Полгода полярной ночи

20 октября

Едва ранним утром Коннор разлепляет слипшиеся глаза, первым делом он обнаруживает сразу три неприятных вещи. Во-первых, у него дико раскалывается голова. Мир вокруг начинает плыть, стоит подняться с дивана больше чем на половину метра, а к области выше правой щеки по какой-то необъяснимой причине не получается прикоснуться без соразмерного силе давления дискомфорта. В последний раз так паршиво было разве что, когда он болел – Коннору не на шутку кажется, если он продолжит двигаться, то тут же выблюет наружу все, что только можно из организма выблевать. Во-вторых, он смутно помнит, как вообще завершается прошлый день, что для Коннора, разумеется, удивительно: да, он знает, что проводил время с Хэнком, но без каких-то ярких, четких подробностей. Они болтали и болтали довольно много, но смысл этих былых бесед утекал от него, словно через невидимую дыру. В-третьих, что-то случается с самим Хэнком, ибо тот, едва появившись в комнате, смущается и долгое время не решается обратить сконфуженный взгляд куда-то, кроме своих кроссовок. Правда, потом Коннор, кажется, понимает с ужасом, почему. Если первая физическая напасть перестает донимать его примерно через час-два после опохмела горячим чаем, то вот вторая... черт, вторая атакует голову шокирующим откровением. Диван, камин, две беспечно откупоренные бутылки вина и безобидная ребяческая игра, обратившаяся во что-то мерзкое и уродливое... Постепенно к исходу дня Коннор вспоминает все, что тогда срывается с его треклятого языка, и чем быстрее восполняется в памяти этот недостающий пробел, тем сильнее горе-пьяница понимает, что лучше бы это Хэнк оказался на его месте – на какое-то время все забыл, то есть. Как беспечно ведет он себя все то напряженное для Хэнка, но беззаботное для него утро! Стыд за собственные поступки остро колет Коннора прямо в грудь, едва он осознает, как мог своим как-ни-в-чем-не-бывало видом ранить Андерсона лишь сильнее. И точно маска притворства спадает это навеянное алкогольным забвением наваждение – уверенность оставляет его тело, и Коннор так не свойственно для себя обращается в маленький беспокойный клубочек. Еще с первыми ростками прозрения Коннор пробует – Коннор честно пробует! – завести о случившемся разговор, ненавязчиво, чтобы не разбередить раны Хэнка, пытается извиниться, вызнать, что к чему, но Хэнк лишь отвечает скупо, что все у него в порядке, и не смотрит на причину своих проблем всю оставшуюся дорогу до их следующего ночлега. Потом, видать, ему наскучивает играть недотрогу и игнорировать единственного человека на добрую милю вокруг, и он решает сменить гнев на милость, но становится слишком поздно – Коннор, прочитав в его отстраненности подтверждение своих беспокойных мыслей, решает не портить остаток вечера и растерянно сбегает из его поля зрения. А ведь перед ним стояла лишь одна цель, лишь одна! Ну ладно, две, если придираться к деталям... Коннор не должен был прошляпить хрупкие отношения с Хэнком, но, кажется, вот так просто, в одночасье, их все прошляпил. То есть... не похоже, что прямо все, Хэнк довольно мил с ним до сих пор – вон, даже чаем любезно помог опохмелиться, – но разве ж это, в сущности, что-то меняет? Вместо сна Коннора одолевают приступы беззвучного смеха – от своей бесконтрольной тупости, от, собственно, нелепого стечения обстоятельств. Спросить про убийц его сына! Да как такая херня вообще умудрилась прийти ему в голову?! С тем же успехом Коннор мог узнать, кого Хэнк выбрал бы оставить в живых – его или свою почившую женушку. И знать бы еще, отчего Коннор постоянно – ну просто каждый раз! – себе мнит, будто их с Хэнком связь так хрупка и тонка, что способна разорваться даже от незначительного дуновения ветерочка... Звучит бредово, не правда ли? После стольких жертв, после стольких дней, проведенных вместе, после всех тех тягот и невзгод, способных сплотить людей до состояния единого целого, неужели не должна она окрепнуть, неужели не должна превратиться во что-то мощное, нерушимое? Не первый раз Коннор ловит себя на том, что не верит в это, и боится, как огня, что его опасения окажутся реальнее, чем сама реальность. Здравый смысл уже давно кричит ему, глотку рвет в попытках донести, что дружба с Хэнком прочна, непоколебима, но назойливое что-то, горькое и противное, все равно заглушает глас прозренья и погружает владельца в недра бездонного тревожного состояния. Продолжительное время протекает это безжалостное самокопание. По истечении долгой бессонной ночи голова Коннора превращается в настоящий бурлящий котел из всевозможных мыслей и переживаний, достаточно переполненный для того, чтобы выплеснуть наружу хоть какие-то здравые умозаключения. Коннор клятвенно зарекается никогда больше не брать в рот и капельки алкоголя – после него гадко не только в душе, но и в теле, и даже не ему одному, что самое удивительное... В общем, да, никогда больше.

21 октября

И вот, в свое поучительное наказание с самого утра Коннор позволяет морозу щипать его горящие щеки, и даже к вечеру на стоянке, организованной под покровом черного неба, отсаживается от Хэнка – и от костра, соответственно, – на весьма приличное расстояние. Он определенно заслуживает этого, холода и тьмы снаружи, ведь его ядовитые слова пробуждают аналогичные вещи у Андерсона внутри. Ну, по крайней мере, так считает сам Коннор. Он снова примеряет на себя позабытую маску отрешенности – сидит как новенькая, – его родная, отполированная долгими годами самоконтроля заслонка от внешнего мира. Она включается сама собой, неосознанно, и превращает его речь в сухую и безжизненную. Ничего не вырывается у него изо рта, кроме слов по делу, ничто не выдает в нем острого желания поговорить. Язык Коннора и так уже заводит его не в те дебри, так что давать ему волю прямо сейчас кажется несколько... опрометчивым. Бесспорно, теперь, когда рассудок постепенно к нему возвращается, Коннор в курсе, что его пьяный лепет – не самое страшное событие в жизни Хэнка, но, тем не менее, это далеко не оправдывает тот ущерб, причиненный им чужой душе, с трудом откопанной из-под десятков тонн грубости и язвительности. Она ведь до сих пор чувствительная подчас, к некоторым вещам уязвимая: никогда Хэнк перед ним не признается, что кайфует от разговоров о культуре перекрестия двух веков, но Коннор видит, как разгораются его сверкающие счастьем голубые глаза. Вот что по-настоящему увлекает его, вот что считает он веселым и интересным. Только плотная завеса мнимой черствости еще оберегает его нутро от тотального сокрушения при виде всего того, что творится в мире, и потому совершенно немудрено, что привычные прямолинейным молодым людям темы, особенно те, что завязаны на щекотливом балансе между двумя сторонами морали, отнюдь не входят в список его любимых – скорее даже наоборот, они входят в список самых его отторгающих. И как раз потому чертов Хэнк, его добродушный, мягкосердечный Хэнк, словно подтверждая этот статус в чужих глазах, остается верен себе и не соглашается с вердиктом произошедшего в голове Коннора самосуда. Ему, слишком светлому, слишком хорошему для столь вытирающего об него ноги мира, до сих пор почти физически больно видеть Коннора таким – дрожащим на ветру, как сухой листик, то есть плотно прижимающим к груди свои ободранные колени. У Коннора щемит сердце от его всепрощающей доброты, ощущающейся такой незаслуженной сейчас, преждевременной, ведь Коннор знает, что и без лишних слов Хэнк сейчас отчетливо замечает, как нескрываемые попытки Коннора отогреться одними выдохами раз за разом венчает большой провал – осенний ветер грубо пресекает их и с новой силой отыгрывается на овеянной паром коже. Только с чего вдруг выгоднее терпеть уколы жгучей боли, а получать взамен толику призрачного блаженства?.. Эти мысли Хэнка и без озвучивания, даже без взгляда на него самого, становятся для Коннора очевидными. — Эй, ледышка... — как по команде тихий басистый голос пронзает собой тишину. Начинается. Коннор, за все то время изучивший Хэнка вдоль и поперек, уже какое-то время предвкушает развитие этой темы. Нехотя, стыдливо окликнутый обращает свой взгляд к костру. За ним, за рыжими языками пламени, сидит Хэнк, привалившись спиной к широкому стволу еще сохранившего свои желто-зеленые листья дерева. Вообще, и Коннор подмечает это довольно спонтанно, Хэнку нравится сидеть под такими, как он в шутку зовет их, природными столбами – можно на всю ночь разгрузить позвоночник, расслабленно запрокинуть голову, да и спать в вертикальном положении с их помощью в разы сподручнее. Еще удобнее, когда рядом лежит какое-нибудь бревно – приятнее примостить зад на нем, а не на худом рюкзаке, вобравшем в себя грязь, наверное, уже из двух или трех штатов за все время. Сегодня он снова отдыхает там, на своем любимом месте, неизменно путешествующим с ним, но притом недвижимом, и его зажившие, закостенелые пальцы неловко барабанят по земле подле его бока. — Иди сюда, — говорит он, переводя взгляд к ладони. Точно загипнотизированный, Коннор послушно поднимается, прежде чем успевает об этом подумать. Хэнк зовет его к себе словно какую-то нерешительную собачонку – того самого пуделя, наверное, – но чем ближе Коннор подходит, тем больше замедляется, как самый настоящий напуганный дикий зверь. С каждым шагом уверенность покидает его, и в итоге полностью иссякает где-то в полуметре от конечной цели. Беспокойство о комфорте Хэнка заставляет его засомневаться в правильности своих действий, и, подпитываемое чувством вины, играет явно не в его пользу. Правда, практически все вокруг кричит Коннору о совершенно противоположном, но он, до сих пор местами ослепленный своей всепоглощающей самоненавистью, не видит. Или, скорее, не хочет видеть. Хэнк вздыхает: — Ну, так и будешь штырем торчать или, может, наконец-то присоединишься? Что, правда можно?.. Надежда вспыхивает в глубине карих глаз прежде, чем нечто более смурное и темное вновь не закрывает ее собой. Коннор неуверенно переминается с ноги на ногу. Ему неистово хочется повертеть монетку в руке, отвлечься на медитативно повторяющиеся движения, а не стоять и тупить, изображая из себя, честное слово, невменяемого дуралея. А со стороны, наверное, так и выглядит: то, что в глазах Коннора называется "осторожностью", с позиции Хэнка по-любому воспринимается ничем иным, как "подвисанием заторможенным". Не самое лестное впечатление, надо думать... Отрезвляя себя этой мыслью, Коннор напускает на лицо показушной развязности и решается принять столь добросердечное приглашение. Может, если Андерсон не увидит, как Коннор то и дело прячет и отводит от него взгляд, он и не раскусит его маленькую ложь, его шаткую маску приподнятого настроения. Он кидает рюкзак туда, куда указывает тронутая еще не до конца сошедшим летним загаром ладонь. И пока Коннор, довольно скованный, задубевший в своих движениях, опускается вслед за своей подстилкой, ненароком он задевает Андерсону плечо. А дальше больше: соприкасающиеся руки, локти и бедра – от непреднамеренно близкой посадки им всем становится жутко тесно. Свободного пространства между боками двух мужчин практически не остается, и Коннор ожидаемо задумывается, а не причиняет ли не контактному без собственного повеления Хэнку физический или психологический дискомфорт. Ну, он же вроде сам подзывает к себе источник своих нынешних неприятностей, верно?.. Бояться нечего... Да и прижиматься к его огромному телу почти двухметрового серебристого йети даже таким вот образом, неловким и аккуратным, довольно тепло и, эм... приятно... С одной стороны, ситуация замечательная, с другой – ну какая-то несвоевременная. Только то, что Андерсон не протестует, еще хоть как-то позволяет Коннору сделать вид, будто ничего необычного совершенно не происходит, будто ему и так в его нынешнем положении вполне комфортно и приемлемо находиться. Не считая одной крохотной детали, в действительности так и есть. Жаль лишь, что в последний раз, когда его тело заполучает волю, непосредственная близость между ними обращается в крайне... неловкую, если можно так выразиться. И все же немой вопрос застывает у Коннора на губах. Он уже подумывает задать его, но Хэнк вдруг накидывает ему плед на плечи. Часть пледа, на самом деле, потому что едва Коннор поворачивает к проводнику голову – и, боже, лучше бы он этого никогда не делал! – он с волнением замечает, что тонкое одеяло укутывает их обоих. — Хэнк?.. Ошеломленный и сбитый с толку, Коннор больше не смеет отвести в сторону кофейных глаз. Его сухие губы в удивлении раскрываются, и Хэнку, на мгновение отвлекшемуся на их мягкое непреднамеренное движение, приходится напомнить себе, что он должен не молчать, а выдавить из себя что-нибудь для ответа: — Подумал, — мужчина отворачивает голову, шею свою смущенно массирует, — не хочу смотреть, как ты тут загибаешься, а раз уж ты все равно только и делаешь, что дрожишь, мы могли бы... — черт, в мыслях это звучало не так нелепо, — ну, знаешь, разделить друг с другом немного тепла. Один спит, другой караулит. Оба греемся, все дела. Это точно не слуховая галлюцинация? Коннор исступленно моргает пару раз, прежде чем не просто расслышать, но и понять, что именно Хэнк ему предлагает. Это ведь тот же Хэнк, что позволяет себе лишь одну единственную вольность – запускать пальцы в кипу чужих волос, когда весел? Это ведь тот же Хэнк, с которым можно обменяться лишь мимолетным касанием рук и коленей, когда слова, произнесенные вслух, неуместны? И этот Хэнк предлагает ему... после перенесенного эмоционального давления предлагает ему приблизиться к себе и... что? Обняться? Поспать друг у друга на коленочках? Подпустить к своим уязвимым местам человека практичного, наблюдательного и готового своими наблюдениями, как во благо, так и во вред, распорядиться – это сильно. Для Коннора не секрет, что своей природной прямолинейностью – а под действием алкоголя, очевидно, долго подавлять ее невозможно, – он волен в мгновение ока испортить чей-то погожий день. Коннор знает, за этим ему и нужно юлить, подбирать слова, растягивать губы в подходящей улыбке – быть идеальным переговорщиком, то есть способным расположить к себе сердца открытых к диалогу людей. Где-то надавить, где-то похвалить комплиментом, где-то угадать, чего желает, к чему будет расположен его собеседник. Он поступает так с Хэнком в самом начале, играет на его добром сердце, на его чувстве долга и самолюбии уязвленном, чтобы получить то, что жаждет; он поступает так со своими врагами, распаляя их, выводя на неконтролируемые эмоции, забалтывает их, чтобы они потеряли бдительность; он поступает так даже с теми, кто отчаянно желает услышать слова поддержки – такими людьми, как Ральф, например, – о, едва получится успокоить их, они становятся точно марионетки. Подстраиваться под ситуацию для Коннора так же естественно, как дышать. С отцом, скажем, никогда не поговоришь о проделках в академии, об опасных ставках с одногруппниками, о рисках и безбашенных поступках, а с соседом по комнате не поиграешь в мудреные игры разумов. И с Хэнком, таким непохожим на других встреченных Коннором людей Хэнком, не обсудишь ни одну из вышеперечисленных тем; с ним не поговоришь о забавных нападениях на разведывательный отряд, потому что для него это не забавно, с ним даже не сведешь в урок ли в шутку опыт пережитых им болезненных тем. Но чертов Хэнк – даже после того, как видит Коннора другим, сбросившим свои негласные фильтры на светскую болтовню, более не скованным навязанными ему еще отцовским воспитанием нормами этики и морали, – Хэнк не отворачивается. Когда призрачная цель получить что-то – в данном случае расположение Хэнка, – утопает под литром неумело выпитого алкоголя, Хэнк не отворачивается. Неловкость проскакивает между ними, но Хэнк не отворачивается. Он ворчит денек, но не отворачивается, он просто подпускает Коннора к себе, под бок, еще ближе, и глаза юноши наполняются радостью и печалью. Хэнк такой заботливый. Он слишком хорош для этого мира. И вот он снова подтверждает это. — Так ведь гораздо лучше, да? — Андерсон неуловимо, но весьма красноречиво кивает на один из краев синтетического одеяла. Уголки его глаз прорезает хрупкая паутина морщин, и Коннор плавится под этим теплым, незамысловатым прищуром. — Да, — он, отвисая, благодарно сжимает в пальцах шершавый угол. — Спасибо. Сложно сказать, что согревает его сильнее: старый плед или кровь, внезапно прилившая к и без того краснющим щекам. Но маленькое уютное пространство свое дело делает: с течением времени отогреваются нога и рука, а затем и затылок незаметно встает в один ряд с ними. Коннор неестественно робок и не смеет двинуться: ни прижаться к своей живой батарее, ни подальше от нее отстраниться. Ему банально сложно поверить, что он вообще сидит здесь, под деревом, и ему может хватить лишь единственного вращения головой, чтобы ощутить, как серебристые пряди Хэнка пощекочут его розоватую кожу. Коннор боится, что Хэнк прочтет эти мысли в его глазах, и демонстративно разглядывает костер; огонь пляшет на обугленных сухих ветвях, изредка порывом ветра отклоняясь куда-то в сторону. Пока не начнется дождь, это зрелище может завораживать его бесконечно, но даже оно не способно отвратить все возвращающиеся мысли об одном единственном человеке. Ему там удобно? Точно? Коннор ни капельки не мешает?.. И тишина, сгустившаяся над ними, лишь подкрепляет эти его опасения – то давит, то душит, лишая весь момент привычного их молчаливым вечерам спокойствия и умиротворения. Стоит разогнать ее, сказать уже что-то, но слова не способны сорваться с вялого, неподатливого языка. А нужно ли? Нужно ли портить то, что уже устаканивается между ними, бесполезными задушевными разговорами? Так или иначе, пустыми думами напряжение снять не выйдет, а Коннор, к несчастью, напряжен, как один сплошной нерв, зажатый, скованный в своем единственном ледяном положении. Он застывает – как Хэнк назвал бы сию картину – в позе мыслителя, слишком твердый, слишком окаменелый, чтобы позволить себе хотя бы моргнуть. И лишь накопленная за день усталость, лишь остаточные следы беспокойной ночи позволяют Коннору ощутить тяжесть век. Внимание рассеивается; его то клонит в сон, то резко выдергивает из него, как ударом. Как заснешь тут, в такой непосредственной от Хэнка близости... Смеется ли тот над ним? Ведь в час, когда он, нелюдимый, наконец-то подпускает Коннора к себе, физически ближе, именно Коннор, обычно не испытывающий никаких проблем с тактильностью, ведет себя так, словно в его суставах кончается машинное масло, а в нем самом – горючее топливо. Нет, конечно, если бы не предшествующий тому контекст, все определенно могло бы сложиться не так, а иначе, но... что поделать. Коннор не горит желанием идти на поводу у своей рассеянности, до противного отвращения к себе не хочет, и, как и в любых неординарных ситуациях, в какой-то момент таки собирает яйца в кулак – сколько можно на пороге стоять, в самом деле? – и возрождает по крупицам еще не истлевшую смелость, чтобы спросить: — Значит, ты больше не злишься? На меня и мои вопросы? Он не отрывает взгляд от огня. По какой-то причине это довольно сложно. Хэнк вздыхает, и его плечи приходят в движение – Коннор чувствует это, потому что плед немного съезжает ему на спину. — Я не могу злиться на тебя всю жизнь, Коннор, — басистый голос звучит смиренно. — Бывает, ты меня подбешиваешь, да, но никогда долго. Я бы просто не смог. Типа буквально. При всей моей вспыльчивости во мне нет столько ярости, как ты себе представляешь. Я, вообще-то, довольно отходчив. — Значит, твой рекорд – один день? — Ну, плюс-минус. В среднем, а надо учитывать, что на один смазывающий статистику случай вида "тотальный пиздец" приходится сотня, если не две, случаев вида "незначительно", Хэнку хватает около получаса, чтобы взять ситуацию под контроль и с горем пополам успокоить нервы. Все, что остается в дальнейшем, представляет из себя лишь осадок от пережитого эмоционального потрясения: будь то отвращение, разочарование или, например, унижение. Впоследствии и они рассасываются, когда Хэнк удосуживается включить режим "разумного взрослого" и либо идет разруливать образовавшееся дерьмище, либо просто закрывает его в дальний ящик. Не всякое простить легко, но он, как минимум, остывает – все же холодная ярость, по его разумению, гораздо лучше разрушительной огненной. Виной ли тому издержки профессии или врожденная твердость духа – Хэнк не имеет ни малейшего представления. Звучит логично, в принципе, что в работе полицейского, как и в работе высокопоставленного сотрудника FEDRA, важно сохранять трезвость мысли и не поддаваться дурману сердца без боя. И пускай это не отменяет проблем с бесконтрольным гневом, особенно когда хватает одной единственной искры, чтобы дать чему-то давно потухшему опять разгореться, по крайней мере, это не позволяет Хэнку ощущать себя самовлюбленным козлом, априори не способным к конструктивному диалогу и прощению. И то, что Коннор считает, будто Андерсон волен обижаться на него до скончания тысячелетия, в некотором смысле смахивает на плевок. Смачный такой, оскорбительный, не в душу, может, но где-то близко. Да даже слова, произнесенные специально для него прямым текстом, судя по всему, не производят на глупца должного впечатления! Убежденным, во всяком случае, Коннор точно не выглядит. — Слушай, — на секунду Хэнк устало подносит противоположную от Коннора руку к лицу, — не то чтобы я вообще был зол на тебя, Коннор. Мне просто нужно было немного времени, чтобы подумать в тишине. Я знаю, ты был пьян и не контролировал, что несешь. Я могу это понять. На самом деле, когда я услышал, что творится в твоей башке, я даже порадовался, что обычно ты хоть немного стараешься фильтровать базар. Легкий смешок срывается у Коннора с губ. Ага, "немного". Андерсон, довольный тем, что выбивает из живой статуи хотя бы такую реакцию, продолжает: — Значит, решил я, эта версия Коннора, с которой я дружу, еще не самая худшая из тех, которые я бы мог встретить. Классно же? Счастливчик Андерсон. Но тот ты, — голос Хэнка замедляется, и Коннору становится как-то не по себе, — это все еще ты, верно?.. Я много думал об этом вчера и понял, что ты бы никогда не спросил, люблю ли я больше хлопья или яичницу на завтрак. Это просто не в твоем стиле. Ты всегда был таким – твердым, хладнокровным и... немного стремным, когда дело доходило до твоих эмоциональных выкидонов. И поверь, не мне тебя судить – я и сам человек страстей, я знаю, как бывает сложно остановиться, когда внезапно сорвет кукуху. Вначале Коннору кажется, что его упрекнут, но затем, чем больше Андерсон продолжает говорить, тем сильнее вновь выпрямляется согнувшаяся от тревоги спина, и несмелый взгляд карих глаз постепенно возвращается к говорящему. Хэнк и сам, как выясняется, не смотрит в сторону паренька, а только разглядывает лесную тьму и, собирая руки в замок, задумчиво барабанит по костяшкам пальцами. Он еще не заканчивает, нет, он только проходится по губам языком, делая небольшой перерыв, чтобы продолжить: — По опыту жизни я, знаешь, привык к жести, почти ко всей, кроме одной – к ужасам, происходящим с твоими друзьями или родными, на самом деле никогда невозможно привыкнуть. Ты знаком со мной не первый день, осознанно или нет, ты просто знал, как задеть меня побольнее. Ты стратег, Коннор, а алкоголь всего-то развязал твой язык. Но я не сержусь на тебя, нет. Как ты верно однажды подметил, какой смысл тратить время на сожаления? Я рад, что ты куда более подготовленный к этой жизни, чем я, правда, но точно так же я горжусь своей маленькой слабостью. Она делает меня мной – старым добрым человечным Андерсоном. Я вижу ее в тебе... иногда. Ну знаешь, когда ты носишься с каждым первым дружелюбно настроенным встречным. И пускай тогда я постоянно ворчу, это дает мне веру в то, что ты не безнадежен. По крайней мере, в отличие от тебя, я уже не столь трепетен с кем попало. — Значит, мы хорошо дополняем друг друга, да? — Значит, ты теперь каждую свою фразу будешь начинать со слова "значит"? — подстебывает его Андерсон. Ладно, в этом и правда есть доля чего-то забавного. Как и в том, что именно Коннор, менее склонный к бескорыстному состраданию и любви, в их тандеме играет для незнакомцев роль сестры милосердия. Как странно, а ведь он всего-то знает, что заводить знакомства выгоднее, чем врагов, и, пулей ли, словами, его просто учили всегда помогать ближнему... Коннор и подумать не мог, как эта банальщина выглядит со стороны. Как ее видит Андерсон. Может, это и не единственное, чего Коннор за собою не замечает. Может, он на деле слепец, а Хэнк, наоборот, как независимый судья, различает в нем не только черный и белый, но и мириады оттенков серого. Может... может, его глазами и Коннор однажды обнаружит крупицу этого внутри, маленькую или большую, и поймет, что проявляет к другим эмпатию не из-за мудрых наставлений кого-то там в прошлом, а по собственной инициативе. Ведь теплый поощряющий тон Хэнка к этому располагает и топит лед его отрешенной маски. Мужчина все еще дурачится, смеется над частым употреблением слова "значит", но, Коннор видит, Андерсон не собирается увиливать от ответа. Дополняют ли они друг друга? Хэнк определенно хочет сказать: — Пожалуй, и вправду так. Слейся мы воедино – получился бы, наверное, сверхчеловек. — Так не бывает, — теперь уже и Коннор не может сдержать улыбки, и впервые за этот вечер не от смущения или неловкости, а от чего-то, что скорее напоминает собой веселье. Ощущение нормальности происходящего постепенно возвращается к нему, а непродолжительный хохот Хэнка только подкрепляет нарастающую уверенность. Ведь как ни в чем не бывало Хэнк, уняв смех, отвечает: — О, это ты просто не слышал о могучих рейнджерах. Да, грозный йети, лучше расскажи об очередном хранимом лишь тобою призраке прошлого, заглуши назойливых червяков сомнения в каштановой голове, а Коннор послушает и под тяжестью этого бесконечного дня просто примостит голову на твоем широком плече. А потом в знак благодарности, убаюканный мягким знакомым голосом, он ненадолго прогонит сон, пошарит ладонью в кармане джинсов и выудит оттуда деформировавшиеся не то от температуры, не то от подвижной жизни злаковые изделия. Хэнк посмотрит на них в исступлении, но с радостью примет сей скромный дар, чтобы незамедлительно употребить его в пищу. А потом Коннора уже не будет волновать ничего, потому что он отрубится до рассвета и заступит на свою вахту полным сил и с чистой совестью.

22 октября

Ага, как же. Стоит ли говорить, что этот сладкий, как пчелиный мед, план, невзначай родившийся в дурной голове, идет совершенно не так, как того хочется его обладателю? Коннор успевает распробовать только крохи, прежде чем оплеуха реальности настигает его, быстро и неотвратимо. С чего бы начать? Например, с того, что Коннор действительно упрашивает Хэнка рассказать ему пару историй об этих сливающихся воедино супергероях. Первая ступень негласного списка "что нужно сделать перед сном" вступает в силу, и кажется, все идет замечательно: Хэнк, получив отмашку потрындеть о прошлом, заливается соловьем об уморительно нелепой в глазах взрослого телепередаче, а Коннор, получив отвлеченную на свою болтовню подушку, в довесок отхватывает нехилый шанс на нее навалиться. Почему бы просто не сделать этого без всех вышеперечисленных хитровывернутых заморочек? Ну, наверное, потому, что последние сутки Коннор только и делает, что усмиряет свою бесконтрольно раздобревшую наглость. Для ее молниеносного пробуждения потребуется хряпнуть стаканчик-другой, а алкоголя под рукой в данный момент не имеется... Да и не то чтобы Коннор вообще жаждет употреблять спиртное, особенно после недавнего инцидента. В общем, все идет как по маслу: Хэнк стебется над людьми в облегающих костюмах, Коннор под шумок оккупирует чужое плечо. Хэнк, конечно же, обращает на это внимание – его рассказ на секунду прерывается, а возобновляется как-то со скрипом, чуток неловко, – в тот момент Коннор и сам начинает невольно паниковать и думать, что для таких тесных взаимодействий еще не приходит время. А ведь он и так все делает аккуратно, будто кости Хэнка состоят из хрусталя, невесомо прикладывается, точно пушинка! Но в груди у Андерсона все равно наперебой горланит стая пугливых чаек, а лицо горит сильнее, чем если бы огонь был разведен прямо у него на носу. В крайней степени смущенный сложившимся обстоятельством, Хэнк, впрочем, берет эмоции под контроль и продолжает повествование как ни в чем не бывало – может, только старается меньше двигать несвободной рукою, – и Коннор, следуя предпоследнему этапу своего гениального плана, спешит поскорее похвалить проводника чем-нибудь вкусненьким. Его скромные запасы невелики – предусмотрительный молодой человек начинает пополнять коллекцию еще с сентября и уже успевает растратить и восполнить какое-то ее количество. Вначале, помнится, он просто хочет порадовать Хэнка сладким, подарить немного на день рождения: собирает лакомства, собирает, а потом чего-то не прекращает. Наверное, потому что Хэнк радуется им в любой день, как мальчишка, а радовать Хэнка классно. И сегодня ночью Коннор задается похожей целью – побаловать внутреннего ребенка своего приятеля, а посему в какой-то момент, когда рассказ подходит к концу, а неловкая пауза вновь грозится нависнуть над ними, достает на свет спасительные питательные батончики – спасительные, так как однажды они уже несут ему верную службу, – и несмело протягивает остатки, буквально пару штучек, погруженному в безмолвные думы Хэнку. Не сразу Андерсон замечает эту подачку, а когда наконец-то видит, то все равно впадает в ступор и не берется взять ее с чужой руки еще какое-то время. — Ха, спасибо, — бормочет он тогда, прежде чем разорвать обертку смугловатыми пальцами. Но это Коннор – тот единственный, кто должен благодарить его: за свое прощение, за увлекательную историю, за возможность не быть отвергнутым. Только благодаря безграничному великодушию этого сострадательного человека он может сидеть здесь и наслаждаться теплом костра в относительно уютной компании. Почему "относительно"? Да вот как раз поэтому: когда наступает тот самый момент, и крошки с барского стола подходят к концу, случается непредвиденное – Коннор банально не может уснуть! Он смыкает глаза, он позволяет усталости взять над собою верх, но что-то точно держит его на привязи. Хотя, казалось бы, его бодрость практически на нуле – уже вторую ночь подряд ему не удается поспать в должной мере, – и ситуация теоретически располагает к расслаблению... Вот только на практике она, похоже, не располагает. Коннор как будто делает вид, что спит, и вместо приятного погружения в сладкую грезу сидит так несколько долгих, неимоверно долгих часов, чересчур скованный, чтобы сменить позу или хотя бы пошевелиться. Может, его глупый мозг считает, раз уж отдых на плече Хэнка сам по себе похож на оживший сон, то и спать теперь нет необходимости? Изнуренный этой странной пыткой, Коннор не имеет ни малейшего представления. Будто бы против воли он то и дело акцентирует внимание то на чужом дыхании, что изредка ощутимо раздувает грудную клетку, то на мимолетном движении бедра, что невзначай контактирует с его напряженными пальцами. Он просто не знает, куда их приткнуть, ведь все вокруг напоминает ему минное поле: где-то рядом, помимо ноги, есть точно такая же ладонь Хэнка, и одна мысль о нечаянном соприкосновении с нею вызывает в Конноре бурю противоречивых эмоций. Он варится в них, как в котле, всю ночь напролет, без перерывов на рекламную паузу. Опасение вспугнуть Хэнка и заставить его отодвинуться борется с искушением рискнуть и пройтись подушечками по открытой части его руки. Когда еще представится такой шанс? Якобы случайно, якобы в приступе лунатизма погладить пальцами его шероховатую кожу... Коннор даже не может ответить себе, зачем – от одной мысли об этом натурально вскипает кровь и пробуждается нечто сродни азарту, адреналину. Запретный плод сладок, как говорится. Что-то в этом роде, наверное. Все бы ничего, Коннор может упиваться своими несбыточными мечтами, пока они остаются его фантазией – к двум часам ночи он практически успевает со всем смириться, – но затем, черт, затем Хэнк незначительно меняет свое положение, и случается это. Точно электрический ток пробегается у Коннора вдоль позвонков; он едва не вздрагивает, выдавая себя, потому что теперь их тыльные стороны ладоней соприкасаются, и не то чтобы это большое дело, но Коннора уносит к чертовой матери. Волна новых мыслей атакует его: сам собой начинает он рассуждать о текстуре кожи, о ее легкой прохладе, о маленьких до прозрачного светлых волосках, невесомо пощекотавших его в тот момент. В этом нет ничего такого, но Коннор зацикливается на каждом незначительном пустяке, потому что он скоротечен, потому что вскоре Хэнк додумается отстраниться. Но он, застывший, закостеневший подобно Коннору, остается сидеть на месте, не всю ночь, быть может, но достаточно долго для того, чтобы напрочь снести приятелю крышу. О каком сне вообще идет речь? Когда надо тратить все свои силы, чтобы ловить этот момент и запоминать его в мельчайших подробностях. Приходит в себя Коннор лишь тогда, когда Хэнк ведет плечом и стряхивает с себя его голову, как бы говоря: "Вставай давай, твоя очередь". Но, откровенно говоря, приходит в себя Коннор ненадолго, ибо почти сразу же его настигает пугающее, но завораживающее осознание, что впредь он волен бодрствовать официально, и ничто на свете, кроме, может быть, внезапно выпрыгнувшего из кустов щелкуна, не способно оторвать его от незаметного созерцания Хэнка Андерсона. Что еще хуже, потому как от одной мысли, что Хэнк точно так же обопрется на его плечо, начинают подрагивать кончики пальцев. Не от страха же, в самом деле... Впрочем, таким робким, как в тот день, Коннор не чувствовал себя еще никогда. Но, стоит отдать Хэнку должное, самую ответственную часть ночи он решается провести, опираясь не на беднягу Коннора, а на массивный ствол позади него стоящего дерева, чем, вероятно, лишает их обоих дополнительных поводов для накручивания себя разнообразными размышлениями. В итоге буйная фантазия с непривычки перевозбудившегося юнца благополучно стихает, а остаток времени протекает гораздо спокойнее, чем он при иных обстоятельствах мог бы. За исключением того, что Коннор не сводит с неподвижного проводника карих глаз, раннее утро ничем не отличается от любых других, да и бесстыдное разглядывание к тому же можно с благородством оправдать тем, что Коннор очень беспокоится о чужой безопасности. До смешного удивительно, что такой нелепой отмазки с лихвой хватает, чтобы усыпить назойливые мысли в каштановой голове, да жаль только, что саму голову усыпить совершенно не получается: с первыми лучами рассвета Коннор в полной мере ощущает навалившуюся на него слабость, многотонную и неодолимую. Вся его шея, припоминая жестокое обращение с ней, любимой, бунтует, затекает, адски болит и ноет. Кто бы мог подумать, действительно, что несколько часов в неудобном, неподвижном положении могут сослужить ей такую гадкую службу? Остатка сил едва хватает, чтобы просто волочить по земле себя и свои походные принадлежности – это паршивое физическое состояние буквально вынуждает Коннора занять стратегическое положение позади Хэнка, чтобы не выдавать тому и намека на свою заторможенность. У Коннора, как-никак, есть лицо, и надобно поддерживать его на одном уровне. А то как же это выглядит со стороны? Что он, молодой, атлетичный, сдается раньше более взрослого и менее энергичного?.. Коннор просто не имеет права проиграть эту негласную битву. Да, перед Андерсоном не так страшно обличать свои пороки и слабости, как перед другими, с ним комфортно и легко почти в любом виде, но это совершенно не означает, что Коннор жаждет напрягать проводника, когда ситуация с потерей ориентира и без того треплет тому нервишки. Хэнк еще волноваться начнет, бузить, ворчать на пустом месте... Кому это будет выгодно? Так что в пути только украдкой Коннор волен потирать свой изможденный затылок, чуть-чуть совсем, не испытывая заветного облегчения. И зевать как-нибудь внутрь себя, ловя каждый широкий выдох, чтобы затем поморщиться, как от кислого или неспелого фрукта, и сжать в плотную полосу непослушные губы. Мимолетное ополаскивание лица питьевой водой на одном из первых привалов лишь немного освежает его, но совсем не вливает силы. Коннору приходится напомнить себе, что ему ни в коем случае нельзя надолго закрывать глаза. Притягательная темнота обратной стороны век будто дорисовывает к его общему весу нолик, а коварная сила притяжения, вторя ей, манит свалиться прямо на прелый лесной ковер. Голова то кружится, то раскалывается на куски, и эта мерзкая пульсирующая боль остается единственно отрезвляющей его вещью, не дающей, мешающей ему завалиться набок прямо так, на месте. Но еще ужаснее будет отрубиться на ходу, в какой-нибудь случайный отрезок времени, испугать Хэнка внеплановой потерей сознания, а потом жалеть об этом всю оставшуюся часть жизни. Или смеяться над собой – над ними – особо пасмурными вечерами, кто знает? Коннор точно не имеет ни малейшего представления, ведь он впервые в жизни бодрствует так много, особенно когда ничто вокруг не мешает сну. Только он сам почему-то себе препятствует. Глупый организм. Глупый, глупый... Может, если ущипнуть себя, станет легче? Боль и сон, судя по всему, две вещи несовместимые. В моменте идея выглядит как спасение: Коннор впивается ногтями в тыльную часть ладони и сжимает пальцы так сильно, что на коже остаются глубокие дугообразные следы. Отрезвляющая волна бодрости мгновенно прокатывается по всему его организму, вот только самого заряда, увы, хватает на весьма короткий отрезок времени. Уже через пару-тройку таких подходов припухшие впадинки на руке обращаются в кроваво-красные борозды. Хм, царапины, что ли?.. Коннор думает, если он продолжит калечить себя в том же духе, его бедная ладонь превратится в фарш, а Хэнк испугается и отчитает его за безрассудство и безответственность. Тогда, может, прикусить изнутри язык?.. Хотя нет, так, наверное, станет еще хуже. После полудня сонливость вроде как отступает, но через час-другой возвращается с новой силой: Коннор подмечает некоторую рассеянность сознания, потому что слова Хэнка снова утекают от него, как вода. Тот вроде сетует на то, что они "блуждают в сраной глуши", спрашивает совета по новой стратегии передвижения – мол, не идти никуда, если на примете есть теплый домик, а нового в течение стольких-то часов до захода солнца не предвидится, – и ждет от собеседника решающего ответа, но, господи, как же все это сейчас Коннору безразлично! Ему бы мягкую подушку и матрас под спину – да даже кипа гнилых листьев подойдет как никогда кстати! – и сразу провалиться в глубокий сон, а не мычать невнятные "да", "нет", "наверное", не плестись за проводником слепо, а прилечь у любого пня... Да хоть в лужу, главное – принять горизонтальное положение. Сложно устоять перед искушением видеть сны, а не ряды однотипных, убаюкивающих своим постоянством деревьев. По правде говоря, с распростертыми объятиями Коннор примет даже кошмар, лишь бы перед этим поспать мгновенье. Так ли удивительно оттого, что под вечер, не дожидаясь подогрева скудного ужина, Коннор, растерявший весь былой стыд, наваливается на свою живую постель и засыпает с такой невероятной скоростью, что даже молния обзавидуется? Хэнк не успевает и капельку возразить – ведь он не припоминает, чтобы хоть раз говорил, что вчерашняя акция теперь остается с ними на весь период их злоключения! Но, справедливости ради, Коннор правда выглядит ужасно вялым и измотанным целый день – да, Андерсон замечает это, несмотря на все попытки Коннора показать обратное, – так что Хэнк сдается и не предпринимает ни единой попытки к бегству. Ладно, ему несложно... вроде как... наверное. Почему бы и не посидеть в тесноте разок-другой, пока они не набредут на осколки цивилизации... В домах и ветер не дует, и одеяла теплее... Да, там-то они по-любому не будут спать вместе.

23 октября

Ну, может, и будут. Может, не совсем в доме, а в дырявом сарае, что маскирует собой вентиляционную шахту некоего спрятанного под землей военного сооружения, где из мебели только та, что удастся смастерить своими собственными руками. Может, Хэнк опять уступит и позволит Коннору пускать слюни на его пальто, потому что для сна на выбор предоставляется всего две услуги: поспать без ветра, но и без огня, что довольно холодно, или поспать с огнем, но и с ветром, что по количеству получаемого тепла примерно аналогично. А может, Хэнк и сам наконец расслабится, выстроит из коробок кресло, выстелит фундамент деревянными ящиками, а взамен подушкам возьмет пупырку и свернет рулоном, чтобы забыться дремой и не подниматься с нее до конца вечности. Но пока он просто сидит на картонном ложе и, укутанный ночной тьмой, рассуждает о высоких материях типа судьбы и несправедливой жизни. Несправедливой хотя бы потому, что нечто свыше опять насмехается над его умениями ориентироваться на открытой местности, а он сам поздно вспоминает, что под защитой глухих недырявых стен при отсутствии света, вообще-то, можно прикорнуть одновременно. По поводу первого пункта Андерсон готов взвыть белугой, ибо его представления о плотности заселения Соединенных Штатов, оказывается, идут лесом. Как и он, собственно, идет лесом тоже, уже который, сука, день идет, а лес все никак не кончится. То есть где-то, наверное, он кончается, но Хэнк либо постоянно бродит кругами, либо не замечает, как один желто-зеленый клочок земли плавно перетекает в следующий. Серьезно, это же не тайга, откуда здесь столько сраных деревьев?.. Такими темпами у них скоро закончится самый главный ресурс – вода, а без нее не то что путешествовать, даже жить станет проблематично. Скорее бы уже миновать эту лесополосу невезения и оказаться в Дакоте, с ее раскидистыми степями и узорными цепочками крутых холмов. Хэнку думается, он сразу поймет это, когда исчезнут вечнозеленая хвоя и кривые лиственницы из поля зрения. Пока это его единственный ориентир, и Хэнк, признаться, уже скучает по пресловутому дорожному атласу, затонувшему где-то у берегов необъятного Мичигана. Стоило подобрать один на вокзале, уж он-то наверняка пролил бы свет на все с маршрутом происходящее, но мозгов сообразить об этом тогда, увы, Андерсону точно так же, как и сейчас со сном, не хватило. Точнее, может, и не мозгов, может, это обида, такая глупая и невинная, пропитанная долей ревности к вниманию Коннора и своему безоговорочному статусу проводника в их тандеме, в очередной раз ослепила его. Незаметно даже для него самого, она могла задушить эту здравую мысль прямо на стадии ее зарождения, и Хэнк, ведомый ее страшной силой, мог попросту не заметить, что карты существуют не только для разыскивания барбершопов. Но, если поразмыслить рационально, так ли сильно она бы им помогла? Последние недели – да что там, почти что месяц! – протекали довольно однообразно в сравнении с предыдущими: дикая природа, природа, то самое небольшое отступление на вокзал, опять природа... Одинокие фермерские участки сейчас не в счет. Неудивительно, что в такой постоянной размеренности Хэнк совсем позабыл, как прекрасна жизнь, когда путешествуешь поблизости от больших дорог. Если бы после Миннеаполиса в целях безопасности не приходилось держаться особняком от предполагаемо людных мест, может, эти бесконечные леса когда-нибудь и закончились бы... Только вот стычка в полисе, слова того незнакомца, а также постоянный страх столкнуться с неконтролируемой ордой, стремящейся, по-видимому, куда-то в прерии, мешают Андерсону поступать иначе. Он не понаслышке знает, насколько долбанутыми бывают люди, а судя по тому, что последние встреченные им особи не поленились собраться в кучку и за одну ночь организовать мстительное нападение на отрезанный с большинства сторон небоскреб, путешественники имеют дело с действительно злопамятными ребятами. За такими нужен глаз да глаз, их понты сияют ярче светодиодных лампочек, и чрезмерная осторожность в этом вопросе явно лишней не станет. Вряд ли Хэнк удивится, если внезапно выяснит, что это они, хреновы заводчики домашних зомби, на самом деле перегоняют свое ручное стадо куда-нибудь в другое место. Ну а почему нет? Идея, конечно, бред, но и вся жизнь в последнее время совсем бредовая. К тому же, ребятки они не местные, кто знает, сколько штатов еще они там крышуют?.. Прямо как американская мафия, сформировавшаяся на протяжении лет, что называется, от нечего делать. Главное – свалить от этих недомафиозников, да подальше. Со дня на день, Хэнку кажется, это точно произойдет – на пути уже появляются маленькие бытовые помещения, предвестники конца леса и начала чего-то нового, интересного. Сегодняшнее место ночлега вселяет в него надежду, что эта полоса невезения в скором времени подойдет к концу. Хотя забавно, конечно, что из всех доступных ему мест Андерсон находит именно такое, неприметное, засекреченное. Ведь шоссе по идее отыскать проще, чем секретный подземный бункер, разве нет?.. Почему же в итоге это так сложно? Правда, Хэнк не говорит Коннору, что угадывает в этом сарае старый трюк с маскировкой технических сооружений. Пацан, небось, перевозбудится и загорится идеей найти вход в подземелье, а по пути только и будет, что рассуждать о былом предназначении этой конструкции. Они, скорее всего, так ничего и не найдут, а только зря потратят время и силы, так что хрен с ним. Если Коннор не дурак, он и сам догадается, что одинокий пустой дом в лесной глуши, на вид жилой, но забитый первой попавшейся фигней со склада, выглядит как минимум подозрительно. У бедолаги Андерсона же есть заботы несколько поважнее. Лишь бы не выяснить, что, оказывается, Хэнк приводит их не в новый штат, а к условным границам Канады! Но придется надеяться на авось, ведь вселяющей уверенности карты под рукой просто не существует – она лежит там, где-нибудь в Детройт-Лейксе, всеми забытая и покинутая. Хэнк бы с радостью вернулся в прошлое, просто чтобы навалять себе за такое щедрое разбрасывание ресурсами, но машину времени, к сожалению, до сих пор не изобрели, да и, если честно, есть масса других, куда более продуктивных способов провести время по ту сторону действительности – не допустить распространение КЦИ, к примеру. Ах, это волшебное, параллельное настоящее! Хэнк снова ловит себя на мысли, что тщетно думает о нем. Давненько его не посещают бессмысленные мечтания – а Андерсон-то наивно надеется, что оставляет их все в подпольном баре в Детройте... Вот только новая переменная внезапно вклинивается в эти рассуждения, врывается как к себе домой – речь, конечно, идет о Конноре. Он всегда такой – беспардонный, дерзкий, нагло занимающий даже мысли. Интересно, познакомились бы они в ином случае? В мире, окруженном толпой людей, в мире, где девяносто семь процентов смертей случились по естественным причинам?.. Нет, если бы не вся эта чехарда, возможно, они никогда и не пересеклись бы. Наверняка Хэнк до сих пор бы работал в полиции, а Коннор, проведя беззаботное детство, выбрал бы путь, ну, допустим, ученого. О, или артиста. Ну не может же он тоже пойти работать в полицию, в самом деле? Не может же? Это стало бы слишком прекрасным стечением обстоятельств, слишком хорошим, чтобы даже в фантазиях стать обозримой правдой. Детектив Коннор, хах... В таком случае называл бы он и дальше Андерсона своим лейтенантом?.. Страшное осознание настигает его: похоже, Хэнк больше не может представить себе альтернативную жизнь без Коннора. Хочет Андерсон того или нет, но Коннор прочно вплетает себя в канву его биографического повествования. Кто ж еще будет создавать все эти нелепые и опасные ситуации, балансирующие на грани жизни и смерти? Кто еще сможет развеять его тоску и станет ошарашивать чем-нибудь ежедневно? На эти риторические вопросы Хэнк не успевает родить ответ, так как причина его размышлений начинает тихонько ерзать и медленно просыпаться. — Ох, наконец-то, — восклицает Хэнк себе в бороду. Он делает это шепотом, однако Коннор, словно различая его невнятное бормотание, вытягивается в струну и якобы невзначай, случайно, во время своих ночных потягушек заезжает Андерсону рукой по затылку. — Прости... С выражением искреннего изумления на лице он дарит пострадавшему одну из своих особых виноватых улыбочек. Она действует на Хэнка, как заклинание, вынуждающее цель снять претензии и позабыть все обиды. Ну актер же, нет? Вылитый. Как тут не пасть жертвой его убойной харизмы? Но Хэнк стойко держится, поджимая губы и притворяясь, будто щурится не от предательски проступившей улыбки, а от упорно подавляемого раздражения. Нечего в очередной раз показывать пацану, какую силу имеют эти маленькие хитро выбранные ужимки, а то еще почувствует себя властителем положения и начнет вертеть проводником пуще прежнего. Эх, совсем что-то Хэнк рядом с ним расклеивается... В общем, они меняются местами: Андерсон с долгожданным облегчением закрывает глаза, а Коннор в противовес их открывает и впервые за эти дни, что удивительно, чувствует себя более-менее выспавшимся человеком. Надо думать, его тело постепенно к новому сидячему положению привыкает? Или это сам Коннор наконец-то признает плечо Хэнка – определенно не самую удобную для сна часть тела – неплохой альтернативой отсутствующей подушке? Нет, что вероятнее, его душа просто успокаивается после недавнего эмоционального смятения, а холодный осенний ветер перестает раздражать изнеженное теплом индейского лета тело. В любом случае, бессонница отступает, и робость первых дней неотвратимо уступает место дерзкой, почти что хозяйской своевольности – еще чуть-чуть, и, видно, парень отважится пойти на поиск мест куда более мягких и притягательных... таких как бедра или грудь, например. От заманчивого вида этой воображаемой картины заливается пунцовой краской ужаленное ночным морозом лицо. А вообще, по нему может и не сказать вовсе, но Коннору до сих пор в новинку проводить ночи в настолько непосредственной близости с кем-то. То есть одно дело пребывать с человеком на расстоянии двух метров, совсем другое – на расстоянии вытянутой ладони. В этом плане с глубоких детских лет Коннор всегда спит исключительно сам по себе. С Хэнком же... с Хэнком даже во время бодрствования хочется быть инициатором всякой тактильности. Потому что он мягкий-мягкий и такой большой? Или потому, что с лучшими друзьями всегда просыпается потребность быть к ним физически ближе? Хэнк, определенно, самый лучший, таких лучших друзей у Коннора еще не было никогда. Коннор банально не знает, как он должен чувствовать себя и вести в данном случае. Это все еще немного неловко – нарушать личные границы не в угоду заранее выверенному плану, не в качестве рычага давления, а просто так, потому что прикольно, без всякой на то видимой необходимости – так сказать, для себя любимого. Наверное, глупо, да?.. И переживать об этом тоже глупо, в частности уже который день. Хэнк вот не переживает на вид, сидит себе тихо-мирно. Пора бы и самому смириться: третья ночь идет как-никак, почти обыденность, довольно странная, правда, но в то же время уютно сладкая... Да, Коннор вполне способен приноровиться к ней, даже несмотря на то, что в хорошие вещи обычно сложнее всего верится. Первые несколько минут он, в принципе, держится молодцом, но потом... Черт, потом безвольная голова Хэнка непринужденно соприкасается с его головой. От неожиданности Коннор вздрагивает и замирает, будто одно неосторожное движение может привести к детонации взрывного устройства где-то у него под ногами. Видно, Хэнк окончательно проваливается в сон, и восьмидесятикилограммовое тело больше не может удержать его в прямом положении. Рядом нет ни надежной стены, ни уж тем более породнившегося ему ствола дерева, только Коннор, самое близкое подобие опоры – своего рода подлый выбор без выбора. Так ли удивительно, что в щеку бедолаги утыкается растрепанная макушка, а по плечу проезжается жесткая борода? Все же падать Хэнку в противном случае довольно долго, да и, к тому же, весьма болезненно. Впрочем, пускай это и закономерный исход событий, Коннор все же прифигевает и – интересно, чувствовал ли Хэнк себя на его месте точно так же? – обращается в натуральное каменное изваяние. Страшно двинуться, страшно потревожить спящего и нечаянно его разбудить, а еще страшнее признаться себе самому, что это маленькое спонтанное прикосновение на самом деле вызывает слабую дрожь где-то в животе... От него потеют ладони и подрагивают напряженные мышцы рук, от него немеет язык и слова в мыслях не собираются в предложения. Это что, какая-то новая болезнь? Точно! Спровоцированная холодом... Вот сейчас его бросает в жар, а теперь уже бьет озноб, и испарина предательски проступает на теле... Да, а приступ внезапной тахикардии – это наверняка закономерный итог подскочившего артериального давления, как и легкий движ внизу живота – следствие стресса до нуля разрядившегося в плане здоровья и иммунитета организма. Черт, и угораздило же так! Ходить с подкошенным самочувствием чуть ли не весь сезон... Хотя, может, не стоило пару дней назад так опрометчиво лишать себя тепла костра, если по субъективным ощущениям даже в осенней куртке мерзнешь, как при редкой минусовой температуре? Что ж, умная мысль, но Коннор, очевидно, считает себя умнее. Странно только, что симптомы проявляются исключительно рядом с Хэнком – при еще более исключительных обстоятельствах... – но главное сейчас не это, а то, как бы не заразить не подозревающего ни о чем Андерсона ненароком. Все же сидят они довольно близко – один неверный выдох, и все, конец здоровому организму. Стоит поискать каких-нибудь корешков, пока позволяет погода и запасы питьевой воды, да проверить, можно ли использовать чего с заготовок летних. А там уже можно и заварить себе чай покрепче, и подышать над терпким паром его незаметно... Пусть только пройдет это странное, неизвестное. Локализовав причину своего внезапного нелогичного состояния, Коннор вроде как успокаивается и берет сбившееся дыхание под контроль. И чего он только заводится, в самом деле? Им обоим, вероятно, уже давно плевать, что Коннор перед сном каждый раз домогается не особо-то сопротивляющегося домогательствам Хэнка, а то, что горит лицо и трясутся руки, ну так это просто устает организм под вечер. Ха, сто процентов! И даже как-то легчает на душе сразу. А Хэнк, оказывается, довольно милый, когда смотришь на него вот так, сверху вниз... Забавно, каким крохотным может казаться двухметровый человек, когда безмятежно засыпает на твоем плече. Мягкое расслабленное лицо, тихое размеренное дыхание... только беспокойные мышцы еще сокращаются мелко-мелко, незаметно для глаз, но ощутимо для плотно прижатого к ним тела. Если подумать, прослеживается в этом некоторая закономерность: вчера, когда они почти что так же прижимались друг к другу, Коннор тоже подметил это слабое, едва уловимое подрагивание. Мозг Хэнка явно отрубается первее, а вот всему остальному еще нужно время, чтобы расслабиться и подоспеть следом. Бедняга Андерсон, наверное, со всей этой жуткой жизнью вконец расшатывает себе нервную систему. Боже, а ведь вот уже третий день Коннор наблюдает за ним ближе, чем когда-либо, и сколько же нового, сколько интересного открывают ему эти тайные наблюдения! Издали не узнать, что в первую фазу сна Хэнк впадает в течение пяти-десяти минут, будь он хоть бодр, хоть вымотан, как скотина. Издали не заметить, что пальцы Хэнка начинают сокращаться самыми первыми, и только потом, вслед за ними, в игру вступают мышцы бедер и верхние мышцы рук. Издали не услышать, как, забывшись глубоким сном, Хэнк полностью расслабляется, но все же просыпается иногда, вырывается в состояние кратковременной полудремы, по нескольку раз за ночь бывает, а перед этим всегда скулит тихо-тихо, морщится едва уловимо, чтобы после сразу же успокоиться и, так и не открыв вздрогнувших глаз, вновь окунуться в омут своих загадочных сновидений – не особо-то и сладких, судя по всему, печальных. И уж тем более издали не узнать, что, проснувшись, тело Хэнка вновь напрягается за секунду, а самой первой резко дергается голова. Обычно издали Коннор может видеть всего лишь Хэнка, просто Хэнка, калачом лежащего на земле, спокойного и безмятежного, как сама скала. Вблизи же... в общем, сложно назвать сон Хэнка спокойным и безмятежным вблизи. Без всех этих мелких деталей, полноценно делающих его собой, без таинственных отпечатков прошедших лет, что только и ждут, когда какой-нибудь любопытный нос сунется их разгадать, он – как умело слепленная оболочка, что лежит для каждого на поверхности. Коннор чувствует себя исключительным, ибо только ему доступно это новое знание. Только ему дозволено видеть Хэнка таким, читать его, как запылившийся мемуар, разгадывать этот странный шифр, неосознанно подкидываемый ему мужчиной. Признаться, Коннор даже успевает составить свой маленький персональный атлас имени Хэнка Андерсона. К примеру, оба прошедших дня отдых Хэнка начинается и заканчивается идентично, из чего уже даже на столь раннем этапе наблюдений можно сделать несколько нерушимых выводов. Во-первых, Хэнк всегда засыпает быстро, но как будто со скрипом: в частности, это заметно на контрасте с тем спокойным и неподвижным вечером, когда они сидят на своих рюкзаках слишком близко друг к другу и о боже. В первую ночь Хэнк не смыкает глаз вместе с ним.

24 октября

Утром, все так же восседая на незамысловатой самодельной скамье из прогнувшегося под тяжестью их общего веса картона, путники неторопливо подготавливаются к отбытию. На улице барабанит дождь, и спешить потому пока нет никакого смысла. В сложившихся обстоятельствах Хэнк не брезгует любыми подарками от судьбы – чего добру пропадать, в самом деле? – и выставляет всю имеющуюся у них посуду на улицу, чтобы наполнить емкости дождевой водой до предела. Все равно она лишней никогда не бывает, а с внезапно возникшим у Коннора желанием помыть голову и, как минимум, обмакнуть верхнюю часть тела – ее изобилие им наверняка в ближайшее время не светит. К тому же и Хэнку привести себя в порядок не помешает, а то он чувствует себя подзаборной дворнягой, ни больше ни меньше. Без блох, правда – и на том спасибо. Конечно, для начала придется этой самой воды набрать, прокипятить, перелить и повторять этот муторный алгоритм до посинения, пока не минует дождь или не закроются все нужды вышеперечисленные, а сейчас... сейчас надо ждать выполнения первой и второй фазы плана и во время ожидания этого чем-то занимать себя и свои руки. И руки Хэнка вполне себе занимаются своими будничными делами, пока ему в голову не приходит спонтанная и немного сомнительная идея: — Коннор, — говорит он, прежде чем успевает подумать дважды, — хочешь я... сделаю тебе массаж? Тяжелая – для Хэнка, – пауза на мгновение заполняет собой тишину. И как, скажите на милость, ситуация от "молчим и неловко тремся друг о друга плечами" внезапно перетекает в... это? Хэнк, похоже, не знает тоже и, выдвигая Коннору столь безумное предложение, отнюдь не смело разглядывает свои изношенные кроссовки. Впрочем, ничего, кроме изумления, на лице собеседника все равно не написано, так что невелика потеря. Узоры засохшей грязи выглядят куда более интересными. — Чего это ты расщедрился? У Коннора есть все причины Хэнка подозревать. Не то чтобы раньше его получалось уличить в пристрастии массировать чужие спинки. — Ну в смысле, чего это? Я ж не слепой дебил и вижу, что тебе неудобно спать сидя. В отличие от меня, ты же раньше так никогда не спал, да? Сплошняком только лежа, подложив под голову то свернутый плед, то рюкзак, вон... — И?.. — Что и? — взрывается Андерсон и, смущенный, сидя на картоне, разворачивается на сто восемьдесят градусов. — Нет так нет, больно надо тут еще перед ним отплясывать... С кошачьей грацией Коннор перескакивает коробки, чтобы, оказавшись прямо перед ногами Хэнка, опуститься на колени и мягко заглянуть в чужое лицо. Легкий румянец касается тонких скул, лазурные глаза бегают хаотично... Коннора забавляет видеть Хэнка настолько съежившимся и растерянным, каким сам Коннор, вероятно, точно так же недавно представал перед ним. — Прости, я не говорил "нет". Мне стало интересно, вот и все. Любопытство действительно берет над ним верх. Хэнк, верно, уже жалеет о своем решении раскрыть рот и собирается улизнуть от ответа. Дабы вывести собеседника на дальнейшее взаимодействие, парень говорит якобы между делом: — Забавно, не знал, что ты умеешь читать мысли. — Я, как-никак, в прошлом детектив. — И то верно. На самом деле я и сам часто думал о том, как бы нормально размять шею. — Отлично! Класс. Тогда... Андерсон вроде бы оживляется, но, к сожалению, ненадолго. Тогда Коннор, вместе с бодростью вернувший себе былое самообладание, вновь уверенный, как всегда, разворачивается к другу спиной, вальяжно присаживается на пол и, скрестив ноги в удобной позе, берет ситуацию в свои руки: — Должен ли я снять куртку или?.. — Да нет, можно так, — Хэнк задумчиво чешет за ухом. — Хотя... Знаешь, скорее всего, будет удобнее чуточку ее приспустить. Покорно повинуясь этой команде, парень расстегивает верхнюю одежду, стягивает ее с себя до груди и ведет плечами, намекая на то, что заканчивает со всеми приготовлениями. Хэнк незаметно сглатывает слюну, кидает что-то вроде: "Ну, погнали" – закатывает рукава посильнее и, надавливая на чужой затылок ладонями, изредка совершает пальцами размеренные круговые движения. У Хэнка все еще приятные руки. Наверное, такими темпами Коннор скоро привыкнет к ним. Когда они касаются его в первый раз, гладят по лицу темным вечером, он и не думает, что однажды это событие повторится. Но потом оно, на удивление, повторяется, и пускай проходит несколько долгих месяцев, воспоминания о том первом разе так свежи, что кажется, будто минует максимум один день. И вот сейчас по какой-то уму непостижимой причине это происходит снова, почти так же интимно, как и тогда, только передняя часть головы великодушно уступает черед задней. Кожа на пальцах Хэнка до сих пор груба, да и давят они, соответствуя своей силе, но само касание исполнено явной нежности, и этот видимый диссонанс снова возвращает Коннора к тому знакомому гипнотическому состоянию. Восхитительная боль сменяется волнами наслаждения: напряженные мышцы горят и ноют, но, едва оставленные в покое, расслабляются троекратно. Хэнк на удивление хорош в этом деле – с его-то могучей хваткой непонятно, как он вообще не ломает то, что невзначай подберет с земли. Но даже так, при всей мощи, что он вкладывает в свои движения, он умудряется обращаться с Коннором по-своему аккуратно, бережно, постоянно меняя пресытившийся телу подход. Коннор едва не стонет, выгибаясь в его руках, и неосознанно подается спиной навстречу. Он прикрывает глаза в блаженстве, полностью отдаваясь этому противоречивому ощущению то удовольствия, то мучения. Твердые пальцы властно проходятся вдоль его позвонков, трут, щипают, давят – да даже залезают во впадинки у ключиц! – и Коннор дышит тяжело и отрывисто, невольно подстраиваясь под амплитуду чужих движений. Как довольный кот он склоняет голову к груди и все же в один прекрасный момент не выдерживает – вместе с выдохом с его приоткрытых губ предательски срывается слабый всхлип. Сильные руки на мгновение останавливаются – интересно, что творится у Андерсона в голове?.. – прежде чем правая, точно сама по себе, нетвердо возвращается к шее и, хоть в этом и нет нужды, скользит в аккуратно подстриженный до его первоначального состояния ежик на затылке. Это не та часть тела, которой нужен массаж, но Хэнк задерживается на ней дольше необходимого, не спеша поднимаясь к макушке вверх, заезжая мизинцем за ухо. Все для того, чтобы после медленно сжать ладонь, пропуская волны темных волос меж пальцами, и, как мед тягуче, слабо дернуть локоны на себя. Послушной марионеткой Коннор выпрямляет голову вслед за незначительным натяжением, довольно приятным, если кто вдруг спросит его мнения. Свободная левая рука сбоку льнет к его оголенной шее, и невзначай очертившие контур челюсти подушечки, задев кадык, лениво сползают к ключицам вниз. Хэнк, рисуя незримую прямую линию вдоль его кожи, пропускает одну из косточек меж средним и безымянным пальцами, прежде чем, опомнившись, отстраниться и, как завершающий аккорд, похлопать Коннора по плечам, пока сам нервно прочищает горло, внезапно разразившееся першением. Наконец до Коннора доходит – удовольствие прекращается, и тот с досадой открывает глаза. И все же как обрадована этому крохотному массажу его бедная усталая шея! — Ого, — только и срывается с его языка. — Эм, полегчало?. — Определенно. Я и не знал, что ты можешь делать своими руками такое. Да Хэнк словно нащупывает на нем хренову кнопку перезагрузки! — О, детка, — усмехается Андерсон, демонстративно тряхнув ладонями перед лицом, — ты и представить себе не можешь, на что способны эти чертовы малышки. — Хм-м? — Коннор заинтригованно оборачивается, коснувшись подбородком плеча. — Просветишь? Хэнк тушует: — Может быть. Однажды. Да и... половину ты и так знаешь... — Я бы хотел знать тебя всего. Слова вроде бы простые, но в то же время ударяют в самую суть. Искренние, выроненные без раздумий, они заставляют Хэнка улыбнуться и взволнованно потеребить пальцами джинсовую ткань на колене. — Да, я... тоже, — он опускает глаза к ногам и закусывает губу. Затем, подумав, добавляет небрежное: — Тоже хотел бы знать всего себя, хах, — а потом, когда Коннор отворачивается, одарив его скептичным взглядом, шуршит так, что почти не слышно: — Шутка. Куда девается его былая язвительность? Этот легкий проблеск прежней ироничности заставляет Коннора заострить внимание на том, что Хэнк, вообще-то, уже давно не разбрасывается дурными словечками в его присутствии и все реже и реже в грубой манере съезжает с тем спонтанного разговора. Он вообще перестает грубить часто, да и ворчит теперь как-то мягко, без раздражения... Или это Коннор к нему привыкает? В любом случае, его радует, что Хэнку до сих пор хватает сил шутить, а ему самому, наконец-то, удается безболезненно держать голову прямо. Вскоре первая партия дождевой воды чуть подогревается на огне, и Коннор вместе с кастрюлей и кружкой уходит мыть свои бедные слипающиеся волосы. Приватность не сильно его волнует, но Хэнк настаивает на том, чтобы оградиться друг от друга коробками. Коннор нехотя полностью снимает с себя верх – черт, как же холодно! – и щедро выливает целую кружку себе на голову. Волна мурашек прокатывается вдоль всего его организма. Вода-то, может, и теплая, но вот окружающий воздух... бррр. Активно обтирая себя мыльными руками, Коннор быстренько смывает накопившиеся пот и грязь и, морщась от предвкушения, выливает на себя еще две кружки. Часть капель бесконтрольно стекает с торса ему на штаны, но Коннора это волнует в последнюю очередь – может, дождь все равно потом его вымочит, так что какая разница. Остатки воды он тратит на то, чтобы полностью ополоснуться, и, пользуясь пледом как полотенцем, спешит поскорее обтереть свое тело. Кожа натурально горит от такого жестокого с ней обращения, но ничего не поделать – всегда лучше быть чистым, чем нет. Даже Хэнк уходит в тот же закуток, когда кастрюлька вновь наполняется и нагревается до необходимого состояния. Сейчас его руки опять начнут касаться жаждущих их внимания плеч и шеи... Одна только мысль об этом мигом возвращает Коннора в недавнее утро, полное внезапной тактильности и блаженства. А-то он уж было думает, что теперь отвратительное ощущение задубевших мышц останется с ним навечно. Не отказываться же от отдыха рядом с Хэнком, в самом деле, ради – подумаешь! – здорового сна всего лишь. Это ж Хэнк! Коннор боится, что любой поворот назад может откатить их двоих к первоначальному состоянию – вдруг вернуться обратно потом практически не получится? А всего-то и нужно было, что согласиться на хороший массаж, оказывается! Чтобы и головную боль успокоить, и облегчить до сих пор непривычный сон в не совсем комфортном вертикальном положении... Наверное, потому, расслабленный каждым мускулом, чистый и довольный, что хотя бы часть проблем остается где-то там, позади, вечером, прижавшись к Хэнку по обыкновению, Коннор проваливается в долгожданный спокойный сон. И там знакомое место встречает его теплом горячего солнца и дурманом душистых цветущих трав. С недавних пор в его спрятанном от чужих глаз саду распускается все больше и больше красивой зелени, а шмели, божьи коровки и бабочки то и дело курсируют от одного цветочного бутона к следующему. Коннору нравится наблюдать за неспешным течением жизни, просиживая штаны в белоснежной беседке на берегу одинокого островка средь искусственного водоема. Приятно возвращаться сюда из промозглой осенней реальности, слишком далекой и чуждой этому тихому райскому уголку. Удивительно, как фантазия Коннора только порождает на свет столь загадочное место, неестественное для привычного ему мира, сошедшее точно с пустых открыток или обложек бесполезных старперских книг, непривычное как для северного Детройта, так и для него самого, предпочитающего практичное эстетичному. Явно чьи-то чужие руки любовно выращивают тут все, явно они, заботливые, бережно возводят это убежище и культивируют здесь такие замечательные цветы. Коннор не верит, что самостоятельно, в одиночку, породить бы смог что-то этакое. Уж точно не без помощи одного конкретного человека, чей сентиментальный почерк угадывается в мелочах при ближайшем их рассмотрении. Ибо цветы растут даже на деревьях, плотной живой изгородью скрывающих хозяина за сетью толстых черных ветвей – мелочь, которую прежний Коннор никогда не счел бы значимой его внимания. Теплый ветер игриво разносит их нежные лепестки над истерзанной летним зноем землей. Утомленный его убаюкивающим дуновением, Коннор лениво растягивается на скамье и задумчиво всматривается в водную рябь. Там, в пруду, не хватает только живых обитателей – или птиц, или рыб, или каких-нибудь насекомых. Коннор не очень-то разбирается в здешней экосистеме, но, думает, что-то из этого будет смотреться тут замечательно. Сад словно бы видоизменяется каждый день. Коннору только кажется, или после сегодняшнего спонтанного предложения Хэнка сделать ему массаж в южной части поляны появляется несколько новых роз?.. И ведь точно, даже мимолетные воспоминания об этом случае будто заставляют солнце светить сильнее, ярче, и пригревать косточки Коннора своим теплом. Шаловливый ветер щедро приносит ему один из тонких аленьких лепестков. Тот мягко опускается на прямой нос и заставляет Коннора поморщиться в попытках подавить готовый вырваться изо рта чих. Раздраженный тем, что его отвлекают от заслуженной праздной лени, Коннор вскакивает, распахивает глаза и с удивлением обнаруживает кучку сорванных красных роз на другом берегу маленького водоема, что не замечает доселе. Любопытство в конечном счете овладевает им, и Коннор, подбежав к оставленной на траве лодке, пересекает ненавистную им преграду, чтобы в несколько шагов настигнуть таинственный лохматый букет. Сотни роз беспорядочно лежат друг на друге, но, что самое примечательное, у всех у них то ободраны, то сточены выступающие шипы. Прекрасное, но нелюдимое растение приглашающе раскрывается перед ним – уязвимое для внешнего мира, но совершенно открытое для него. Коннор улавливает нечто смутно знакомое в этом образе и, интереса ради, дотрагивается до одного из затупившихся шипов пальцем. Даже то немногое, что остается выступать над поверхностью, вмиг покорно втягивается в стебель, позволяя любопытному зрителю безболезненно прикоснуться к себе. Растроганный оказанным ему доверием, Коннор и сам опускается подле цветов на землю. Довольный, он падает в объятья роз, бесконтрольно улыбаясь как во сне, так и сквозь него.

27 октября

И вот этот знаменательный момент настает – лес кончается, а на его место восходит просматриваемая со всех сторон степь. Есть в этом и свой плюс, конечно, так как сразу заметно, что на горизонте, затянутом поволокой тумана, маячат маленькие квадраты жилых домов. К несчастью только, добраться за сегодня до них уже физически не получится – день неуклонно близится к завершению, и сумерки накрывают собой зелено-желтые поля прерий. Но всеобщая атмосфера радости и веселья уже воцаряется в маленькой компании двух мужчин – как раз кстати, ведь припасы имеют свойство исчезать в самое неподходящее для них время, а пополнять их в лесу в большинстве случаев неоткуда. Завтра путники будут спать в тепле! От этой манящей мысли у Коннора в предвкушении постанывают промерзшие насквозь косточки. Может, и не идти никуда денек? Насладиться, так сказать, еще не истлевшими плодами цивилизации... Коннор, кажется, уже отвыкает от вида заасфальтированных дорог и приятных глазу одноэтажек. Чертов Хэнк с его осторожностью, что прислушивается к словам незнакомца в лесу слишком сильно – может, хрен с ней, с этой безопасностью? И просто продолжить дальнейший путь, придерживаясь шоссе, да не знать бед, по крайней мере, хотя бы какое-то время... Об этом Коннор рассуждает, беспардонно примостившись головой на чужом колене, и задумчиво разглядывает темно-синее небо, усеянное светом далеких звезд. Путники останавливаются на ночлег в поле и срывают себе много-много травы в качестве мягкой подстилки. Получается этакое гнездо, на которое Хэнк, скрестив ноги, садится, а Коннор под шумок пристраивается рядом, спиной вниз, и приватизирует отставленную конечность в качестве своей новой теплой подушки. Сегодня утром что-то подсказывает ему, что Хэнк даже не воспротивится, если Коннор попробует обнаглеть и позволит себе лишнего, и, надо же, Хэнк не противится. — Я так давно не гулял по городским улочкам... — говорит Коннор доверительно, не столько Хэнку, сколько просто так, роняя признание в пустоту. — Даже соскучился. Андерсона несколько умиляет это ласковое слово – улочки. Редко услышишь, чтобы Коннор разговаривал не так, будто читает словарное определение. — Что, урбанизация в сердечко попала? — хмыкает Андерсон, опуская взгляд вниз. Коннор тоже переводит взгляд на него, и его брови непроизвольно взлетают ко лбу: — Похоже, что я городолюбивое существо. — А чтобы осознать это, всего-то и потребовалось, что побродить в глуши месяц-другой? — Похоже на то. — Долго же до тебя доходит. — Все познается в сравнении. Да, Хэнк тоже устает от блуждания в знаменитой местности под названием Хрен-пойми-где. Его старые вылазки за контрабандой, между прочим, ни в какое сравнение не идут с этой – ни по срокам, ни, по тем более, затраченным на нее нервам и силам. — Когда вернусь домой, мне нужен будет отпуск. Полгода, блять, не меньше. Коннор хихикает. — Думаю, с твоим-то вознаграждением ты сможешь себе позволить. — Приятно, когда работодатель тебя ценит, — Хэнк возвращает взгляд к огню. — А что, бывало не так? — Ты лучше спроси, когда так не бывало. Иногда меня и вовсе опрокидывали с оплатой, иногда устраивали облавы. Ну знаешь, ведь бывают клиенты в сговоре с властями, особенно когда под конец финансового года последним нужно сдавать отчет. О, там в ход идут любые средства, поверь мне, поэтому после пары случаев я просто перестал браться за работу в определенные дни. Благо, я-то еще по старой памяти был о них в курсе, чего не скажешь о моих, хм... коллегах. — Ты их не просвещал? — Не, нахер надо! Там и так конкуренция не на жизнь, а насмерть. Ну, то есть, буквально насмерть. Это тебе не официальные посылочки развозить. Коннор фыркает: — Что-то я не заметил, чтобы нам было легче. Хэнк склоняет голову. — Ну, может, и было бы, не будь ты такой привередой. Он притворно хмурится и треплет ладонью каштановую челку, специально превращая ее в ненавистный Коннору бардак. Парень тупит секунду, но потом заливается игривым хохотом и перехватывает чужое запястье. — Все, прекрати, — щебечет Коннор сквозь смех. Тонка та грань, за которой дурачество перейдет в раздражение, но Андерсон намерен подойти к ней вплотную. — Наглецам слова не давали. Называя Коннора наглецом, во многом Хэнк имеет в виду и его сегодняшнее поведение. Хотя... почему сегодняшнее? Коннор пристает к нему всю неделю. Вероятно, раньше бы Хэнк просто вдарил ему по морде, но сейчас... Сейчас как будто бы даже и все равно. Да, просто случайный парень, просто на твоих коленях – просто очередной вторник, ну, или какой там сейчас идет день недели. Подумаешь. И, как и любой наглец, Коннор выкручивается из ситуации не менее нагло: раз уж все равно кошмарят его лицо, лоб в частности, то нет ничего легче, чем спрятать его от приставучей руки где-нибудь в другом месте, верно? И вот вопрос: а где ж еще прятать лежащему на чужой ноге Коннору лицо, как не в этой самой ноге?.. Резко Коннор разворачивается – и спасибо, Боже, что в другую от туловища Хэнка сторону, – и так же резко утыкается носом в ямку, образовавшуюся за коленом. От неожиданности подобной Хэнк замирает, точно статуя, и скрипит зубами от досады, что его снова переигрывают и уничтожают. Не готовый к такой внезапной дерзости, он даже не находит слов, чтобы возразить, и просто неловко убирает руку куда подальше. Опасно с Коннором игры вести – тот каким-то волшебным образом всегда меняет правила под себя и выходит потом победителем! Но, то ли напуганный вероятностью повторного вмешательства в целостность своей прически, то ли измотанный этим маленьким противостоянием, Коннор так и не поворачивается назад. Он только переворачивается набок поудобнее, кладет ладонь под щеку и на первый взгляд затихает. Андерсон долго думает, предпринять ли следующую попытку нападения, отыграться ли за недавнее поражение – но только так, чтобы не попасть в очередной просак, разумеется, – но потом понимает, что Коннор, похоже, спит. — Коннор? Ты здесь еще? Ответа нет, только в костре одиноко трещат ветви. И как он так вырубиться умудряется, неудобно же... в смысле, на коленке. У Хэнка и самого нога скоро так затечет, в самом деле. Но прогнать Коннора равносильно тому, чтобы прогнать домашнего любимца, мирно уснувшего у хозяина на руках. Да и выглядит он сам так же забавно, почти как котенок свернувшийся... Котенок, который любит выпускать когти и показывать свои зубки. Повинуясь внезапному порыву, Хэнк вновь касается рукой растрепанной им же головы, нежнее на этот раз, невесомее. Стараясь паренька не разбудить, он аккуратно проходится пальцами по его волосам, холодным и немного топорщащимся, но все равно ощущающимся невообразимо мягче его собственных, седых и колючих. Почти что женские, проносится у Андерсона в голове. А еще пушистые, свежие и пахнут химозным яблочным мылом... Хэнк замирает, озадаченный желанием еще на минуту задержаться пальцами в этих мягких пушистых волосах. Коннор молчит, притворяясь спящим, и делает вид, будто не замечает всего этого.