Под покровом твоих песков

Поцелуи солнца нещадные, жаркие, жадные, кусают кожу, пьют и без того истонченные силы. Эвтида уходит в тень, опирается ладонью о стену и тут же руку отдергивает, пронизанная предчувствием. Он где-то здесь. Совсем рядом. Ноги сами несут прочь из храмового двора, через восточное крыло, сквозь арки, жрецов, что вспугнутыми ибисами разлетелись вокруг. Прочь, прочь, едва поняла, кто явился. Не скрыться от него даже во снах — всю жизнь преследовал, даже когда холод ремесла шезму должен был забрать эти видения. Целый год не напоминал о себе, а тут сам явился. Мелькают узоры на колоннах, смазываются глифы, символы, птицы Ра, око Гора — призванный защитить Уджат не поможет той, кто ходит под знаком зверя. Алого зверя, чьи рубиновые глаза следят, разливаются багровыми лучами по плиткам, жгут пламенными отсветами. Скрыться от них, раствориться. Быстрее, по ступеням к священному Нилу — близ него он старается не показываться — Эва бы и в воду бросилась, если бы не знала, сколько крокодилов на берегах Мемфиса, спешно пробегает вдоль участка, где начинаются жилища вплотную к реке. Прибрежная трава царапает лодыжки, шуршит, привлекая зверье, но тот, что идет за ней, опасней. Красная-красная глина, россыпи фиников — кармином стали в лучах закатного солнца — он всюду. В самой ее крови, что смешана прочно с его именем. Эва без страха проскальзывает в грязный проулок, в чей-то неказистый двор — незачем бояться смертных, если за тобой гонится бог. Выдыхает, устало прислонившись к растрескавшейся стене, и тут же чувствует горячую ладонь на плече. — Давно не виделись, шезмочка, — его голос — шелест раскаленных песков, его длань — когтистая лапа хищника. — Не от меня ли прячешься? Знакомое чувство трепещет где-то внутри, путанное, беспокойное — робкие цветы, тянущиеся вверх за неведомым. Не совсем страх, не совсем интерес. Неизбежность. Только бы за горло не схватил, не развернул — если не смотреть Сету в глаза, можно и позабыть, что пред тобой бог. Впрочем, Эва и так слишком часто о том забывает. — И зачем мне это? Чтобы немилость твою вкусить? — бежала скорее по наитию, как бегут газели, завидев льва, а теперь слова подбирает осторожно, помнит, с кем говорит — за привычку фразы ронять, не подумав, не раз могла попрощаться с жизнью. — Я ласков с теми, кто мне еще нужен, — стекает рукой до запястья, прижимается, носом отодвигая сбившуюся прядь с шеи. — Разве не бесполезна я теперь для тебя? — она старается пропустить мимо ушей брошенное им невзначай «еще». — Давно ведь не черномаг. Глупо было бежать, еще глупее думать, что оставит в покое. Что позволит жить, как она того хочет. Целый год прошел после Фив, год, за который Эва успела позабыть, что значит вечно жить в страхе. Простому писарю не нужны ни накидка, ни маска. Эпистат когда-то неоценимую услугу оказал: выучил и письму, и послушанию, преследовать не стал — разбрасываться выпавшей возможностью она не собиралась. Подстроилась, обычной сделалась, и не где-нибудь, а в Мемфисе, при большом храме. — Долг есть долг, — шипит Сет. — Да и не так безгрешна ты, или, думаешь, не знаю, как в обитель Птаха попала? Он знает. Все знает. И как в грезы несчастным жрецам проникала — после тех событий столько голов полетело с плеч, мало кто из прежних служителей остался. Несложно было пристроиться в веренице хаоса, втереться в доверие. Работу Эва старалась выполнять исправно, жила при храме, не жаловалась — как и прежде, многие засматривались на нее, старались одарить, снискать расположение и… так же легко забывали, когда она обрезала их страстные нити во снах. — Чего ты хочешь? — меняет она тон на более подходящий — сколь угодно можно обманывать других, даже самого эпистата, но обмануть бога не в её силах. — Ничего вне твоих возможностей, — пылью и зноем шепчет в самое ухо. — Проникнешь в сон, к кому скажу, выведаешь подробности. А потом явишься за город, в старые руины. Те, что на западе. — По пустыне одной идти? — передергивает Эва плечами — не работы страшится, а опасностей, которых полно за воротами. — Хоть раз по пути ко мне ты встретила препятствия? — он собирает ее дрожь пальцами. — Жреца звать Хетепи. Буду ждать до утра. Вечерняя тень накатывает неожиданной прохладой, почти могильной без его горячего тела. Эва тяжело выдыхает, наконец позволяя себе оглянуться. Но позади только стены — треснувшие, шершавые — красная-красная глина, с примесью пустынного песка. Обсидианово-черную мантию Эва давно разменяла на песчано-серую — так легче в тенях прятаться, сливаться со стенами. Дом названного человека стоит почти на окраине, ей и пробираться в него не надо, войти в чужой сон можно на расстоянии, главное место найти безопасное, чтобы не очнуться в руках стражников. Хетепи Эва не раз видела в храме, он готовил подношения, произносил над ними молитвы. Простой с виду служитель, что могло понадобиться Сету в его снах? Но она смотрит внимательно, запоминая каждую деталь — незначительные они только для самой Эвы, для бога же могли оказаться полезными. Даже пробуждение в этот раз дается легче обычного, несколько мгновений, чтобы сморгнуть морок чужого сознания, вернуться в привычный мир. Очень вовремя. Поднимается буря: хлещет ветром по линялому тряпью в переулках, разбрасывает пустые корзины, не иначе, как Сет постарался. Продумал все. Жаровни у ворот потушил песок, Эва легко проскальзывает за спинами нерасторопных стражников, пытающихся их снова зажечь. До указанных руин не так далеко, и она ускоряет шаг. Может успеет еще вернуться до того, как невыносимо станет дышать. Гиены хохочут и воют где-то неподалеку, заставляя Эву несколько раз огибать опасные, как ей кажется, участки, чтобы не встретиться с кем похуже ночных хищников. — Ты долго, — Сет встречает ее в единственном освещенном проеме и тут же закрывает тяжелой плитой вход. — Пришла бы раньше, если бы не буря. Твоих рук дело? — она стряхивает песок с мантии, сбрасывает капюшон. — Заметаю следы. Осторожностью, шезмочка, ты никогда не отличалась. — Зря старался, хвоста за мной не было. — Зато дерзкий язык еще при тебе. Что ж, тем лучше. Пригодится. Не хотелось бы при дрожащих факелах читать твои каракули. Рассказывай. Эва хочет возразить, что давно стала аккуратнее как в письме, так и в жизни, но вовремя вспоминает, что бога такие бессмысленные перепалки либо злят, либо забавляют. Под завывания ветра спешно пересказывает чужой сон — ничего примечательного — а Сет будто нарочно тянет драгоценное время, задавая новые вопросы. Когда заканчивает, наружу уже не выйти. — До утра не уляжется, — с усмешкой сообщает ей, указывая на единственную уцелевшую в этих развалинах плиту, куда можно сесть. — Ты ведь можешь прекратить бурю в любой момент, — провести ночь на неудобном камне ей совсем не хочется. — Не в настроении. Эва едва не шипит от обиды, но делает шаг вглубь руин, дерзить богу ярости — время не подходящее. Разглядывает изломанные колонны, на ходу стягивая грубую ткань и оставаясь в коротком калазирисе. Незачем задыхаться в линялой тряпке. В подрагивающих отсветах огня рисунки и надписи со стен кажутся почти живыми, и Эва подходит ближе, стараясь прочесть. — Знаешь, что это за место? — спрашивает неожиданно Сет — мог бы уйти, ему-то песок и ветер не страшны — но задержался зачем-то. В один шаг оказывается позади Эвы, дует на запылившиеся стены, и они предстают в своем первозданном виде: испещренные древними — времен Старого царства — символами. Знаки, что видятся ей во снах — алые звери, клыки и железные копья. Бог с красной гривой, что борется с черным как тьма Апопом. На другой половине стены, там, где краска лежит поверх, Сет уже сам как змей — огромное туловище с человеческой головой. — Твой храм? — догадывается Эва, проводя пальцами вдоль змееподобного чудища. — Трудно поверить? — от его дыхания на шее остается пепельный след. — Сотни лет не строят мне святилищ, а те, что были, обращены в руины. Из защитника от зла я сам стал злом. Исказился. Лишь вскользь говорилось об этом в свитках и стелах, как менялся облик некогда почитаемого бога, как все больше бед приписывалось ему, как шли гонения на оракулов, а затем на черномагов — ведь они его «дети». Однажды Сет говорил, что сила бога в верующих, и если все продолжится, он… исчезнет? Совсем? Эта мысль отчего-то отдается тоской, режет изнутри, заставляя вспомнить, что она обязана ему столь многим. — Разве не в твоей власти вернуть свои силы? Ты ведь… бог. — Не все так просто, Эме, — два ее имени, соединенные в одно, горчат давно позабытым смыслом — так звал ее только названный брат. Так зовет ее теперь лишь он. — Даже боги не всемогущи. Она оборачивается и впервые открыто смотрит ему в глаза — сверкающие рубины, угли, вспыхнувшие в темноте. Что-то потаенное в них, попрятанное, для смертных не предназначенное: бескрайняя пустыня, колья и стрелы — кость Сета на наконечниках — режущий плоть песок. Обрывки печали, лоскуты давно стертого. Усталость от войн, что никогда не заканчиваются. Не оттого ли бог гнева создает миражи-оазисы? Не прячется ли в них от иссушающих бурь? — Тебе будет жаль меня? — Сет усмехается, обнажая клыки — слишком острые, чтобы принадлежать человеку, но взгляд остается холодным, отстраненным. — Ты всегда оберегал… — шепчет Эва чуть слышно. Нет, вовсе не против воли эти слова, пусть и страшно порой в присутствии бога. Сколько раз защищал от грязных рук, что плетьми тянулись в её сторону, укрывал от фараоновых гончих, предостерегал, в смраде пыточной не дал задохнуться. Учил. Она помнит его ладони на своих бедрах, жгучие, как раскаленный песок. Как прижимал к себе, властно, но с осторожностью — мог бросить на растерзание судьбы. Не стал. Сохранил. Не для себя ли? И пусть даже ответ в ее имени — в том, которое никто из смертных, даже она сама, не хотели принимать. Нефтида. Возлюбленная Сета. Столько бежала от него во снах, так почему прикоснуться к нему сейчас видится таким… правильным? Нужным. Она протягивает руку, ведет по его щеке, острым скулам. Темные изгибы бровей, четко очерченные губы и неожиданно обнаруженная морщина, разделяющая переносицу надвое. Столько глядела на него, но не видела. — Смотрю, вконец осмелела? — перехватывает он руку, притягивая к себе. Будто в свой сон заглянуть — путанный, смазанный и такой живой. Посреди поля брани, посреди бури видит она Сета — олицетворение хаоса — с окровавленной секирой, в латных пластинах, в пески и ярость обернутого. Детали, что раньше казались размытыми, вдруг предстают в ином свете: плотный запах металлов и дыма, войны и смерти — не той смерти, что разложением висит в гробницах, иной — дикой, внезапной, агонизирующей. Задыхается, захлебывается кровью его мир. Остро и ярко, как клинок, рассекающий горло, как когти зверя, вспарывающего нутро. — Запугать решил? — замирает она, почти вжимаясь лопатками в стену, вкус железа заполняет рот. — Вовсе нет, Эме, — против света его лик кажется темнее, но голос мягок. — Не хочу, чтобы боялась. Не хочу, чтобы пряталась. Лишь помнила, кто я такой. Его руки — песчаные эфы — уже обвили талию, прикасаются как во снах: жаркой багровой бурей, знойной, перехватывающей дыхание. Она знает, всегда знала, он — ее неизбежность. Покровитель, защитник. Ее бог… — Я и так знаю, кто ты такой… Сети́, — давно позабытое имя, произнесенное нараспев, звучит почти так же ласково, как его «Эме». Он зажимает её подборок, резко, но не причиняя боли, приникает к губам, и Эва вдруг охотно раскрывает свои — как посмела только? — ему навстречу. Целует Сет медленно, глубоко, мешает вязкую слюну со своей, и терпкий запах железа и крови бьет в ноздри, дурманит, пьянит, а неясная тяжесть обхватывает все тело. Разве не для того она была дарована? Происходящее давно уже плывет в дыму факелов, завывает бурей, смешивает, путает: как стягивает он с себя ткани — спекшаяся кровь с золотым тиснением — звенит украшениями, как улыбается в полумраке, наслаждаясь тем, что не может она оторвать глаз. Эва и рада бы опустить ресницы, вперить взгляд в красно-землистый пол, но не в силах — смотрит на точеные ребра, узкий таз, длинные ноги хищника. Расплавленная бронза — его кожа — отливает огненными всполохами. — Не отворачивайся, — снова перехватывает он ее подбородок, оставшись полностью обнаженным, другой рукой сминает податливое платье. Паутиной скользит ткань по предплечьям, стекает с груди, живота, задерживаясь на округлых бедрах, опадает к ногам. Эва не стыдится, будто не раз уже представала пред Сетом нагая, не пытается закрыться рукой, и он, довольно скалится, вновь обнажая острые зубы. Обнимает, обвивает, оборачивает в шелка своих песков. Горячие, как расплавленный металл, поцелуи-укусы покрывают шею, ключицы, спускаются к темным ореолам сосков — их он ласкает с особым тщанием, обводит полукружья обжигающим языком, чуть прикусывает, заставляя вскрикивать: больше от предвкушения, чем от боли. Влажная тяжесть внизу превращается в голодную жажду — просит, требует и становится почти нестерпимой, когда Сет скользит между ног, растирая влагу. Теснее сдвигает её бедра, вопреки желанию раскрыться, жадно водит влажным членом, вжимаясь, втираясь в разгоряченное тело. Ближе, жарче — чешуей, зноем, песком под кожу — стискивает в ладонях. Она обнимает его шею рукой, зарываясь в красные, цвета крови волосы, с осторожностью дотрагивается до бусин-сосков, не испытывая ни стыда, ни страха. Он проводит напоследок языком по губам — широким мазком алых чернил — а затем приподнимает легко, будто перо Маат. Эва сама обхватывает, обвивает его ногами, чувствуя, как скользит он по ней, в ней. Проникает, плавно, одним тягучим движением. Боль мешается с наслаждением, то ярко вспыхивая, то стираясь напрочь, и Эва выгибается от новых, доселе незнакомых ощущений: жгучих, всепоглощающих. — Смотри на меня, Эме, смотри не отрываясь, — вжимает в растрескавшуюся стену, там где змеится его изображение, и на мгновение кажется, что матовая чешуя — бурая, как у песчаных змей — скользит под его человеческой кожей. Перед глазами плывет, темнеет, разметанное вместе с багряным песком, тонет в его глазах — вязко-кровавых рубинах. Запах металлов — медно-ржавый, терпко-бронзовый — едва не сводит с ума, врезается, впивается, становится её частью. Ногтями царапает она широкие плечи, сжимает теснее губы, чтобы не выпустить стон, больше похожий на крик, но не выдерживает, когда Сет сначала выходит полностью, а затем толкается обратно, во всю длину. Быстрее, ритмичнее… Душно от чадящих факелов, остро от рвущих на части ощущений. Стон смешивается с его рыком — может сама рычит? — и Эва изгибается, извивается, бьется в его лапах зверем. Не пойманным. Голодным. Кровь в висках бьет так, будто хочет порвать артерии. Красный-красный песок оборачивает покрывалом, пока Сет шипит сквозь ветер и бурю: — Моя Меренсет… Она остывает медленно, и не спрашивает, что будет дальше. Позовет с собой — пойдет. Велит остаться — останется. Так давно решено. Их именами, переплетенными друг с другом. Их снами-кошмарами, разделенными на двоих. Сейчас достаточно и того, что она лежит на его груди. Пальцами-змеями водит он по плечу, взглядом царапая испещренные знаками стены. Эва помнит, кто он такой, всегда помнила. Ее покровитель, ее неизбежность. Бог ярости и песчаных бурь — единственное оружие против Апопа. Сет, Сутех, Сетх — владыка непознанного, что дал смертным слишком много знаний, преданный своими же слугами, изгнанный со своих земель. Вечный странник. Мог уйти и сейчас, но отчего-то остался. Эва кладет ладонь на его грудь. Боги тоже порой устают от войны.