты, подтяжки, гольфы. Это ангел. Его зовут Свитхарт Тендернесс. — Этот ливень выглядит подобно каре с небес, — шепчет Салли. — «Я пошлю дождь, что будет длиться сорок дней и сорок ночей, — и он сотрет с лица земли всех живых существ, коих Я создал». — Мне нравятся звуки дождя, — пожимает плечами Свитхарт. — В его мелодии есть нечто завораживающее. — За его мелодичностью скрывается нечто первобытное, свирепое, — отвечает Солвент и наклоняет голову набок. Она садится на край кровати и надевает низкие кружевные носки с рюшами. Свитхарт смотрит из-за плеча, не двигаясь и свесив руки на мятую постель, будто посаженная кукла. — Почитаю сегодня, — говорит Салли. — Дождь даже вовремя начался. Вчера я погуляла вечером с пару часиков, и мне стало плохо… — Это потому что меня не было рядом? — Ты мой друг, — Салли улыбается с беззлобной, робкой снисходительностью, — но ты переоцениваешь мою зависимость от твоего присутствия. Я не хрупкий диабетик, а ты не инсулин… — Я тебе совсем не нужен? — Нужен. За окном вспыхивает молния — электрическая рана на небесной коже. — …но-о я хочу сказать, что уже не маленькая и могу позволить себе часть самостоятельности! — Да, не маленькая, — с легкой грустью соглашается Свитхарт. Комната отделана старыми, местами рваными розовыми обоями: она не видела ремонта с семилетнего возраста Салли, когда та пошла в школу. Над кроватью возвышается пригвожденное к стене деревянное распятие, покрытое налетом пыли. Под ним, ближе к изголовью, есть полка, заставленная различным хламом из пластика, маленькими плюшевыми игрушками, шкатулками. Китч. Салли разглядывает акварельную картину с олененком на поле, повешенную посреди пустой стены. Его черные глаза бликуют, как панцири жуков. Дверь в комнату со скрипом открывается. В проеме появляется изможденная женщина с ранней сединой в ломких пепельных волосах. Мать. — Ты чем занимаешься? — говорит она треснутым голосом. — За погодой слежу, — отвечает Салли. — Погодка та еще… льет как из ведра, м-да. Тебе-то хорошо, бездельница, а мне на работу нужно идти. — Видимо, мать не может начать день без укола в адрес собственной дочери. — Я пошла. Обед разогреешь себе сама. — Хорошо-хорошо. Мать закрывает дверь и уходит. Ее шаги скрипят половицами в своеобразном ритме, с лишним ударом-шажком перед каждой второй долей: «тук — тутук — тук — тутук» вместо прямого «тук — тук — тук — тук». Разгадка проста: мать прихрамывает из-за травмы ноги. Выглядит и звучит это раздражающе. Салли отслеживает через слух передвижение матери, и притихший Свитхарт, кажется, тоже. Эта женщина работает в мясной лавке доктора Стокоу. Режет мясо, заворачивает в упаковочную бумагу, отдает голодным людям, пахнущим серой и тухлой водой, и забирает денежную бумагу, пропитанную каплями пота, крови, слюны, мочи и семени. Мясная лавка доктора Стокоу — сама по себе кусок мяса, кишащий клиентами-личинками. Содержание Салли остается полностью на плечах матери: скромный доход отчима, очередного маминого хахаля, исчез из семейного бюджета после того, как этот непутевый мужчина ушел в запой три месяца назад и пропал без вести. Скорее всего, он сам стал мясом, завернутым в упаковочную бумагу. В семье Солвент это не обсуждается. — Я ее терпеть не могу, — морщится Салли и валится животом на кровать. Пружины слегка поскрипывают под ее маленьким, легковесным телом. — Она человек иного племени, отличного от твоего. — Мне кажется, я пошла в папу. Мама говорила, что он был интеллигентного происхождения. Понятно, почему этот человек не захотел связывать жизнь с матерью — девушкой миленькой и безрассудной, но падшей до белого отребья. Такая роковая красотка лишь бы утянула отца на дно, как плутливая ундина, и Салли была бы балластом, повешенным на шею. Впрочем, Салли немного злится на папу: вместе с ним ушло все нормальное, чего не было и не будет у нее. Все настолько плохо, что у матери нет фотографий отца, не говоря уж о совместных. Старшая Солвент пронеслась в его жизни периодом болезни. Папа переболел и оправился, уехал в большой город и, возможно, успешно построил свою жизнь. Мама из обаятельной, находящейся в вечной истерии демоницы превратилась в хромую мегеру средних лет. «Бедная Лиза», переложенная на грязь одноэтажной Америки. И конец старшей Солвент, пожалуй, страшнее, чем у русской героини. Над Салли дамокловым мечом висит участь повторить путь матери. Сломаться — измельчать. — Ты грустная, — говорит Свитхарт, присаживаясь возле разлегшейся Салли. — Ты о чем?.. — Реальность раз за разом меня разочаровывает, Свитхарт. — Выглядишь как маленький печальный котенок… или как Бэмби. — Правда? — улыбается Салли. «Даже несмотря на все ужасные вещи, что я сделала? Ты меня не бросишь?» Свитхарт обещает: не брошу. Такой хорошенький. Книжная девочка Салли живет по таким книжным лекалам, которые выдержит не каждый живой человек — выживут только буквы на бумаге, наложенные несмываемыми чернилами. О боже! драматичная история любви изъедает душу, разбитое сердце переливается блеском в свете фонаря, и будь Солвент героиней романа — ее фабула была бы очень печальна. «Страдания юной Салли» заставили бы всплакнуть не одного читателя, вспороли бы не одну вену и опустошили бы не одну душу. Жаль, конечно, что Салли не главная героиня литературного произведения… или — по крайней мере — студенческой короткометражки, снятой кетаминовым декадентом двадцати лет: анорексичная эротика, безэмоциональные убийства, мелочное, глянцевое эстетство. Это было бы удушающе-красивым. За окном раздается раскат грома. В стекло врезается ослабевшая птица и падает в бездну.

*

Звездной ночью юная Мэйбл, принцесса королевского рода Картеров, разгуливала по длинным коридорам фамильного поместья. Она была облачена в ночное платье, легкое и невесомое, и ходила в абсолютной темноте, без пламени свечи или газового фонаря в руке. Привыкшие ко мгле глаза и лунный свет помогали ориентироваться в ночи. Для принцессы было характерно отстраненное одиночество. Днем окруженная стайкой слуг и вечно утомленная, вечером она покидала комнаты своей спальни и шла по ковровым дорожкам длинных коридоров, подобно лунатику. «Лунное» поведение прослеживалось за нею с раннего детства. Сперва с ним пытались бороться, тщетно и не особо милосердно для особы королевских кровей: с принцессой обращались как с психически больной, и в те времена розга считалась лекарством для души, как массаж — лекарством для тела. Лечение не помогало. Малютка, даже не страшась горьких лекарств на опиумной основе, молитв священника и исполосованной розгами спины, продолжала свои ночные походы. Насилие было прекращено по настоянию отца, короля Вильгельма II Картера. Принцесса была наречена «дитем Луны», и ее поведение выставили как явление положительное. Несмотря на христианскую веру, народ страны оставался верен в тайне язычеству, и представление королевской дочери как «лунного дитя» его устраивало. «Госпожа?» — позади раздался тихий голос няни Марии, старой девы, ухаживающей за принцессой с младых ногтей. Краем глаза Мэйбл заметила вспышку маленького огонька — свеча на подсвечнике. Няня не была «ребенком луны», более того — издавна страдала от куриной слепоты. Принцесса прощала своей второй матери такие слабости и не жаловалась на неуместный свет. Остальные слуги обычно удосуживались едких слов от королевской особы. «Что такое, Мария?» — холодным голосом спросила Мэйбл. «Не спите, госпожа?» «Я люблю ночные прогулки. Они меня умиротворяют». «Я знаю… это часть вашего ритуала, однако, о-ох… ввиду последних новостей мне самой по ночам тяжело спится». Волноваться было о чем, особенно для такой старой, мягкосердечной и простой женщины, как Мария. Уже больше года государство N. вело войну за собственное благо с вражеским государством, и успех был, откровенно говоря, не на их стороне. К тому же журналистское воронье любило посмаковать покойников на страницах своих газет: будь то солдаты с фронта, жертвы очередного серийного убийцы, мертвые бедняки из трущоб, падшие в криминальной разборке или же не пережившие несчастного случая. Однако, больше всего няню беспокоила другая новость. Ее пугал Велиал. Жених Мэйбл.