Настанет полярный день

«Держись!» — радио воет.

Матвей в рацию стонет,

от холода в сон его клонит –

полярник в беде!

И полгода длится ночь. Им бы дожить до утра — до полярного мартовского рассвета, когда за горизонтом забрезжит солнце и станет легче. Но в окна радиовышки бьётся ледяными кулаками метель, грозясь проломить стёкла и занести его с головой. Занести вместе с барахлящим радиоприёмником. Пальцы сами собой продолжают отправлять сигналы. Один за другим — в пустоту, в никуда, в бездну безымянных частот. Их никто не услышит — потому что никто не пытается поймать. Матвей закрывает лицо руками. Раздражающий шум радио наполняет голову. Он стучит в висках, он царапает череп, от шума исступленно болит воспалённый мозг. А перед глазами вспыхивают чередой гаснущие солнца — перед ним полыхает невыносимое полотно красок. Глазные яблоки пухнут и растягиваются где-то внутри, потому что цвет вокруг чрезмерно яркий и его так…много. Он видит очертания радио, видит, как сильно нагревается внутри него аккумулятор и насыщенно-алый смешивается с чёрным. Шум. От шума и без того перегруженный разум трещит по швам — но Матвей продолжает посылать сигналы. Очки давно перестали быть спасением, но он должен ходить сюда по занесённым снегом пустырям, должен забираться на верх радиовышки и пытаться. Снова и снова. Как бы ни ухудшалось состояние — потому что им нужно всего лишь…попытаться. Ещё раз. Всего один раз. А потом — ещё один. Может быть, Лёшка. Может быть… Среди всех бесполезных частот вырвет нужную, отыщет в перерывах между работой, случайно наткнётся в поисках интересных радиоволн. Последняя ниточка, что протянулась над арктической пустыней и океаном вплоть до материка. Ниточка, дрожащая от сильных порывов ветра и готовая оборваться — но пока связывающая двух узников ледяного склепа с Большой Землёй. Матвей стирает пот со лба. Волосы липнут к коже. Ему душно и жарко, как бы ни морозило снаружи, как бы ни сдёргивал он с себя колючий свитер. Духота эта глубоко внутри, потому что он заперт в четырёх стенах крохотной коробки — черепной коробки с измученным мозгом. «Шторм вызывает Большую Землю… Шторм вызывает Грома…» Пытаясь отвлечь себя от одинаково мрачных мыслей, он вслепую шарит рукой по столу. Пальцы натыкаются на металлический прохладный предмет — и ощупывают колёсико зажигалки. Щелчок. Загорается пёрышко пламени. Огонёк. Он чуть колышется, отзываясь на топот ног внизу вышки. Губы кривятся, не то улыбаясь, не то пряча колкую боль в сердце. Если прикрыть глаза, на мгновение спасаясь от невыносимой яркости мира, то можно расслышать её шаги внизу. Можно услышать плеяды крепких ругательств и нервных смешков. Она мечется, носится, всё время пытаясь и пробуя — бьётся, как последняя кровяная жила в замерзающем теле. Матвей улыбается, теперь уже по-настоящему. Огонёк зажигалки мерцает в полумраке. Сколько уже минуло дней и ночей с того часа, когда Стешка решила во что бы то ни стало отыскать способ читать? Неважно. Она будет проверять всё новые способы — и подносить лист вплотную к фонарю, и прыскать химическими составами, и нагревать записи над газовой горелкой. Разница температур — вот, что осталось в огромном мире для её ослепших глаз. Для глаз, сквозь белёсую пелену пышущих чувствами. В них нет больше радужек, и Матвей не знает, какого они были цвета до прилёта на «Надежду». Но он видит, как могут за бельмами дрожать слёзы, и как сквозь туман слепоты пробиваются молнии. Она ищет — ищет способ читать записи из найденных архивов. И однажды найдёт. Вновь доносится хриплая ругань, на сей раз болезненная, видимо, что-то уронила на ногу. Матвей готовится спуститься, когда донесётся её обрывистый зов — рано или поздно, она всякий раз признаётся, что без него ей никак. Как без рук — как без глаз — он заменяет ей зрение. Сегодня с подъёма она пыталась включить компьютер, который наверняка повредился после взрыва. Но Стеша пытается по сей час, она пыхтит и возится с компьютером, к которому не знает пароля. Сутулится над клавиатурой, на которой не может различить ни единой буквы. К горлу подкатывает тошнота, Матвей резко встаёт и успевает открыть окно. От порыва ветра прямо в лицо рвотный комок падает на дно желудка. Скулы и лоб слегка остужаются, но больная тяжесть из глаз никуда не исчезает. Он засыпает и просыпается с ней, мельтешащее марево перед взором никогда не оставляет его в покое. Всего минута размышлений, минута простых мыслей — а его уже рвёт на части, мутит, и затылок становится каменным. Мозг перегружен. Перманентно. А там, внизу, носится окрылённая в своих быстро сменяющихся одержимостях Стешка. Матвей глубоко дышит — но жар не уходит из груди. Скребётся внутри, плавит мясо и жилы, стискивает зашедшееся сердце. Он словно в духовке, что и так раскалена докрасна, но кто-то снаружи продолжает поднимать температуру. И он сам бы давно обуглился — но отчего-то мучительно жив, а в глазах всё меркнет и снова проясняется. Калейдоскоп. Наркоманский приход. Приступ эпилепсии, что начался в далёком мутном прошлом — и, наверное, уже никогда не закончится. Склонив голову, Матвей в ужасе видит горящую зажигалку на столе. Хватает, гасит — благо, она лежала на железной пластинке, отвинченной от приёмника. Сердце замирает, пока мозг запоздало осознаёт, что он мог только что сделать. Оно не успевает отбить вовремя удар — и с тяжёлым стуком запускается вновь. Матвей обессиленно роняет голову на грудь. Он отобрал у Стешки зажигалки, те бренчали в карманах во время таких вот подъёмов на радиовышку или во время его отшельничества на метеостанции. Он стал забирать опасные игрушки, замечая растущую её нестабильность. Он упал на стул, снова пытаясь спрятаться в темноте ладоней. Настала пора прятать их от самого себя. Он сам становился небезопасен — и уже давно. — Мне нужен ты, Матвей! — кричит она, отчего становится только хуже. Голос её полон странного отчаянного веселья, но на левой руке заживает полоска шрама. В последний — тот самый распоследний раз, когда он клялся ей и себе, что ничего не повторится — Стеша закрывалась от него стулом. Она не скажет ему, что тогда было и чем кончилось, сам он уже не вспомнит — и вспомнить чертовски боится. Но шрам на руке знает всё. И говорит куда красноречивее отведённых в сторону чёрных стёкол. Матвей встаёт со стула, спускается на первую ступень железной лестницы. Он нужен ей — но в иные дни отчётливо видит сквозь чёрные стёкла желание, чтобы его здесь не было. Как хорошо…как удачно… Он закашливается — духота и жар выжигают лёгкие — как удобно, что её желание идеально совпадает с его.

***

— Раз, два, три, — под бодрый стешин голос ботинки громыхали по коридору, — четыре, пять, шесть! Просыпаться под их бесхитростную возню становилось делом привычки. Пускай смарт-часы продолжали отмерять время, поддерживая связь с материком, где существует сегодня-завтра, будильник терял прежнюю ценность. Утро для Лёшки теперь начиналось с них — с негромкого разговора Ветра среди тишины или с шума, по пятам идущего за Стешей. Он распахнул спальник, но подниматься не торопился. В висках гудело от скачков давления, внизу живота клубилась муть. Успело случиться столь многое — но и недели не минуло с момента его прибытия на полюс. Организм продолжало бросать из стороны в сторону, как по качающейся от сильных волн палубе, Арктика приручала к своим суровым условиям — и сама привыкала к его присутствию. Лёшка лежал, стерев пот со взмокшего после сна лба, и никуда не спешил. Ждал, когда отпустит. Пребывание в логове странного создания научило его новому занятию — наблюдению. Он молчал и следил, как они — тень посреди нагретого коридора — отсчитывают шаги вдоль камер. Впервые в жизни Лёшка так близко касался чужого мира. Впервые он созерцал вблизи чужое одиночество. Ветер и Стеша продолжали вести себя так, словно его не было. Лишённые рамок и устоев, они давали себе волю во всём. И тем самым облегчали для Лёшки роль наблюдателя. Он чувствовал, будто не может мешать им. Ему было комфортно созерцать, им — ощущать его взгляд на себе практически каждое мгновение. Он подпёр голову кулаком, опершись на локоть. Они же и не видели его до сих пор — расхаживали, отмеряя шаги. — Шесть, пять, четыре. — чеканила теперь уже Ветер, заложив руки за спину, — три, два и…раз. Да. Шесть шагов, мы приблизительно столько и ходили. Шесть шагов от дверного проема, третья камера от начала. — Значит эта — наша, — Стеша развернулась лицом к камере, опустив руки на пояс. Она почесала затылок, пальцы забрались под шлем. Голова обрывисто наклонилась. Они о чём-то сосредоточенно размышляли, пока, наконец, Стеша не выдохнула с долей разочарования: — Представляешь, ничего про неё не помню. Казалось бы, мы в ней дневали и ночевали столько времени, да я даже путь до кают-компании наизусть знаю, а про камеру так и не вспомнилось. Вон, смотри, сколько там вещей набросано. Думаешь, это точно наша? Я не помню, как мы туда всё скидывали. — Значит, и не стоит вспоминать, — проворчала Ветер, — свинарник там знатный получился. — Погоди, — прервала Стеша, вскинув палец, — она, что, заперта? Они подергали дверь, но та будто была впаяна в стену и пол целиком. Дернули соседнюю — и дверь чужой камеры распахнулась, пускай и не без скрипучего стона. Стеша тотчас захлопнула ее обратно: — Если заперта, значит, точно наша. Чуднó, все-таки. Мы с тобой так бегали от дурных воспоминаний, а спали под боком у собственной решетки, каково, а? Чего не прямо в ней, спрашивается. — Не смогли бы, — уверенно выдохнула Ветер, опустив пальцы на решётку. Шершавые подушечки и обгрызенные, изломанные ногти тотчас перемазались пеплом. Они отбарабанили неясную мелодию по железным прутьям, отключившись от мира вокруг и, должно быть, вновь плутая где-то в своём междумирье. Там, где новые и новые тёмные пятна портили картину прошлого, что с такой осторожностью восстанавливали они с Лёшкой. Вдруг посмурнели брови, надбровные дуги стиснули окуляры очков. Они о чём-то напряженно думали, быть может, спорили внутри головы. Лёшка выбрался из спальника, продолжая сидеть на полу. Потянулся за кружкой, принял очередную дозу таблеток. Как только станет получше, пора будет браться за дело. Неделя — мелочи для периода адаптации, но безумно огромный срок в его поисках. Матвей так и повис неразрешённым вопросом среди развалин и обугленных этажей — точно здесь был, и неизвестно, куда пропал. Может быть, он и вовсе исчез в какой-нибудь экспедиции, что могла направлять «Надежда». Любое предположение могло оказаться правдой — и неправдой тоже. Тем временем худое тело рухнуло на колени перед решеткой, и рука шнуром протиснулась меж прутьев — пальцы цепко ухватили что-то с пола камеры — после чего Стеша отдернула её обратно, как при ожоге. Лёшка тотчас поднялся, подошёл. Стеша подняла голову, заметила его, и губы расплылись в совершенно дурацкой улыбке. Она сидела на полу, пока поднятое облако пыли и пепла оседало на её рваном тряпье. Пальцы оплела ниточка амулета, качавшегося теперь перед стешиным лицом. — Что это? — Лёшка опустился на колени рядом, — поблескивает… Похоже на сувенир, которые с юга привозят. Твоё? — Ага, — закивала Стеша, — как только увидела, вспомнила, что вещичка-то примечательная. Хуй его знает, чего я её выбросила, но в ней есть один секрет. Айда, покажу! Она подскочила на ноги и вихрем пронеслась в котельную. Одной рукой вслепую нашарила в тайнике зажигалку. На пробу покрутила колёсико — огонёк послушно вспыхнул среди уютного полумрака. Стеша опустилась на табурет, поднесла амулет вплотную к стёклам очков, зажигалку приблизила к задней стороне амулета. Замерла. Пламя практически облизывало каменную мозаику, которую Лёшка сумел теперь разглядеть отчётливо. Он тенью застыл у стешиного плеча, неосознанно повинуясь её неожиданному спокойствию. Стеша уверенно держала зажигалку, а в отсветах огня переливался узор. Каменная крошка собиралась в затейливый лабиринт, посреди которого мерцала крохотная птичка. Тоже из каменной крошки — её силуэт темнел посреди узоров. Золотые вкрапления сияли особенно ярко. Дыхание было едва ощутимо, и лишь язычок зажигалки чуял его, слабо подрагивая. — Разные камешки, — шевельнула она губами, — и нагреваются с разной силой при одинаковой скорости, понимаешь, да? — Кажется, да, — нахмурился Лёшка, — ты… видишь разницу их температур, так ведь? — Я вижу птичку! Столько радости пронзало этот сдавленный шепот. Лёшка улыбнулся, зараженный её весёлостью, опустил ладонь на тощее плечо, бережно погладив. Они вздрогнули — но не отдернулись, не шарахнулись от него, позволяя жару растечься по коже и уйти вглубь к мышцам. Радость их напоминала букет умиротворения с торчащей меж соцветий колючей веткой боли. Лёшке не удавалось разделять их веселье без отголосков тоски. Даже сейчас они радовались — чему? — увиденной птичке? Как же ограничила операция их мир в пределах вытянутой руки, как безжалостно оторвала от остальной реальности. Стеша с Ветром не могли читать, не могли пользоваться техникой и ориентироваться в незнакомых местах — лишь вслепую, наугад и наудачу, памятью рук продирались к незнакомому и оттого страшному. Неужели учёные могли посчитать такого человека хорошим результатом эксперимента? Что было конечной их целью? Ради кого? Во имя чего? Подопытный без страха перед морозами и с прибором измерения температуры прямо в глазах. Человек-тепловизор. Зачем? Лёшка отпустил прохладное плечо, отступил на шаг, продолжая развивать в голове мысль. Негромко позвал: — Прости, если испорчу хороший настрой… — Валяй, — отмахнулась Стеша, выключив зажигалку, — рассказывай, что ты там придумал нового? Она любовно огладила амулет, прежде чем схоронить его в тайнике. Лёшка, заложив руки за спину, прошёлся мимо столика, принявшись рассуждать вслух: — Я вот думаю о вас. Должна быть логика в проведённых операциях. Вам нипочем морозы, вы не ощущаете даже наличие холода, можете впадать в сон, когда нет нужды ни в еде, ни в чем-то ещё, тело отлично сохраняется в изначальном виде. И при этом глаза-тепловизоры, буквально они, то есть, прибор, помогающий видеть в арктической ночи. Складывается такая гипотеза… А что, если «Надежда» стремилась создать идеального полярника? — Тогда они проебались, — фыркнула Ветер, сложив руки на груди, — хорош полярник, который ни читать, ни писать неспособен, дальше вытянутой руки не видит… И генераторы сам починить не может — те, дальние, мы бы без тебя не запустили. Наощупь проверять масло в баке…срань какая-то, честное слово. Да и тепловизор на полюсе не всегда помогает. Местных хищников, например, он не различает совершенно… Вдруг взгляд её остекленел — Лёшка впервые повстречал отключившуюся Ветер. Губы мягко двинулись, разум её явно блуждал где-то в пустоте не восстановленных воспоминаний. — Хищники… — голос приобрёл хриплые стешины нотки, — медведи. — Не только, — оспорил Лёшка, скорее пытаясь вывести её из прострации, — есть и такие хищники, которых тепловизор отлично нахо… — Да погоди ты! — вскинула она ладонь, — дай вспомнить, дай… Она морщила лицо, поджимала губы, силясь ухватить бесновавшуюся где-то рядом мысль — но та улетучилась, и Стеша обессиленно стукнула себя кулаком по лбу. Глухой удар об шлем наполнил тихую котельную. — Ничего, — выдохнула она недовольно, — сплошной белый шум. Медведи… Как-то паршиво внутри становится, а почему, отчего — хер пойми. Опять стена. — Не бойся, — ответил Лёшка, — постепенно до всего доберёмся, не нужно себя мучить, если сразу не выходит. — Я даже не знаю, — пожала плечами Ветер, — чего в этом случае сильнее бояться. Не вспомнить или… эх, — отмахнулась она. — Нам нужны архивы. В том числе для того, чтобы понять цель этих операций, зачем всё это, — он обвёл руками пространство, словно норовя охватить станцию, — строилось и поддерживалось. Иначе будем вечно гадать и тыкать пальцем в небо. Давай думать. Где ещё могли хранить бумаги? В жилых блоках пусто, но не могла же документация при аварии сгореть полностью? Или сама собой испариться? Какие здесь есть здания, куда могли унести архивы? — Ну, ты, конечно, спросил, — усмехнулась Стеша, — как бы тебе это объяснить… Дай листок. И чем писать. Они рисовали весьма своеобразно. Деловито откинувшись на стену, закинув ногу на ногу и покачивая ботинком, вместо стола — собственное колено. Но при этом получалось на удивление умело. Карандаш ни разу не черканул поверх уже обрисованных контуров. Стеша высунула кончик языка, старательно выводя круг: — Вот мы — энергоблок. За ним такой гусеничкой идут жилые блоки, ты там ходил… И Исаева водила. М-да. Здесь ангар для самолётов, соответственно во-о-т тут… Нет. Левее, вот тут, должна быть полоса. Взлётная. И посадочная — она же. Так, в противоположной стороне у нас склады, ещё один ангар. Ну, не ангар, как правильно сказать?.. Они запрокинули голову, уставившись в потолок, будто ища в нем подсказки. Подбирая нужное слово, Стеша прикусила кончик карандаша. Возникшая Ветер сердито его погрызла: — Короче, там аэросани хранятся. Далее. Идем по правую сторону от здания с аэросанями — стоит радиовышка. — Видел, — кивнул Лёшка, — но пока ничего не подходит, там не стали бы хранить бумаги. Снаряжение, технику, транспорт — да. Архивы… Гм, что здесь ещё есть? — По левую сторону, — почти перебила его Ветер, — метеостанция. Там должен стоять полноценный такой домик, — очертила квадрат, — что думаешь насчет неё? — Метеостанция! — Лёшка ткнул в неё, припечатав лист к их коленке, — туда нужно сходить, лучше прямо сейчас. Участвовал Матвей в опытах или нет — но он должен был проработать здесь по специальности. Хоть какое-то время, понимаешь? Наверняка он был на метеостанции, там могло остаться что-то из зацепок. Личные вещи, не знаю, журналы с отчётами — должно ж где-то на этой станции что-то быть, в конце концов? — К тому же, — Стеша постучала карандашом по листку, — это именно здание. Может быть, там что-то хранится. Да, проверить стоит, в любом случае, времени мы не теряем. Лёшка уже запахивал куртку, на плечах его был рюкзак. — Большие инструменты брать не буду. Там раскапывать немного. Ты со мной? Стеша? Ветер? Ответом ему послужила тишина. Он обернулся — они молча сидели, вытянув ноги и опустив лист на столик. — Нет, — сказала Стеша негромко, — не хочу отходить от станции. Не сейчас. — Принял, — памятуя об их боязни перед миром снаружи, Лёшка не собирался настаивать. Да и ходка не должна была занять много времени — к тому же, он давно хотел выбраться и побродить вокруг, рассмотреть всё, что не успел при прилете. Встреча с ними сильно поправила любые планы, но теперь можно было наверстывать упущенное. Лёшка закрепил яркий налобный фонарь, махнул рукой, ощутив, каким добрым и нужным показался вдруг этот жест. После поднялся и пошёл привычной дорогой — через крышу блока, самым кратким путём. И только выбравшись по пояс из люка понял, что идти во мраке полярной ночи будет нелегко. Где-то вдали должна скрываться метеостанция — только сразу и не разглядеть. — Придурок, — окликнули его снизу. Лёшка спустился. — Подожди, собрался он по полярной ночи разгуливать! — глухо донеслось из котельной, — сейчас… Ай, блять, не то… Во, теперь проверь, пойдет? Лёшка выглянул — сноп света озарял теперь синие здания станции, чуть дотягивался лучами до почерневшего металла радиовышки и обнаруживал во мраке белевшую поодаль метеостанцию. Он поднял голову. Огромный фонарь, настоящий маяк, софит загорелся на одной из тонких рук энергоблока. Теперь путь его был освещён вплоть до пункта назначения, мороз лютовал не столь сильно, как в иные дни, а ветер и вовсе улегся. Поправив лямки рюкзака и перемахнув через край люка, Лёшка крикнул: — Спасибо! Не скучать, я скоро буду. Ждать они — как, впрочем, и он сам — умеют отлично.

***

Пока внутри синего кита — энергоблока — кипела их полная поисков и событий жизнь, снаружи станцию продолжал удерживать в объятии беспробудный сон. Лёшка по колено провалился в сугробы и неспешно двинулся в правую сторону. Повернув назад голову, можно было разглядеть самолёт. Тот белой заледеневшей птицей дремал на полосе. Чем дальше уходил прочь Лёшка, тем больше встречал зданий, которые не успел разглядеть в день прилета. Шел и поражался их обветшалости и разрушениям, будто из-под земли поднялся смерч и стёр с лица земли добрую половину построек. Их обломки валялись здесь же. Мог ли пожар на станции быть причиной? — Вряд ли, — сказал сам себе тихо Лёшка, — пожар был внизу. И даже если пламя прорвалось наверх, здесь не просто всё погорело. Вон, ангар стоит без…крыши? И правда без крыши. Что тут должно было случиться?.. Чёрными дырами взирали отовсюду выбитые окна. Сарай с аэросанями на поверку показался заколоченным, но смысла пробиваться внутрь сейчас не было, архивов там точно не хранили. Многие антенны на разных зданиях погнулись, провода свисали рваными нитями. Увидев сноп оборванных проводов на столбе, за которым уже виднелась метеостанция, Лёшка невесело вздохнул. Скорее всего, электричество туда не подать уже никакими силами, если не менять сеть целиком. Он минул радиовышку. Та мёртвым остовом подымалась над ним. Красные огни на верхушке не горели, чем наталкивали на некоторые мысли — но одни мысли тотчас сменились другими, когда Лёшка встал посреди снегов напротив метеостанции. В нескольких шагах от места, где мог работать Матвей. Обыкновенно метеостанции выглядят подобно приземлившимся инопланетным кораблям. Здание венчает огромный белый шар, заметный сильно издалека. Эту метеостанцию минувшее время в бесхозности и бесприютности не пощадило. Гидравлические опоры осели, опустив её наземь. Материал, покрывавший шар, изорвался и теперь жалобно подергивался от слабых порывов ветра. Из-под него торчали штыри и балки скелета купола, потемневшие не то от старости, не то от пепла. Тросы на руке-вышке уже ни к чему не крепились, и ветер играл с ними так же грубо, как с белым полотнищем. Лишь анемометр на касания ветра отзывался вполне живо. Крутились его чашечки, и где-то внутри здания должна была отображаться сила порывов на приборе. В остальном станция уже отсюда ощущалась неживой — позабытой и брошенной на произвол ледяной пустыни. Дверь замело. Лёшка достал лопату, принявшись откапывать вход. Внутри у него всё подрагивало, словно рябь на спокойной глади воды. Он мучился ожиданием, но оттого старался раскапывать размеренно, чтобы успокоиться и взять себя в руки. В голове закрутилась юрким колючим волчком одна мысль: если Матвея нет здесь — то его не найти уже нигде. Снег постепенно освобождал проход, а когда удалось взяться за ручку, дверь поддалась с небольшим сопротивлением. Не заперто. Лёшка сделал глубокий вздох, поправил налобную лампу и вошёл внутрь. Если раньше ему модульные блоки казались подвластными морозу, то теперь он понял, как глубоко ошибался. — И ведь не отогреешь, — провода бестолково болтались снаружи здания, — ни один генератор сюда не подключить. Логично, что ни Стеша, ни Ветер сюда не ходили, на кой черт им метеостанция… Они наружу-то когда в последний раз сами выбирались? Всё промерзло, всё…эх. Снег лежал толстым ковром повсюду. Лед торчал и с потолка, и над экранами затихших приборов, под стулом и на ящиках стола, тычась отовсюду в Лёшку своими покривившимися шипами. Сбивая наледь лопатой, он прошёл вперёд, вдруг утонув ногами в чем-то мягком, сильно мягче сугроба. Лопата отодвинула белую пелену, открывая сросшийся воедино с цветастой простыней матрас. — Вот тебе раз, — удивленно потыкал в него ботинком Лёшка, — ночевали прямо здесь. И одеяло виднеется. Ладно, не до него… Стол весь в снегу, заманаешься сметать. Приборы молчат. Хотя…а, не, анемометр впрямь живой, реагирует. Электричества нет, а механическое-то работает, и вроде как даже хорошо работает: показатель похож на правду. Так, есть чем тут отогреть всё? Он наткнулся в углу на буржуйку. Та могла оказаться рабочей, но прогремела пустотой. Канистра рядом давно стала куском льда, с собой Лёшка топливо не взял, но приметил: если за раз не выйдет вёе осмотреть из-за оледенения, можно будет попытаться отогреть буржуйкой. Как котельную. Оставив буржуйку в покое, он вернулся к столу, разглядел приборы ещё раз. У некоторых по экранам и стёклышкам ползли глубокие трещины — от мороза ли, от чьих-то ударов ли? Расчищенный от снега стол оказался практически пустым. Только покорёженная от холода зажигалка, в которой закончился бензин, и пачка сигарет. Сигареты Лёшка изучил уже внимательнее. Не матвеевские — тот, позволив себе одну дурную привычку, курил другие — но, с другой стороны, на станции все курят одинаковое. Поиски выглядели бестолковыми. Лёшка постучал пальцами по столу, будто разогреваясь, пускай через перчатки мороз пока не пробрался. Справа маленькая лесенка уводила наверх. Привела она его к люку на крышу, тот не без труда, но поддавался рукам. Ничего интересного наверху не обнаружилось — просто крышка и просто люк, чтобы обслуживать купол станции, скорее всего. — Должно что-то быть в столе, — Лёшка достал нож, опустился рядом с ящиками стола, — или мне приснилось, что документы вообще существуют на свете… Бумага — ложь… Он усмехнулся, вскрывая первый ящик. И тотчас улыбнулся шире: — А, я ещё не сошёл с ума! По крайней мере, не окончательно, — вынул стопку толстых журналов, — отчёты, это уже лучше, чем ничего. Другие ящики… Так, ещё журналы, и… ещё. Во-о-т, документацию тут вели, «отчёт о метеорологических наблюдениях номер…» Ай, без разницы. Сев на стул, с которого были сбиты сосульки, Лёшка принялся листать журналы. Это требовало усилий, лезвием нужно было подпиливать замерзшие страницы. Стройные ряды дат, показателей и кратких характеристик погоды — вроде бы сущая мелочь, никак к их поискам не относящаяся, но… Если здесь были архивы, то и те самые, жизненно необходимые, должны где-то существовать. Никак иначе. Неторопливо пролистывая одну большую тетрадь за другой, Лёшка немного перевёл дыхание. Постепенно концентрировался на чтении, с легкой заинтересованностью различая перемены погоды. Лётная погода… А теперь нелётная… Новый журнал, взятый в руки, вдруг резанул по глазам и сердцу. — Стой, — повертел журнал в руках, перелистнул несколько страниц, — это… Погоди секунду. Точно он. Это его почерк, или настолько похожий, что я не… Сдёрнул налобную лампу, поднеся вплотную к тексту. Он знал эту манеру письма, видел её много-много раз, отчего внутри всё резко заколотилось, заколошматилось, зашлось вместе с набирающим обороты сердцем — Лёшка открыл задний форзац, где на внутренней стороне прочёл: «К заполнению приступил М.Р. Громов» — Матвей! Лёшка подскочил, ударившись лбом о висевшую над столом полку, нервно дёрнувшись от боли, но тотчас уткнувшись в журнал. Упал обратно на стул, принялся перебирать страницы. Вот они — мелкие ровнёхонькие буквы, одна к другой, слипшиеся в идеально выверенный частокол. Что в заполняемых в институтскую пору расписках, что здесь. Лоб ощутимо потеплел. Лёшка рвано дышал, разглядывал записи, и каждый прогноз погоды теперь стал очень-очень важным. Лезвие подцепляло всё новые и новые листы. В груди растекалось тепло. Посреди ультрамаринового полярного неба зажглась яркая звезда. — Вот, где ты всё это время был, — губы дрогнули в совсем особой улыбке, — среди всех этих…лётных и нелётных погод. Нашёлся. Мне не показалось твоё лицо на фото, ты был здесь, ты жил здесь, Матвей… Облачно, хах… Давай, Матюх, жги. Некоторые странички крошились прямо в руках — настолько они истончились и сделались чистым льдом. Иные приходилось греть пальцами, потому как сквозь льдистое стекло не разобрать было чисел. Лёшка словно по мановению руки вернулся в хорошее доброе прошлое. Туда, где в сигналах брата по радио он ищет тайные послания. И там спокойно, ясно и надежно. Лёшка рассматривал и вникал, пока вдруг… Пока вдруг отчёты не оборвались. Но журнал не закончился. Под ровными столбцами чисел чернела строгая, аккуратно выведенная запись посередине страницы. «Есть ли разница, какая теперь погода? Самолёт не прилетит». — Это всё ещё тот почерк, — нахмурился Лёшка. Подцепил несколько страничек разом — дальше шли только записи. Множество самых разных записей — бережно очеркнутых карандашом и настроченных рвано, словно в спешке. Никаких отчётов и метеорологических прогнозов. Только слова, слова, слова — без конца и края. Самолёт не прилетит… Фраза прозвучала в голове голосом Матвея столь громко, отчётливо и похоже, что у Лёшки перехватило дыхание. До этого он словно мог издалека наблюдать, как Матвей оформлял отчёты во время работы. Теперь брат в подрагивающем видении повернулся к нему лицом — и заговорил с Лёшкой напрямик. «Мы с ней совершенно одни. Нужно дотянуть до весны. Не думаю, что станет проще. Но сейчас, когда так темно и холодно, совсем тяжело». — Вы совершенно одни? Значит, ты остался после катастрофы, брат? Тебя не убил пожар, не задушил газ на нижних этажах… Ты был здесь уже после аварии, чёрт, тогда почему?!.. Лёшка прикусил губу. «Почему тогда ты сейчас не здесь?» Вопрос болезненно дергал внутри за ниточки нервов. Матвей выжил — как и Стеша, пускай внизу станции осели горы пепла. Но…что было после? Куда Матвей исчез уже тогда, когда катастрофа осталась за плечами? Следующий лист вдруг дрогнул, возможно, от волнения Лёшка стиснул его, и на стол упали ровные льдистые осколки. Пытаясь сохранять спокойствие, Лёшка нетвёрдыми пальцами собрал осколки обратно в прямоугольник, опустил лампу пониже, вчитываясь в слова. Нельзя нервничать, нет, иначе он испортит и без того хрупкий журнал… То, что сейчас столь явственно говорит глухим, низким голосом брата. И всё же внутри что-то задушено ликовало — он нашёл. Отыскал. Конец путеводной нити снова в его руках. — Почему не прилетел самолёт, — Лёшка выискивал слова во льду, — действительно же, самолёты и вертолёты с провиантом прилетают регулярно… А Стеша с Ветром? Они же занимались доставками грузов, неужели ни один такой грузовой рейс не прилетел с момента аварии? Даже если они не успели послать сигнал помощи, на развалины должен кто-то был прилететь? Он поднял взгляд. Увидел выбитую форточку в окне, спросил у неё: — Могли они оставить выживших здесь нарочно, а? — опустил взгляд на лист, — бред какой-то. Наконец, буквы сложились. Кай собрал из ледышек новое послание. «Голова постоянно болит. Нет, не хочу об этом сюда писать. Даже думать не хочу. Кому это вообще нужно? Правильно, никому. Мне тем более. Скорее всего, у них были рассчитаны какие-то таблетки от этого состояния. Поздно. Это сейчас не имеет значения. Всё сгорело, тратить время на поиски бессмысленно. Главное, что я теперь понимаю — очки не помогают». — Чёрт! — вскрикнул Лёшка, схватившись за голову руками, — его тоже оперировали! Суки, суки, суки! Он яростно заколотил кулаком по ящику стола — по столешнице попасть боялся, чтобы не разбить журнал — и прикусил губу едва ли не до крови. Очки, почему внутри такая железобетонная уверенность, что очки эти если не точь-в-точь, как у Стеши, то весьма к ним близки? Матвей не хотел думать об этом — точно так же, как Стеша с Ветром стёрли воспоминание о своих экспериментах. Речь не может идти ни о чем другом. — У них были таблетки. Он наверняка о врачах. Но искать медикаменты на тех этажах не было смысла, всё сожжено, пишет. Значит, это уже точно после аварии. Какая же жуть, станция обуглена, а он остался здесь без связи с материком, и ни одного самолёта… Кстати, не один. Пишет — с ней. Наверняка именно с ней, о ком ещё он мог тут писать… Ты же о Стеше, да, Матвей? Про них… Они были с тобой. Посидев немного в тишине, Лёшка резко зажмурился: — Так вот зачем был нужен контракт о повышенной секретности… Братец, неужели ты настолько не подозревал, на что подписываешься?.. Хотя… Они тоже подписались. Наверное, там нельзя было сразу понять… Наверное. Несколько страниц подряд были выжжены. Огонь съел добрую половину слов, разобрать хоть что-то осмысленное не получилось. Злясь на то, что даже некое чужеродное пламя отбирает и без того скупые крупицы общения с Матвеем, Лёшка всё сильнее напрягался. Приходилось усиленно щурить глаза, выдирая из ледяных когтей каждое слово, каждое предложение, вместе с тем кладя новый штрих на картину в голове. Эта запись была сильно хуже предыдущих. Здесь почерк вдруг принялся вихлять, Лёшка почти расшифровывал его. «Мне не нравится наше состояние. Ухожу сидеть сюда в одиночестве. Больше всего не нравится её поведение. Она как ребёнок. На это очень жутко смотреть, но я как будто правда вижу, что её отбрасывает в детство. То, как она говорит, как носится здесь везде, как спотыкается и снова бегает… Ужасно. Наверное, ей слишком тяжело мириться с последствиями этого всего. И, может, я хотел бы так же уходить от мыслей. Просто не думать. Не думать и быть весёлым. У неё отчего-то получается» — Пиздец, — резюмировал Лёшка, домучив зрение над этим абзацем. Значит, бывали времена, когда Стеше с Ветром — у него не возникло и тени сомнения в том, что именно о них говорил Матвей — становилось куда хуже, чем теперь. Даже при условии амнезии. Вряд ли брат писал о той дурашливости и несерьёзности, которую мог наблюдать сейчас Лёшка. Они остались на полюсе без связи. По крайней мере, тогда их никто не смог услышать. И, судя по всему, медленно и верно поддавались отчаянию своего положения. — Почему ты пишешь «она»? — спрашивал у тишины Лёшка, — не «они». Ты не различал их, верно? Или… тогда не было ещё Ветра? С тобой рядом находилась только Стеша или Ветер умело пряталась? Она мастер это делать… Хм, значит, они не разговаривали друг с другом при нем. Скрывали. Не доверяли… Последнее озвучивать было отчего-то особенно горько. Застрявшие в ледяной пустыне — и всё ещё не доверявшие друг другу. Ни они ему, раз прятали свою двойственность. Ни он им — раз уходил писать в журнале один, судя по всему, ничего из обдуманного и терзавшего не рассказывал. Матвей в принципе привык справляться со всем, что было у него в мыслях, один на один. Только с Лёшкой мог поделиться. А Лёшка… Он закрыл лицо руками. Его там не было. В том месте и в тот час, когда он брату был нужен сильнее всего в жизни. Лёшке вспомнились силуэты, что приснились в первую ночёвку в котельной. Как Матвей и Стеша бок о бок ругали барахлившие генераторы, как сидели на не перевернутом пока диване в кают-компании, как тени их, дрожа и расплываясь, удалялись по коридору. Образы эти вдруг оказались куда ближе к правде, чем думалось изначально. Может, и было это вовсе не сном. Может, каждый квадратный метр станции кишит этими отголосками жуткого прошлого. Может, это и есть те самые призраки, что не дают Стеше с Ветром спокойно спать? «Сегодня перенёс сюда матрас. Нужно ночевать отдельно от неё. Она не скажет…нет, она ничего не скажет — и я не вспомню. Мне легче быть в одиночестве, так думать получается дольше и яснее. Нельзя допускать опасности для неё, надо исключить любые возможности. Такая паршивая ситуация. Если буду молчать, она решит, что мне все равно. Если начну спрашивать — разворошу её нехорошие мысли». — Нет, брат, ты чего… Неужели настолько поддаёшься невзгодам? Ты всегда справлялся с любым трудностями, давай, маякни где-нибудь, что вы нашли выход из этой апатии. Она, она, у тебя здесь всюду она. Вы правда близко сошлись с ней, тем более, если ты ей рассказывал про меня… Хах, удивительно, вместо тебя у неё в голове темное пятно, а обо мне что-то вспомнила…что я твой брат. Почему, Матвей? Почему она забыла тебя вместе со всем прочим? Лёшка оторвался от журнала. — Когда эти записи велись? Что ты делал на метеостанции? И что с тобой потом стряслось, почему она снова ничего не помнит? Что между вами случилось, если ты решил полностью уйти в этот…дом? Он медленно обвёл взглядом комнату. Матвей здесь не просто работал — а по-настоящему поселился. Вон, пробиваются сквозь снег плакаты на стенах. Лёшка сидел на стуле так же, как сидел на нём с журналом и ручкой в руках Матвей. И над ним так же подымался потолок со стенами, пускай и не замёрзший ещё тогда, коптила в углу буржуйка, и стучали, мигали, показывали данные приборы вокруг. «Мне страшно от того, что я пугаю её. По её лицу невозможно ничего прочесть. Иногда сидит, пьет чай или даже разговаривает, и вдруг просто отключается. Как заводная машинка. Никаких чувств, лицо совсем пустое. Глаза пустые. Что ей думается в такие моменты? Думается ли?» Ниже было приписано совсем испортившимся почерком. «Говорит, что ей больно помнить. Иногда трёт виски подолгу и сидит лицом в угол. Может быть, плачет». — Как…знакомо. Но чем ты её пугаешь? Ни слова конкретики… Непохоже на тебя, чем дальше записи, тем меньше ты похож. Что с вами должно было случиться, чтобы… Изоляция, отвечает сам себе тотчас Лёшка. Изоляция на разрушенной станции. Что там ни было в прошлом или будущем — в тот период они медленно выжидали не то спасения, не то…гибели? Внутри прошёлся холод. Лёшка потер ладони, но перчатки ещё хорошо хранили теплоту рук, как и сапоги прятали ноги. Холод прошёлся куда глубже, в душе, где становилось неспокойно и больно. Они ждали. Изо дня в день. Самолета. Людей. Смерти. «Вернулись от океана. Ездили запускать метеозонды. Буду запускать их, снова и снова, сотню, тысячу — но на материке нас услышат. Мы не можем просто сдохнуть здесь без вести, будто ничего не было, будто и нас никогда не было. Я пошлю их во все стороны. Стараюсь поднимать на максимальную высоту. Мои коллеги найдут их и отследят путь. Нас должны забрать. Нас должны спасти. Мы заслужили этого». — Да, да! — оживился, загоревшись, Лёшка, — всё правильно, продолжайте! Продолжайте действовать, не дайте страху остановить себя! Нужно просто ещё немного, вам нужно просто продержаться, пока…пока…не прилетел…я?.. Ох, чёрт, сколько зондов вы запустили? Сколько раз ты искренне на них надеялся, м? Сколько? А сколько пропало в океане, даже не добравшись до берега?.. Не понимаю. Не могу понять. Неужели он не смог дождаться меня?.. Что там произошло? «В следующий раз не буду её брать. Вижу, как она смотрит на океан. Наверняка вспоминает, как летала над ним. Уроды, какие же они все были уроды. Ослепить лётчика — что может быть… Изощрённее? Не знаю, как сказать. Порой вот думаю, была ли у этого конечная цель? Тот самый великий и огромный смысл, ради которого наши мучения стали бы понятными? Может и был. Нам не дали его разглядеть… Но её надо оставлять тут. Хотя и здесь не уверен. Боюсь оставлять наедине с её головой. Там творится что-то нехорошее. И уже давно». — Снова разочарование, — выдохнул Лёшка. Перед глазами стоял образ, как Матвей сидит при свете котельных ламп вместе с ней, с ними — и как во взглядах обоих сквозь чёрные очки угасают крохотные огоньки надежды. Они теряют веру в то, что ещё можно изменить их положение. Запись поставила жирную точку в вопросе, мог ли быть с Матвеем кто-то вместо Стеши — нет. Он написал про лётчика. Слишком одно к одному сходится. И Лёшка снова увидел мираж, как на берегу огромного ледовитого океана стоят двое, провожая ещё один отрывок полярной ночи за горизонт. Всё время они виделись ему в полярную ночь. Почему-то внутри была уверенность, что о приходе весны Матвей обязательно написал бы. А смысл… Его сегодняшние мысли переплелись с братскими — какова все же была цель «Надежды?» Получается, Матвей не знал. Подопытным не сообщали. Им нужны архивы. Позарез требуются. «Она решила научиться читать. Пробует разные способы. Если взялась — научится. Она — последнее, во что я здесь ещё могу верить. В кого хочу верить. Ей никак без меня, заменяю ей руки и глаза, насколько это в моих силах. Не впервые брать на себя роль старшего, но с Лёшкой…» Собственное имя неожиданно ловко бьёт под дых. Лёшка стиснул в пальцах ремешок лампы. Не будь перчаток, ногти впились бы в ладонь. «...с Лёшкой было не в пример легче. Он, в конце концов — и на том спасибо — никогда не переносил такого…пиздеца. И не перенесёт. Не должен. Никто не должен». Ругань от брата бьёт снова. В то же самое наболевшее место. Лёшка мог рассмотреть в сумраке комнаты, как брат долго думал над этим словом, проставил три точки в сомнении… И всё равно написал. Написал, зная, что никакое слово не выразит его состояния и чувства. Он помнил — несомненно, Матвей помнил о нем каждый из этих гребаных мучительных дней, думал, может статься, тысячу тысяч раз мысленно вызывал его на помощь — но не мог докричаться до Большой Земли. Пока сам он искал радиоволны ради тайн, главная, замолчанная севером тайна, пыталась докричаться до него много тяжёлых дней. «Лёшка. Он может поймать сигнал. Буду слать их, буду слать зонды — пусть от нас останется хоть что-то на этом свете. В последнее время постоянно думаю о Лёшке. О том, что он мог прилететь вместо меня. Допустим, он бы полетел работать сюда, а я на Кольской… Ни за что. Этого не случилось. Уже не случилось. Никогда не случится. Его здесь никогда не будет. Мне явно становится хуже. Пытаюсь отвлечься заботой о ней. Наблюдением за приборами, даже до этого дошёл. Чем угодно. Не могу. Не получается, его слишком много, оно так давит, такая духота внутри. Она боится. Чувствую, что не беспричинно». Почерк взбесился, став ломкой линией кардиограммы, в которой Лёшка продолжал расшифровывать отрывки осмысленных фраз. «Забрал у неё зажигалку». «Больше не оставляю ей опасных предметов». Лёшка уронил лампу с журналом и снова схватился за голову. Он мог сделать хоть что-то — и не мог ничего, потому что сигналы посылались Матвеем до тех пор, пока не погасли огни радиовышки. И ведь он получил сигнал, получил, получил, получил! Но, оказывается…поздно?.. Когда уже была утеряна память. Когда Матвей растворился в промёрзлом воздухе. Когда все ниточки в прошлое оказались в голове сумасшедшего человека. «Пора прятать от самого себя». Лёшка опоздал — но даже об опоздании узнал…с опозданием. Оставался последний абзац. Внутри клокотала злоба вместе с обидой на всё в мире сразу, но приниматься за крайний отрывок, после которого шли пустые листы, было боязно. Потом голос брата замолкнет, оставляя в голове всё больше новых вопросов вместо понятных ответов. Лёшка уже ощущал, к чему шла повесть на страницах журнала — отчаяние сквозило в каждой новой записи с большей силой. Они ещё отправляют зонды и сигналы, но морально начинают трещать по швам. У этого не могло быть хорошего конца. «У принятого мной решения есть три причины. Первая — я становлюсь обузой вместо опоры. Не выходит дать ту защиту, которая ей нужна. Безвылазно сижу на метеостанции, всё труднее выходить к ней. Я больше не могу терпеть времени, когда нахожусь не один. Я больше для неё не помощник. Из этого следует причина вторая — при всей бесполезности нуждаюсь в еде и топливе. Пока по нашим расчётам запасов хватит надолго, но брать новые будет неоткуда. Я лишний рот. Лишнее тело, которое нужно обогревать. Она может уснуть и подолгу справляться без еды в холодных зданиях. У меня так не получится. О третьей причине узнал совсем недавно. Обстоятельства, которые исходят от меня, но повлиять на них не могу. Совершенно неспособен. Я не знаю о них ничего наверняка, даже думать не хочется. Если мысли начинают уходить в этом направлении, пытаюсь заглушить всеми силами. Не знаю и знать не хочу. Но Стешка знает». Пальцы невольно стиснули бумагу. «Она как-то сказала, что, наверное, было бы лучше, если б я умер ещё в самом начале. Как хорошо, что её желание совпадает с моим». Лёшка разорвал лист — ощутив, как тотчас надломилось пополам что-то внутри. Порвал случайно, но собирать воедино уже не стал. Просто сидел, глядя прямо перед собой и проговаривая в голове один-единственный ответ, что получил из журнала. Главный ответ. Тот самый, за которым он прилетел сюда. — Матвея больше нет… Его…совершенно точно нет в живых. Лёшка упал на колени, принявшись остервенело перерывать ящики стола, не находя в них больше ничего. Потом, наспех орудуя ножом и уродуя чужие отчеты, начал шерстить журналы — но нигде больше не осталось никаких записей, кроме чисел-чисел-чисел. Он пытался опровергнуть только что полученное знание — и лишь подтверждал его. Матвея нет. Он был подопытным, выжил после аварии и сгинул где-то прям здесь, потому что иначе его «решение» Лёшка трактовать не мог. — Ты покончил с собой? — нетвёрдым голос спросил он у стола и матраса в снегу, — поэтому в её памяти тебя нет? Почему, Матвей?.. Почему ты не дождался меня… Говоришь, что не умел впадать в спячки во время холода… Какой же все это бред. Голова налилась жаром, Лёшка стирал с лица невесть откуда взявшийся пот. Не находя в себе сил сесть и успокоиться, он начал переворачивать вещи. Искал что-то, не зная точно, что именно — и находил захороненное в сугробах оборудование, пустые баклажки из-под топлива, полные зажигалки, примёрзшие к полкам книги и заброшенный в дальний угол метеозонд. Очередной. Неотправленный на этот раз. В стене нащупалась дверь, что, продавившись под телом, выбросила Лёшку во вторую комнатку метеостанции — и лицо обдало тяжёлым тошнотворным запахом. Посреди крохотной комнаты были набросаны куртки. Очень много курток — каэшки, замороженные и превратившиеся в жестянки. Направив на них свет налобного фонаря, Лёшка выяснил причину мерзкого запаха. На куртках всюду была кровь. Пятна крови расползались по рукавам и капюшонам, от них столь резко пахло, что Лёшка невольно стал озираться в поисках трупов — но ни одного не заметил. Пускай здесь не было тел — комната эта ощущалась… Кладбищем. Сдерживая изо всех сил тошноту, Лёшка плотно запахнул дверь, вернувшись в основное помещение. Архивов тут тоже не обнаружилось. Нужно было взять журнал Матвея и направляться… Лёшка подёрнул губами. Он едва не сказал «домой». В котельную. Он ненадолго остановился — и вдруг понял, что… Ему очень холодно на самом деле, а жарко только перегруженной мыслями голове. Здание не грело. А температура будто резко понизилась, причем, понизиться она могла очень давно, только Лёшке было совсем не до этого. Он повернулся к окну, стиснув руки в кулаки. За стеклом вился в буйной пляске снег, и пляска эта ускорялась прямо у него на глазах. А ещё стало очевидно, насколько же вокруг темно. Лёшка схватил рюкзак, решив в таком тревожном состоянии не трогать ломкий журнал, и оттолкнул входную дверь. Его осыпали пригоршнями снега. Подняв голову, Лёшка увидел бурю — он стоял на самом её пороге, а она бушевала по станции, спрятав в пурге и радиовышку, и далёкий энергоблок. Огромный фонарь потух. Как давно, он не заметил, захваченный чтением, но теперь путь обратно показался необыкновенно долгим. Лёшка захлопнул за собой дверь и шагнул вперед. Если он будет идти строго прямо, а рядом с радиовышкой чуть уклонится вправо, то не потеряется. Не должен. Ветер усиливался — и сделав первый шаг, Лёшка согнулся всем телом. С трудом ступил раз, два, шагая наперекор бьющему в лицо снегу, пробирающемуся глубоко внутрь морозу и лупящему ветру. Его отталкивало назад. Коже стало больно от холода, несмотря на прячущую маску. Лёшка прошёл совсем немного и обернулся, чтобы сориентироваться. Ему сделалось страшно. Он шагал прямо — но теперь видел, как резко сместилась метеостанция. Его отнесло, а он даже не заметил этого. И будет относить, пока он едва различает что-то дальше своих ладоней. Ему не дойти до энергоблока. Напрягшись всем телом, он вернулся назад. Когда наглухо запер за собой дверь метеостанции, голова резко заболела, загудело в висках. Скачок давления отразился на еще слабом организме мгновенно. Растирая лоб, Лёшка подошёл к столику. Брови дернулись вверх. Либо анемометр исправен, либо стрелку вдруг заело на совершенно ужасном числе. Тридцать метров в секунду. Буря похоронит его, если он отойдет от метеостанции хоть немногим дальше того, чем сейчас попытался. Уронив рюкзак, Лёшка осел на пол. Сколько продлится буря? Несколько часов? Или несколько дней — как тоже случается в Арктике? Он чувствовал, насколько стылый этот дом, хотя стены обманчиво обещали защиту от холода. В разбитую форточку нещадно летел снег. Лёшка вырвал из чужого журнала несколько листов. — Со всем уважением, господа метеорщики, — и бросил в пасть буржуйки. Разжёг её, но без толку — буржуйка нуждалась в топливе, которого во всей метеостанции не было. Обхватив печь руками, силясь представить, что хоть немного отогрел пальцы, Лёшка испуганно вспомнил о ногах. Если начнётся обморожение, то он не сможет никак добраться до энергоблока… И даже если доберётся… Страшное слово «гангрена» вспыхнуло в голове, и он старательно загасил его. — Надо переждать бурю, — говорил он себе, — просто дождаться… Если затянется, то я могу поджечь зажигалками каэшки. Да, они будут мокрыми и начнут тлеть, но хоть куда ни шло… Блять, на них кровь, на них столько крови. Так, надо растирать плечи, пока не онемели ладони. Какой я идиот, ничего не рассчитал на случай бури. Самолёт! Он бросился к окну, одеревенелыми пальцами хватаясь за раму. Сквозь метель ничего не было видно, но он всматривался, ища знакомые очертания: — Какой долбаёб мог оставить самолёт вне ангара… Его же ветер может уронить, да что угодно, блять, что я буду делать, если он сломается?! Я же останусь без самолета, без… Он смотрел в белёсое марево, и отчетливо представлял в нём самолёт, завалившийся на сломанное крыло. Отвалившись от окна, Лёшка крепко зажмурил веки. Он находился в доме Матвея, где тот медленно сходил с ума от невозможности выбраться — и сам был так близок, чтобы повторить судьбу брата точь-в-точь. Потеряв самолёт, он так же окажется отрезан от мира, со сломанной радиовышкой и невозможностью вырваться из лап холода. Он думал, что может погибнуть на полюсе. Готовился пять лет — и думал об этом столько раз. Садился на полосу и рисковал потерять управление. Но тогда смерть казалась мгновенной и быстрой. Теперь он повис в неизвестности, как Матвей из записей — в ожидании. В преддверии. В одном растянутом на вечность мгновении. Осколки страниц поблёскивали на столе при свете налобного фонаря. Кай собрал вечность — и мог застыть в ней сам, закупоренный в стенах метеостанции. Тенью метнувшись от стола по углам, Лёшка наткнулся в снегу на обломки гитары. Совсем глубоко закопанные, они случайно выступили контуром сквозь сугроб. Матвеева — её он мог узнать наощупь. Сломанная. Скорее всего, разбитая на пороге того отчаяния, в котором находился брат. Отправляясь на полюс, Лёшка ясно видел цель этого путешествия. Он должен был найти брата, не дать северу умолчать о его судьбе, отыскать среди ледяной пустыни некую правду и справедливость. И он нашёл их — здесь, в мёрзлом журнале, отчего не стало легче. Матвей не погиб в экспедиции, как полярник. Как тот, кем он хотел быть, ради чего отправился сюда и подписывал проклятый контракт. Матвей стал подопытным образцом в подземной лаборатории — и не выдержал чего-то Лёшке неведомого, но очень страшного. Ушёл сам. Прямо здесь. Оставшись — в это Лёшка верил сам и то подтверждали строчки, где Матвей заботился о своём товарище по несчастью — человеком принципиальным и благородным, только… Мёртвым. Мёртвым жестоко, мучительно и бессмысленно. Он ещё раз перелистал журнал. Меж страниц с отчётами вдруг мелькнула плотная карточка. Лёшка вытащил её, боясь, что от холода и времени та рассыплется прямо в руке — но не рассыпалась. Рассыпался, должно быть, он сам, опустившись вдруг прямо вниз, на матрас посреди снежной пелены. Их фотография. День выпуска Лёшки из института, где Матвей сильными большими руками подхватывает его над землёй, и оба они смотрят прямо в камеру. Там было солнце, весна и запах лип — а Лёшка, пока мороз пробирает до костей, укладывался на матрас. Тело дрожало. — Нельзя спать, — оборвал он себя, — надо просто… Блять, может, лучше было тогда всё равно пойти? Буду жечь шубы. Нельзя взять и сдохнуть, надо… Что мне вообще теперь делать? Никому, кроме меня, всё это не нужно, на материке никому об этом знать неинтересно, а я…я замёрзну. Прямо как он… И самолёт наверняка рухнет. Буду сидеть здесь и сходить с ума, шизеть изо дня в день, пока не повешусь. Мечта Матвея раскололась — мечта покорять север, жить им и дышать полярным воздухом. Он шёл сюда, потому что с севером был когда-то давно обручён и повенчан, но от тех амбиций и желаний остались посмертные записи и жгучий мороз. Лёшка крепко взял фото в правую руку, зашевелил пальцами левой, пытаясь прогреть их. Зачем ему тут быть, что он будет делать дальше?.. Он получил то, зачем прилетел и осознание участи брата всё делало будто бессмысленным… Он лежал в его гробу. И смотрел на потолок его могилы. — Нет, — прохрипел Лёшка, нахмурившись, — ещё не всё. Я узнал то, что хотел, но они… Им нужно больше. Им нужен не только Матвей. Им нужно всё. Фотография будто грела его в отблесках лампы — от неё веяло теплом мая и их широких, искренних улыбок. — Я сейчас приду в себя, пока давление не стабилизируется. Потом встану и начну жечь шубы. Если бы тут никого больше не осталось, наверное, и замерзнуть было бы не таким жалким исходом… Мне нужно вернуться к ним, или они сами найдут меня, когда проснутся, и буря закончится… Да, мне есть, что искать. Сон сковывал руки. Фотография опустилась вместе с разогнувшимся локтем — и исчезла из поля зрения. Лёшка прикрыл веки. — Не спать… Мне есть, ради кого… искать…

Далеко, там за облаком твой остался дом, В доме том не погашен свет — но тебя там нет. Тянется ниточка из окна твоего, Чтобы ты посреди дорог не пропал совсем И вернуться смог