Госпожа стихотворица

      Пѣтроградъ, 1916 годъ       Декаданс, декаданс... Лучшая философия своего времени! Нет ничего приятнее, чем просто красиво умирать, наплевав на все условности и морали! Петербург — мечта полузеркальная в лавровишневых лесах, и нет больше ангелов, нет больше бородатого идиота на небесах, есть только зеркала и пустые одежды на моделях и манекенах, сияющие позолотой плечиков с золотой кистью. Повсюду белые с чёрной поволокой лица, в окнах, обращённых к Неве, фарфоровые глаза русской интеллигенции, всегда кривящиеся в усмешке под высокомерно приподнятыми бровями. И тогда Габриэль Юрьевич, молодой поэт из богемы, взмахивает рукавом, изящным жестом надевает на глаза чёрную маску с шёлковым кружевом, улыбается бескровными губами и слышит вдруг слова — более холодные и тихие, чем той ночью, но такие же сладостные и поразительные. О, декаданс, случайные встречи, стол, преферанс, горящие свечи... Декадентская болтовня, анестезирующие напитки, бесконечные монологи, ночной вокзал, луна, безумные химеры, кокаиновые дорожки, ночные ванны, падающие на чёрный мрамор надгробия при белой луне! «А если позволено воспарить, — спрашивает он себя, глядя в зеркало, наполняющее комнату белым туманом, на зелёную трещину среди белоснежных зубцов гранитной стены. — Если позволено мне подняться над краем бездны, позволю ли я сердцу моему услышать музыку Твою? Да, конечно!» И — удар, как выстрел в упор. «Просто исчезнуть, утонуть в реке, ни о чём не жалеть...» Габриэль Юрьевич медленно закрывает чёрные глаза, густо подведённые сурьмой, откидывает голову назад и тихо стонет. Неотрывно смотрит в потолок, изредка покачивая головой в такт музыке из граммофона, где заунывно плачет гармонь, а на щеке мёртвого чиновника, сидящего рядом, проступает большое чернильное пятно. Салон этот литературный откровенно камерен в своей маленькости, здесь немногочисленными группками собираются только поэты и прозаики, пытающиеся продать себя получше или полюбоваться томными дамами на стенах — словоохотливые поклонники и подражатели Блока, они пьют портвейн с жасмином и картами, нюхают кокаин и слушают девушек, которые не стесняются рассказывать о совсем не парадных подробностях своих любовных похождений и новой любви. Хозяйка салона, не умеющая долго молчать, пытается поддерживать разговор на общие темы — например, о модах и поэтах. Габриэль усмехается и отворачивается — рассказы её не вызывают у него никакого интереса, хотя он изредка видит среди участников собраний дам неопределённого возраста и интеллигентного вида, понимающих толк в изящном искусстве. Все они как на подбор густо накрашенные, с дорогими шляпками и нитками жемчуга на шеях, длинных юбках и корсетах — и все постоянно читают стихи, что-то вроде списка, который вечно держит в руках хозяйка салона. В него входят Игорь Северянин и Вячеслав Иванов, Блок, Бальмонт и Ахматова, Гумилёв и Гиппиус... Да разве всех перечислишь? В салоне о вечном поют такие поэты, что хочется бы услышать хотя бы одного из них, послушать эту странную мешанину слов, плещущихся в грязной воде поэтической метафоры, чтобы ощутить смысловую связь между ними. Габриэль поправляет белый галстук-бабочку, и тут с ним заговаривает тот самый мёртвый чиновник:   — Вы, я вижу... э-э… не из наших? Не поэт. А что вы делаете в этом салоне?.. Этакая странная смесь аристократизма и богемы — как бы сказать помягче.. ну да ладно! — вокруг пестрит скопление людей в полосатых костюмах чёрного бархата и кружевного муара. От их сигаретного дыма и дорогих папирос начинается такое амбре, словно в этот салон наведались все давно вышедшие на покой духи ада. Чиновник произносит эти слова с неизъяснимым сарказмом, известным одним только мертвецам — но в его глазах мелькает живой интерес, когда он замечает на белой манишке одного из собравшихся чёрный бархатный бант. — Кстати, уважаемый, вы наверняка уже давно поняли, кого из этих духов вам удалось поймать. Габриэль хмурится — слишком уж тонка грань между ним и этими людьми. Но он всё же кивает головой и пытается улыбнуться. Губы его дёргаются, обнажая верхние белые зубы, блестящие от налёта чёрной губной помады, — макияж кажется слишком ярким и неуместным в начале дня. А этот щёголь-чиновник в смокинге из тонкой шёлковой ткани и узком чёрном галстуке уже сидит рядом с высокой брюнеткой в бархатном тёмно-красном платье, делающей ему гримаску, похожую на щелчок хлыста. Габриэль нервно жмёт в венозно-худых руках записную книжку — это его звёздный час в этом салоне, он совсем скоро, совсем-совсем рядом. Он так хочет, хочет каждой клеточкой своего истосковавшегося по искусству тела, так желает услышать Её голос, голос Морфии, голос его феи увядания и декаданса, его богиню в последней гриме тоски, в блистательном блеске её божественной красоты. Её облик стоит перед ним — изящный профиль, высокая грудь, зелёные, как мистическое пламя, глаза. И, главное, такая мудрость и скорбь в её глазах, такой тихий и мудрый голос. Вокруг него — новые знакомые. Кого только здесь нет — какие-то люди неопределённых профессий, авторы стихов, выдающие себя за новаторов, полусумасшедшие заумные аскеты в чёрных хламидах, шаркающие туфли, дребезжащие пенсне и брезгливые улыбки, надменные профили надушенных красавиц — весь этот набор самородков, которым не дают падать с небосклона деньги или влияние более сильных личностей, просто потому что у них нет таланта и души, только одна банальная глупость и звериный эгоизм. Их он видит издалека, видит насквозь и понимает, что сам готов пасть в бездну творческой муки и упадка, однако верит, всё равно верит — ибо такова Морфия, повелительница пустоты и бездуховности, заслоняющая собою любые светлые идеалы. Ведь её имаго — дух, сотканный из тьмы и сияния. Недаром она — богиня самой высокой красоты, сладчайшего наслаждения, обещанного самой судьбой. Габриэль слышит волшебное звучание её голоса, прекрасную музыку — её пение нужно только для того, дабы он мог погрузиться в нирвану вселенской любви, постичь нисхождение божественной искры в самый центр и обитель человеческой души. Он выходит на середину зала к танцующим дамам и кавалерам, надеясь выцепить хоть одну одинокую красавицу с усталыми глазами, но его грудь заполняет туман безличности и невыразимости — лишь пара-тройка безумных глазищ да множество безжизненных, набальзамированных косметикой лиц вспыхивают в полутьме живыми точками, проблесками невыразимого счастья. У Габриэля сжимается сердце, когда он слышит шепотки танцующих: — А вот и он, наш поэт! И его сердце начинает биться чаще, а в голове возникает образ — он видит себя на вершине горы с видом из окна своей комнаты. Вокруг него простирается бесконечная пустыня без конца-края; но вот вдалеке появляется что-то вроде дымки или тумана: это её лицо... И снова шёпот: — Посмотрите на него, как он красив! — и ветер налетает, треплет его чёрные волосы, поднимает кружева на его манжетах. Музыка замирает — что такое этот хаос криков и звуков? Он словно смотрит на себя самого со стороны, ясно видит открывшуюся ему пустоту и словно слышит Её тихий, нежный и печальный голос: «Иди ко мне, мой любимый. Иди и возьми то, чего ты так хочешь, иди и доверься мне» поверх засахаренно-горьких комплиментов: — Такую дивную прелесть непременно оценит весь Петербург! — тут несколько голосов затыкаются, чтобы не захохотать. По залу проносится тихий шёпоточок, похожий на шуршание листвы под ветром: — Уже проехался один профессор, очень довольный. Такой господин, говорят, видный из себя... Да тут не то что профессора, экстрасенсы одни! Даже один всемирно известный артист присутствовал, уж на что пожилой и солидный — у него память фотографическая... И совсем уж пошлое, задевающее: — Даже интересно, носил ли он на своей тоненькой шейке красный платочек? Габриэль, давно привыкший к такому, кидает гневный взгляд в ту сторону, откуда слышится этот шёпот. Затем он обводит глазами всю залу, идёт в другой её конец, останавливается перед дамой, похожей на испанскую танцовщицу, смотрит ей в глаза, улыбается и молчит. В ответ она тоже улыбается, ласково и открыто, словно спрашивая, может ли быть на свете что-то иное, кроме этого мгновения. «Да, да, конечно», — говорит он глазами и по кивку её руки целует тонкие бледные пальцы. Она прибежала из улиц шумных, где бьют во мраке слепые крылья, где ждут безумных соблазны мира и вся Севилья! Но женщина легко, одним движением длинных ресниц отводит взгляд. Что же, не жалко — других женщин сегодня не будет, и ему не стыдно признаться в своей слабости перед Её неземной красотой. Только бы она была с ним, один только взгляд, одно лишь слово! И они танцуют, молчаливо соприкасаясь плечами, глядя в сторону и чувствуя на своих лицах дыхание друг друга. Но вот музыка меняется — она подходит к нему ближе и становится лицом к лицу. Долго смотрят они друг другу в душу, затем её глаза вспыхивает весельем, она, сложив руки на груди, произносит: «Да! Конечно!» — целует его в щёку, стремительно проходит мимо, скрывается в толпе танцоров и исчезает. Габриэль снова слышит шепотки, возвращаясь на своё место в кресле у зеркала, но уже их игнорирует. На диванчике, обитом алой кожей, сидит откровенно странная пара. Ближе вальяжно раскидывается черноволосая женщина с откровенно удивительным квадратным лицом, облачённая в фиолетово-чёрное восточное платье с завышенной талией, сидит и расслабленно покуривает мундштук. Рядом с ней, чуть более зажатый и словно пугливый, сидит юноша в тёмно-синей фрачной паре, плотно обмотанный шарфом. Волосы у него, что удивительно, выкрашены в два оттенка — меж чёрных прядей просвечивали белокурые. Внешность юноши пока непонятна — лица их обоих скрыты лёгкими полумасками. Но сам он, сохраняя бесстрастное выражение лица, постоянно настукивает пальцами по коленям что-то встревоженно-испуганное. Габриэль видит, как женщина ласковым жестом приобнимает юношу за плечо, а он как-то странно закатывает глаза, часто дышит, потеет и — как бы в ответ — тихо постукивает пальцем по белой мраморной ложбинке на руке женщины, словно пытаясь отбивать такт пульсирующей в висках боли. Словно сквозь какую-то ватную дымку Габриэль чувствует холод лунного блика на своей руке, слышит тихий свистящий звук, вдруг появляющийся в комнате, и на секунду чувствует себя во власти магических сил — даже не своих собственных, неведомых сил, в которых он бессилен что бы то ни было изменить. Странная парочка идёт к столу с напитками, и пока они проходят мимо, Габриэль успевает рассмотреть орнамент на их рукавах — как человек знающий, он сразу видит символ тройной Луны — символ одного из многочисленных тайных обществ Петербурга. Как только женщина и юноша садятся за стол, женщина принимает чашу из рук юноши, подносит её к губам и пьёт. Несколько мгновений она смотрит в бокал, потом поворачивается к юноше, кладёт ему руки на плечи и резким движением притягивает к себе его голову. Габриэль не выдерживает и подходит к ним, чтобы лучше видеть. Женщина резко оборачивается — глаза её блестят сталью. — Разрешите подсесть? — Габриэль спрашивает её, стараясь говорить как можно более спокойно, но всё же с некоторым вызовом. Женщина резко встаёт, и Габриэль видит её лицо. Это женщина лет тридцати пяти-сорока с очень тёмными глазами в обрамлении длинных чёрных ресниц; на ней длинное платье из чёрного атласа со множеством золотых узоров по подолу, и на груди у неё тоже золотой узор. — Садитесь, конечно... Это вы тот самый юный поэт? — голос её полон иронии. — Я о вас слышала, но не думала увидеть вживую... — Да, я хочу выступить со своей свежей программой, — Габриэль отбрасывает с лица упавшую прядь волос. — Как мне к вам обращаться, сударыня? — Райдос. Виктория Райдос, — отвечает женщина, и Габриэль удостаивает её руку поцелуем. — А что за юноша рядом с вами? — спрашивает он. — Дмитрий Матвеев, — представляет Виктория своего спутника. — Вы его простите, сударь. Он очень молчалив, не любит, когда с ним разговаривают. Но что же до вас? Как мы можем обращаться к вам? — Габриэль Юрьевич. Или просто Габриэль, — отвечает Габриэль, закономерно потупившись под стальным взглядом этой женщины. — А есть ли у Габриэля фамилия? — допытывается Виктория, постукивая по мундштуку пальцем в плену чёрной полупрозрачной перчатки. — Наверное, вы будете смеяться, Виктория, — отвечает Габриэль бесстрастно. — Фамилии я не помню. Когда меня нашли, мне было шестнадцать лет, и... — А до этого? До шестнадцати? — Это странно, но я не помню. Я вообще мало что помню из детства... — Габриэль идёт к столику с напитками и наливает себе абсента. Плевать, он сегодня гуляет. Зелёная фея так и пьянит, на стол цветы зелёной розы дроблёным сахаром сыплются. «Абсент, я преклоняюсь перед тобой! Когда я пью тебя, мне кажется, я вдыхаю душу молодого леса прекрасной зелёной весной. Твой аромат волнует меня, и в твоём опаловом цвете я вижу небеса былого, как будто сквозь открытую дверь» За фужером горящего огнекрасного пунша, в зале многострунном под брызги «Maccheroni» с нервным профилем и с пробором Габриэль, этот декадентный юноша дико, исступлённо и сумасшедше пьёт. Жаль, слуги здесь нет, а то у слуг не абсент, водка — единственное утешение в жизни. Слуга его Прокопий про копи, про опий, про кофий любит говорить частенько, хотя ничего из этого не пробовал, а потому ругает на все корки. Сквозь мутно-зелёные объятия феи Габриэль всё слышит шёпот высокомерных сударей и томных сударынь: — Да нет-нет, такого красавчика грех не заметить! — Он уже дебютировал на прошлой встрече у madame Marianna, так пусть порадует нас ещё разок! — Я напечатаю его стихи в своём журнале! — Так держать!       Наконец-то дело доходит до самого поэтического вечера. Выступают все: кто-то декламирует своё свежее, кто-то выступает с чужим, рекламируя тем самым этого чужого. Габриэль, чувствуя, что пьянеет, решает окончательно оторваться на этом вечере, разогреться, чтобы отдекламировать свою программу со всей доступной ему экспрессией, полной такой страсти и глубины, какую он не то что слышал раньше — не может себе и представить. Зал настолько огромен, кажется ему, вмещает в себя всё небо над Петербургом — а на самом деле это только потолок над сценой, заставленный зеркалами, фальшивыми солнечными днями и луной в далёком осеннем небе. Габриэль уже видит тёмное, готическое величие зала, чернеющий в его центре шест, похожий на огромную шпагу с широким крестом на острие, а перед ним, словно в фокусе фокусировки, — прекрасные призрачные лица и белые галстуки. Они — высокие и свободные, с горящими глазами и прозрачными ртами, светящимися в темноте. — Я хочу прочесть стихотворение, которое называется «Венера в мехах» от анонимного автора. Оно посвящено моей любимой женщине. Она умерла несколько лет назад от туберкулёза и была похоронена на кладбище для бедных... Кхм... Габриэль прокашливается, и его голос звучит хрипло:

Мой внутренний огонь давно погас. Я помню строчки писем тех, кусочки фраз. Меня любила ты протяжно, не спеша, Боялся я тебя спугнуть и не дышал.

Услышь меня скорей, я весь горю. Златое счастье в своём сердце я храню. Моя богиня, моя смерть, моя комета, Прикрыв окно, я повернулся — ты раздета.

Публика лавровишнево-прозрачная возбуждённо шипит и стонет, за стёклами расплывается бурый туман, отражаются блики свечей на гипсовых вазах и спинах манекенов, слуги гасят одну свечу за другой, наконец зажигают две. В полутьме — даже на стенах, затянутых светлой шёлковой тканью — видно, какая страшная буря бушует в душе Габриэля, такая же яростная и мистическая, какой была при жизни. Габриэль уступает место для выступления следующему кандидату — женщине с искажённым лицом, облачённой в зелёный шёлк, а сам уходит закусить абсент. Лучшее сочетание — абсент и швейцарский сыр, в чём он убеждён сполна. А ещё лучше швейцарское суфле со сгущёнкой, или абрикосовый джем, который он тоже очень любит. С веранды доносятся голоса — люди ещё говорят, но шум уже почти стих. Наступает тишина. Когда Габриэль возвращается в зал, перед сценой уже стоит новый оратор — декларирует свой новый скетч с куда большим «минусом», чем прежние. Сопровождает свой стих он простой хореографией — просто наматывает на руку длинный красный шарф, оставляя на губах некрасивые плаксивые складки, которые в конце, когда лирический герой всё-таки берёт высоко мечущийся в воздухе вензель, превращаются в двусмысленную победную улыбку. Габриэль снова уходит за сыром и около стола сталкивается с двумя джентльменами крайне представительного вида — одетые в вычурно бордовые тройки и бело-чёрные туфли-балморалы, они потягивают водку и смотрят на сцену, где вот-вот начнётся и начнёт саморазоблачение поэта, которого они уже и не чаяли когда-нибудь увидеть на сцене. Лица их высокомерны и мрачны, как погода за окном, рты плотно сжаты, глаза их словно магнетические какие-то, у обоих магнетически-серые. Сами судари несколько бледны, оба темноволосы, причём один даже несколько светлее второго и выстрижен коротко, а тёмный, напротив, щеголяет дориановскими кудрями. — Что это за стихи? — спрашивает один из них, тот, что посветлее, указывая на Габриэля, отчего тот тупит взгляд. — А, вы не знаете, братец? — спрашивает другой, и в его голосе слышится лёгкая насмешка. — Это  — «Венера в мехах». Что такое? Я не понимаю. Кто это написал?! Это же... как его?.. Ну, этот самый… Как там у него — про Венеру и смерть! И что она умерла от туберкулёза!.. Габриэль, не отвечая и даже как бы слегка покачиваясь от выпитого абсента, так как он уже успевает принять на грудь, возвращается к столу, но передумывает и возвращается к тем двоим, но они настроены уже относительно дружелюбно: — Сударь, мой брат всего лишь хотел вам сказать, что он в восхищении от ваших стихов! Александр Олегович, скажите же, признайте! — Я и сам выскажусь, Олег Олегович! — отсекает второй и с любопытством смотрит на Габриэля своими серыми глазами из-под бровей в форме полумесяца, и от этого взгляда Габриэлю не по себе, в них словно ртуть жидкая плещется, гипнотическая, с брызгами серебра, опасными блестками рассыпающегося по сцене и пропадающего в зеркалах, погасших люстрах и хрустальных вазонах. Габриэль чувствует, насколько близко этот человек к черте, отделяющей жизнь от смерти, по которой он сейчас проходит, делает шаг, другой и начинает говорить о чём-то постороннем, о пустяках, будто бы ни к кому не обращаясь, однако тот холодный чужой взгляд, ощупывающий его с головы до ног, не отпускает. Оба они представляются деликатно: светлый — Александр Олегович Шепс, тёмный — Олег Олегович, младший брат Александра, оба они в самом деле мистично феноменальны, они как двойственность императорского аркана, имена у них магические в своей простоте, фамилия — как шипение абсента в стакане, и при этом в сияньи мистических свечей у Александра Олеговича отчего-то длинные белые клыки бликуют. Попивая красное полусладкое из бокала, Александр Олегович отчего-то корчится в межсвечной гримасе: — Да, не переношу я белое с некоторых пор... Слишком много пузырьков, слишком много белых пятен, слишком много белого шума... — А что так? — спрашивает Габриэль, глядя на Александра и на его волосы, гладко-гладко зачёсанные назад, что делает аристократическую симметрию его лица такой мрачной и… гротескной, особенно когда он прихлёбывает красное вино из своего бокала. — Угораздило же моё прошлое воплощение задохнуться в падающем самолёте... — Габриэль от этой фразы почему-то испытывает внутренний трепет и какое-то особое влечение, но тщательно пытается скрыть свои чувства. Александр усмехается: — А при чём здесь моё настоящее воплощение? Я ведь просто офицер, выбравшийся в отпуск, сижу здесь вот и беседую с вами. Без всякой цели, просто так. И когда я пью красное, в жизни не случается ничего такого, о чём я бы уже не рассказал... Олег Олегович же продолжает играть свою странную роль: отходит от них двоих, заигрывает с дамой Райдос, за которой вечно ходит хвостиком юноша в шарфе, и принимает соблазнительно-непристойный вид и делает это так похоже, так артистично, настолько вдохновенно, до тех пор, пока Александр и Габриэль не понимают: только в этом одном и был весь секрет, весь фокус! В одном развязном поведении весь внешний смысл декадентства, все узоры, начертанные на стене жизнью и опытом; и стоило ли тратить столько усилий на постижение тонких загадок, если можно играть совсем простыми приёмами, мгновенно преображающими человека! Габриэль чувствует необычайную душевную лёгкость, а Александр, прежде чем начать рассказывать про внезапное увольнение из корпуса, успевает сказать, поглядывая на потухшую сигарету в мундштуке Габриэля: — Позволите прикурить, господин поэт? — и впивается в Габриэля своими мистическими глазами, зрачок в зрачок, искрит красный свет на белой эмали, и Александр даже не прячет клыки. Щурится он, как какой-то слепец. Габриэль никак не может прийти в себя от этого странного напряжения, иногда выпучивания его глаз, обёрнутых в бледную розовую полоску век. Говорить при таком напряжении просто невозможно, губы как сплавляются, спекаются. Чуть горчит зажжённый табак, с неприятным треском горит сигарета…       Дальше Габриэль всё помнит, как на прожжённой этой же сигаретой плёнке: снова явление той женщины в бордовом платье и её спутника в шарфе, только разговор с ним никак не отпечатывается в памяти. Габриэль изъявляет желание отдекламировать ещё один стих, прежде чем приступить к своей программе, и выбирает совсем уж пылкое, прекрасно подходящее его абсентно-пьяному состоянию:

Давно ты дала в порыве суеверном Мне зеркало в оправе из свинца, И призрак твоего лица Я удержал в зеркале неверном!

И с этих пор, когда мне сердце жжёт Тоска, как капли тёплой алой крови, Я вижу в зеркале изогнутые брови И бледный ненавистный рот!.

Мне сладко видеть наши лица вместе И знать, что в этот мёртвый час Моя тоска твоих коснётся глаз И вздрогнешь ты под острой лаской мести!

Искушённые поэты и писатели, отъявленные декаденты мгновенно впадают в неистовство, ведь узнают стих «Зеркало» таинственной испанки Черубины де Габриак. Габриэль сам знает эту историю почти из первых уст, от одного из её поклонников. Эта красавица с червонными косами давно сияет гранями созвездия Сна, ведь романтизм это определённо слишком широко и не слишком глубоко для неё. Он не уходит со сцены, а напротив, представляется вежливо и всё так же пылко и на грани сошествия в гроб, потусторонним голосом вещает:

Лежу разбитым хрусталём В парадной русского Парижа, И, отголоски вальса слыша, Спешу за ледяным дождём

Туда, где в залах Эрмитажа Ещё звенит вчерашний бал, Как будто я не умирал Среди прискорбного пейзажа.

В граните спит ещё Нева, Вдали белеет бригантина, Пост-фактумом от кокаина Отныне видятся слова.

И снова в этом зале тёмном Я появляюсь, как мираж, Посмертный вальс последний наш, Как завещанье, монохромный.

И, слыша шелест бальных платьев, Я вспоминаю дни весны И пламенеющие сны — И умираю на распятье.

Габриэль на самом изломе строф видит её, блистательную хозяйку салона «Романовские посредники», названного по аналогии с «Никитинскими субботниками» — обворожительную madame Marianna, или же госпожу Марию Михайловну Романову — эту блистательную ведьму, в чьих волосах полыхает пламя горящей вдалеке Великой войны, адским огнём пылают её чёрные глаза, пылает весь её облик, вся её безмерная, непостижимая и несчётная сила. Она отступает от соблазна вечной власти, потому что слишком предана своему искусству и никому не позволит себя обмануть. И иногда даже самый мерзкий, самый извращённый, тёмный и неверный соблазн встречается в её глазах — но глубина этих глаз по-особому проникновенно говорит сама за себя. Да, эта ведьма знает, что от неё без ума многие, даже может испытывать к ним нечто вроде этого чувства. Габриэль знает не понаслышке — и он здесь не по своей воле, но только потому, само присутствие здесь и сейчас придаёт ему сил для работы. В нём он черпает душу, пропуская сквозь себя мощь потока небесных сил, входящего в его чувства и сознание, льющегося сквозь него, словно сквозь цельную решётку, выпуская его за эту решёточку чистой, абсолютной частью себя — последней частицей вечности, заряженной верой в избавление. С обнажённой душой эти поэты не знают стыда, мчатся в им одним известную бесконечность в переливах строк и строф, у хозяйки же седой и горбатый любовник-скрипач в оркестре, что сейчас камерно собрался и подпевает тихонько, лишь бы в зале не войти мертвенно-бледной тишине. Он её дико ревнует, не любит и бьет, но когда он играет «Концерт Сарасате», её сердце, как птица, летит и поёт. Габриэль безумно боится золотистого каприза её медно-змеиных волос, он влюблён в её тонкое имя «Марианна» и в следы её слёз, уж точно не по собственному желанию, а по её приказу, которому он в страшных снах покорно повинуется… Какое красноречивое отсутствие стыда! Какая голая душа! Какая чистая и возвышенная жалость к себе и отчаянию — если бы только она одна! Но, сам того не зная, он так откровенен со всеми и так наивен, словно его виночерпий, всем своим видом и манерой так умело и трогательно сливается с толпой, так хорошо вписывается в общий поток, движется с ним, становится его частью… И вот Габриэль, за пением труб золотых, водоворотом золотых пузырьков поднимает бокал и говорит: — Виночерпием я был бы счастлив, если б смог утолить твою тоску… Легкокрылым был бы я удачлив, лишь бы подставил шёлк каблуку... В блеске богатств смог бы явить себя тебе… Полною мерою ты выпила бы моей любви… Марианна, предназначена ты увяданья судьбе, душу мою благосклонно в клочья изорви! В пылком порыве Габриэль целует пальцы своей прекрасной и печальной спутницы, уже давно не слушающей его больше, и сам пьёт из её хрустального бокале, всё крепче сжимая её руку в своей, чтобы не выпустить, удержать её во всей полноте её же собственных сил…       Поэтический вечер потихоньку угасает, расходятся поэты, показавшие себя; остаются лишь те, кому madame Marianna собирается показать кое-что интересное, и Габриэль в числе этих нескольких избранных, среди которых он обнаруживает и своих новых знакомых: братьев Шепсов, госпожу Райдос и юного молчаливого Матвеева. Александр Олегович отчего-то особенно суетлив и с мягкой подачи madame Marianna всячески намекает оставшимся гостям, что ждёт их нечто необыкновенное, что ради этого им стоит тут остаться чуть ли не до утра. — Сегодня у нас особенная программа, и мы собираемся... — он пытается угнаться, за Викторией, которая отошла за вином. — Госпожа Райдос! Госпожа Райдос! — Чего вам, господин Шепс? — оборачивается та, несколько раздражённая. — Мы с Димой отдыхаем, а вы со своим братом валяйте дурака дальше. Габриэль тем временем ощущает себя отчего-то удивительно трезво, словно и не пил абсента вовсе. Это он помнит с недавних пор — он словно разучился пьянеть, чем и пользуется, входя в петроградскую богему, где алкоголь льётся рекой, даже несмотря на сухой закон. То же самое, наверное, происходит и сейчас: Габриэль легко включается в общий хор веселья, подпевая гостям; никто, кажется, не замечает произошедшей в нём перемены. В самом деле, в ушах только что звучит магическая нота Гамлета, словно сам он — трагический герой, теперь впитывающий в себя пьяные мистические аккорды, из-за чего всё происходящее на вечере приобретает оттенок особого рода безумия. Можно даже сказать — театральности, настолько эти нотки проникнуты безумием, а все внешние атрибуты сумасшествия так точно поданы и отшлифованы, будто в зал принесли старинную афишу и выверили по ней каждую линию. Внезапно Александр Олегович обращает на себя внимание Габриэля тем, что очень интересуется странного вида сударем, уже крайне подградусным. Одутловатый, с раздвинутыми глазами, с непонятного цвета волосами, в клетчатой двойке — этот сударь и впрямь производит странное впечатление, но при этом ведёт себя с окружающими крайне учтиво. — Пахом? А он что тут делает? Я не помню, чтобы он как-то увлекался искусством! — с крайней степенью удивления в лице спрашивает Александр Олегович. Да только сглаживается этот странный инцидент довольно быстро. Братья Шепс, верно, танцуют с оставшимися дамами, так что ни одной морщины на их лицах нет; и тени они отбрасывают живые, манящие. Госпожа Райдос верно ведёт в плавном вальсе молчаливого Матвеева, а тот лишь скромно улыбается, пряча глаза под угольной чёлкой, и эта улыбка в сочетании с постоянно постукивающими по плечу госпожи Райдос пальцами имеет, пожалуй, больше смысла, нежели все прочие его движения. Олег Олегович так, между строк, намекает Габриэлю, что гостей ждёт мистическое представление: — Ну, как вы думаете? — Что именно мы увидим на этот раз?! — восклицает внезапно подлетевшая в вихре юбок madame Marianna.   — Не знаю… — отвечает вместо брата Александр. — Но я думаю вот что: сейчас здесь будет нечто такое же странное и мистическое! Как в «Гамлете»! — Я тоже так думаю, — говорит госпожа Райдос, — но что именно? — Сейчас увидите, — говорит Олег Олегович. – Вы ведь любите мистику и тайны… Он делает знак рукой: молчите! И тут же в зале гаснет свет; на стенах вспыхивают разноцветные фонари, а их зажигают для особых случаев, чтобы зрители видели происходящее и чтобы было понятно, кто здесь на самом интересном месте. Мрак густеет и становится чёрным, за окнами клубится невский летний туман, сквозь который в багровой полутьме виднеются плывущие вверх по Неве баржи с торчащими из воды голыми мачтами. Гостей здесь остаётся меньше двух десятков, и всем им обещается нечто интересное. Выходит на середину зала ведущий, выпаливает что-то в польской плоскости: — Знаменитые братья-иллюзионисты! Пан Сафрон, пан Сафрон и.... Пан Сафрон в шапке! Поприветствуем! — и указывает на трёх довольно харизматичных господ во фраках. — Кто-нибудь, уберите этого пшека отсюда! — кричит зычно господин Шепс-старший. — Мы к вам заехали на час! — Привет! — подхватывает младший. — Bonjour! — вторит братьям госпожа Райдос. Молчаливый же Матвеев кричит что-то несуразное, но Габриэль в этом угадывает нечто азиатское. «Это единственный раз, когда он вообще открыл рот».