Пьяное солнце

— Ты стала такой скучной, Анита. — А мне что, сплясать? Ща, погоди немного, я только встану, — Ахматова злобно кривит лицо, растянувшись на диване. Слабость её тела после заточения сравнима с параличом. Дазай в ответ довольно ухмыляется и неспешно прохаживается по комнате, приближаясь к софе. — А я уже подумал, что ты стала совсем шёлковой, но, как говорится, короткого могила исправит. — картинно разведя руками, он одним движением разворачивает близстоящий стул спинкой к софе и усаживается на него, обхватив эту спинку руками и уложив на нее подбородок. Аня смотрит тяжело, напряжённо, ненавидяще. Явно хочет рявкнуть, ответить, дать сдачи, но невооруженным глазом видны её скованность и зажатость. Словно кто-то умело поставил замок, который ей никак не сорвать — а она и не особенно стремится, ограничиваясь холодной остротой. И дело вовсе не в слабости тела. Аня смотрит тяжело, напряжённо, испытующе. Под таким взглядом любому бы стало не по себе, но Дазаю так даже проще. Неприкрытая ненависть, недоверие, напряжение, — такие привычные и понятные вещи, по которым он в этом мире почти скучал. Нет, коллеги его терпеть не могли, но ни один из них не смотрел на него глазами человека, которому сломали жизнь. Которому он сломал жизнь. Отвратительно, но именно этот злобный прищур подкрепил надежды Дазая на возвращение домой. Впрочем, найти для такого лакмусовую бумажку получше Аня с её безграничной ненавистью и искренним лицом было вряд ли возможно, так что он явно сорвал джекпот. Аня смотрит тяжело, напряжённо, выжидающе, и во взгляде её красноречия больше, чем во всех вопросах мира. Дазай подлец, каких поискать, но на такое искусство не ответить грешно и ему. — Я мог бы солгать, Анита. И тебе бы очень понравилась моя ложь, — уголок его губы чуть дёргается, напоминая оборванную улыбку, и тут же опускается вниз, позволяя совершенно спокойному голосу завершить фразу, — но не припомню, чтобы я привык тебя радовать. Я знаю, чьи желания были вписаны на Страницу… Кадык Ани нервно дёргается, когда та невольно сглатывает. — … и где она сейчас находится. А ещё знаю, что в неё больше не вносили изменений. Этот мир — прямой результат написанного. Ахматова обречённо закрывает глаза. Дазай не лезет в душу, не осуждает и даже не издевается, хотя, быть может, от любой из этих вещей ей сейчас было бы легче, но только сейчас, а временные меры — не его, Дазая, формат. Он лишь позволит себе небольшую уступку. — Я не буду об этом распространяться. Если мы встретим кого-нибудь ещё, кто как и мы, не лишился памяти о настоящем мире, кому сообщать правду, а кому нет — решать будешь ты. Слова наполняют скорбную тишину спокойно, почти безразлично. Дазай поднимается и неторопливо направляется к выходу. Скоро сюда должен заглянуть Ацуши, и лучше будет, если к его приходу Аня успеет взять себя в руки. А Аня молчит, только провожает детектива хмурым взглядом, в котором — иронично — читается вся боль этого мира. Дазай набрасывает на плечи плащ и напоследок выглядывает из-за угла. — Я не осуждаю, Аня, но писатель ты отвратительный.