Анфилада лингвистических тупиков

Авантюрин чувствует, как утреннее солнце щекочет ему нос пылью, и оттого хочется не чихнуть, а зевнуть очень громко. Глаза всё никак не разлепятся — сон не уходит, гуляет с ним рука об руку и водит по задворкам сознания, проигрывая в воображении образы, которые с лёгкостью бы сошли за сновидение, но всё же осознанность не даёт пропасть окончательно. Ему жарко и даже душно, хотя ветерок ласкает голые пятки — форточку-то они выломали, а дверь априори на ночь не закрывают, чтобы не задохнуться во сне. Простынь под ним мокрая из-за пота, одеяло Авантюрин обнимает и руками, и ногами, а то настолько уютное и приятное, что даже отпускать нет желания. От него пахнет стиральным порошком и прохладой, а ещё почему-то шампунем Рацио, словно он лежит совсем рядом и сопит ему прямо в лицо. Авантюрин немного подтягивается, меняя положение ног, и задевает носком чужую голень, горячую такую и волосатую. Эмоции накатывают не сразу, точнее, он вообще не отражает реальность и сводит всё к приятной дрёме до тех пор, пока в своей возне случайно не натыкается на чужие сухие, пухлые и едва ли шершавые губы, что всё равно мягкие и приятные на ощупь. Разрядом тока даёт куда-то в загривок, а глаза его неоновые всё никак не откроются и не позволят разглядеть ситуацию целиком, понять, что происходит. Сон потихоньку отступает, а потому грудная клетка вздымается от неожиданно глубокого вздоха — Авантюрин чувствует, что обнимает не только одеяло, ощущает горячую руку под своей футболкой и краснеет в моменте, но сохраняет тишину. Неловкое движение головой — и он делит с этими губами поцелуй, настолько ленивый и неощутимый, что больше похоже на случайное столкновение, но сухая кожа липнет друг к другу, и он застревает в этой ловушке, выбраться из которой можно только если резко отодвинуться. Авантюрин ждёт чужой реакции и не ощущает себя в пространстве, стараясь понять, как вообще лежит и кто, чёрт возьми, сопит рядом. Неопознанное тело не двигается до поры до времени, а потом вдруг вздыхает настолько тяжело, что сразу выдаёт нелегала с потрохами — Веритас жмётся ближе к груди Авантюрина и притягивает того к себе руками, заставляя буквально припечататься губами к своим губам. Неслыханная дерзость, от которой вот так просто не отказываются — Авантюрин вовлекает чужую сонливость в поцелуй, а у самого бабочки в животе вешаются и ноги предательски дрожат, а в шортах вдруг тесновато становится, хотя это всё можно списать на утренние ритуалы его организма — физиология, так сказать. Рацио, в свою очередь, открыто демонстрирует ему, что тоже проснулся, но от поцелуя не отказывается, охотно в него включаясь, прощупывает пальцами изгибы чужой талии под мокрой футболкой, очерчивает пальцами капли пота, скопившиеся в складках кожи, и тащит Авантюрина ещё ближе, заставляя того лечь на себя сверху и открыть наконец глаза. Целуются как могут, глотают сонливость и пялятся друг на друга сквозь полуприкрытые веки, слегка щурясь из-за солнца, которое озаряет всю комнату и пыль лучами гоняет по воздуху. У Веритаса волосы ещё мокрые после ночной ванны, холодные и приятные на ощупь — Авантюрин расчёсывает их пальцами и гладит широкий лоб, оставляет мазки поцелуев на чужих щеках и веках, прикусывает раковину уха сверху и позволяет себе какие-то странные звуки, в то время как Рацио спускает ладони на упругую задницу и сжимает сильнее, чем обычно. Причём делает вид, что так и должно быть, а может, тупо не отражает собственных действий. Авантюрин пропускает короткий сдавленный вздох и поднимает голову выше, чтобы Веритас мог целовать ему шею, любовать губами кадык и прикусывать ключицы; мог оттянуть ворот футболки зубами и мазнуть кончиком носа по груди, а потом вдруг проснуться от всплеска адреналина, нашёптывающего ему грязную истину о том, чем и в каком месте он трётся об Авантюрина. — Слезь, — командует Рацио в полтона, разрушая на хрен вообще всю атмосферу тишины и интимности момента, а вместе с тем возвращает в реальность даже герань, зацветшую совсем недавно — аж никнет слегка, листики опускает. — Отпусти, — намекает Авантюрин, что не только в нём дело, и громко целует Веритаса в лоб, а тот от звона в ушах сжимает чужую задницу ещё сильнее, добиваясь наконец короткого стона, после которого кожа щёк принимает оттенок холодного борща, который сейчас на своей кухне варит хозяйка их квартиры, живущая за стенкой — она же слышит эти матные высказывания, что тут же поднимают на уши весь дом, склоняя Авантюрина к шальной мысли о том, что Веритас всё ещё девственник. Странно, но его выгоняют из собственной комнаты, словно это он пробрался в чужую постель среди ночи, оккупировал прохладную сторону кровати и полез обниматься: Авантюрин — жертва обстоятельств, но стоит теперь посреди коридора под собственной дверью и пялится на Топаз в шортах и топе с деревянной лопаткой в руке. — Ебались? — уточняет она как-то по-обыденному, словно про качество сна спрашивает. — Мы бы слышали, — проплывает мимо Искорка и тут же пропадает в ванной. Удивительно, но она графики не игнорирует, а чётко им следует, уважая своё и чужое личное время и пространство. — Чё я опять не так сделал? — Авантюрину подобные выходки уже порядком надоедают, а масла в огонь подливают ещё и проблемки личного характера по типу обязательного созвона с юристами, поисков легальной, но удалённой работы и возможности перевозки своих вещей, что до сих пор живут лучшую жизнь в его гардеробной в большом городе. Топаз наигранно пожимает плечами и уходит обратно на кухню. Вместо нее посмотреть на эпопею приходит Счетовод, у которого весь пятачок в гречке и футболка с «‎Супермамой» на спинке скаталась. Авантюрин очень грустно вздыхает, здороваясь с всеобщим любимцем одним лишь кивком, а потом не успевает отреагировать на то, как дверь открывается и его за шиворот тащат обратно в комнату, прибивают спиной к косяку и целуют уже естественнее и горячее — даже если привкус такой себе, всё равно приятно. Рацио утыкается лбом ему в плечо, челюсти жмёт и молчит, словно это поможет ему вину как-то загладить, а Авантюрин смотрит сквозь него и окно сразу, куда-то за линию горизонта, причём разочарованно так смотрит. Ситуация смахивает на ту, в которой кто-то косячит жёстко, а ему опять это разгребать в кратчайшие сроки без отдыху и продыху. — На перемены в твоём настроении у меня аллергия, — цитирует он любимую романтику юношеского максимализма, хлопает Веритаса по плечу и оценивает, как прикольно переливаются пряди его волос на свету. — Я думал, это моя комната, — признаётся Рацио очень виноватым голосом и сглатывает. Авантюрин без зазрения совести поднимает руки вверх, потому что ему нравится скользить пальцами по оголённым мышцам сильных рук. Улыбка сама спадает ему на губы, ехидная такая, завораживающая. — Мне снова нельзя в твою комнату? — их тихие диалоги как произведения эпохи модернизма: слегка ломают голову и правила приличия, потому что, пока Авантюрин рисует узоры на чужих плечах, Веритас так и норовит вырвать ему тазовые кости или прибить их к стене гвоздями, чтоб больше не двигался от греха подальше. — Тебе всё можно, кроме того, что нельзя, — отвечает Рацио загадками похлеще кода да Винчи, из-за чего Авантюрин глаза закатывает и бодает его головой. — Список мне напиши, нотариально заверь, юристам моим отправь, и тогда мы с тобой всё это обсудим, — и вот он, бляха, уверен, что Веритас сможет подобное провернуть, причём охотно, с энтузиазмом. — Прости, я ещё сплю, — а нечего в ванне всю ночь книжки заумные читать, а потом по чужим постелям лазить. Спал бы сейчас в своей пропахшей старьём кровати, которая больше походит на покои древнего бога, из которых вечность доисторическим веником так и не вымели; спал бы и ни о чём не думал. — Дрыхни сколько влезет, — и непонятно: это приглашение или просьба покинуть помещение, в котором на стенах уже гирлянды появились, а одежды скоро станет настолько много, что Авантюрин будет вынужден переехать. — Мне нужно работать, у моих студентов скоро защиты, — канючит Веритас куда-то в сторону, словно распинается о детях — своих, но явно нежеланных. — У твоих студентов? Не знал, что ты преподом работаешь, — присвистывает Авантюрин и сам не замечает, что пальцы его неугомонные уже под безрукавку чужую лезут: мышц на руках ему мало, хочется ещё и трапеции спины полапать. — Ты знаешь, кем я работаю, — огрызается Веритас, наконец голову поднимает и упирается лбом в лоб напротив, губы поджимает, изнутри их покусывая, а сам на чужие смотрит, словно патент на это чудо скульптурного искусства уже выторговал, осталось под себя подмять. — А ещё я знаю, что к Топаз на маникюр сегодня блогерша придёт, и мне прям о-о-очень надо с ней пару вопросов решить, я бы сказал, это дело вселенской важности, — намекает Авантюрин на что-то своё, а Рацио хмурится чуть ли не всем телом, перекрывает собой обзор и даже физически как-то больше становится и темнее. Кожа у него светлая, потому что ультрафиолет мимо него скачет, от чёрных толстовок отражаясь, но вот сам он больше Авантюрина, сильнее и горячее, а ещё от него пахнет по-особенному, и вот этот запах заставляет в него влюблённых тихонько с ума сходить и балдеть на какой-то своей волне — с этим сложно бороться, особенно когда тебя к стенке прижимают и вдруг в шею целуют протяжно. Внизу аж всё сжимается от невозможности сопротивляться и продолжать в том же ритме. — Мы её в прачечной видели, ну же, она скоро придёт, у неё запись на одиннадцать, — и с каждым словом Авантюрин говорит всё тише, перебивая себя же тяжёлыми вздохами, потому что Рацио настойчиво выпрашивает у него аудиенции, вытягивает из него не красивые рабочие слова, а рваные и еле понятные, склоняет на тёмную сторону силы, ведь сам её выбрал, мысленно решив передвинуть переписки со студентами на послеобеденное время — всё равно они ещё на парах мух по аудиториям гоняют. — Она будет сидеть у Топаз два часа, если не больше — успеешь, — это уже что-то томное, наигранно рычащее. От чужого голоса Авантюрина в жар бросает, а ведь он и без того весь мокрый и в душ ой как хочет — у него по графику сейчас есть целый час, чтобы в ванне пузом кверху валяться, но он не готов тащить с собой Веритаса, потому что не спят усталые игрушки, они на кухне завтракают и всё слышат. — Мы живём не одни, — строит из себя скромного, а сам руки куда-то не туда тянет, очерчивая пальцами чужое возбуждение под тканью синих атласных шорт с полосками по бокам. Оно такое явное и заманчивое, что Авантюрин готов падать на колени и вымаливать прощение за то, что спал в своей комнате тихо-мирно, да как он мог только… — Я думал, эти вещи волнуют меня, а не тебя, — Рацио заигрывает, причём слишком явно, нагло и бесцеремонно. Вжимается членом в чужой пах и требует к себе особого внимания, словно ему больше всех надо. Авантюрин долго моргает, решая, правильно ли он понимает намёки, облизывается, чтобы проверить чужую реакцию, — он правильно понимает намёки, а оттого ему становится весело и интересно жить эту прекрасную жизнь, в которой Веритас вдруг почему-то предлагает ему отсосать, настолько неявно, что любой другой счёл бы всё это простым желанием приобнять. Но Рацио смотрит вниз слишком многозначительно, давит широкой ладонью на светлую макушку неспроста и дышит неровно не потому, что хочет вставить — тут вопрос вообще в другом. Авантюрин аж светится, отметая прочь любые мысли и правила приличия, скатывается вниз по дверному косяку, усаживаясь на колени, и, прежде чем хоть как-то помочь чужому желанию выбраться наружу, прижимается к нему щекой, а сам вцепляется пальцами в резинку шорт с обоих сторон. — Тебя несколько раз просить не надо? — усмехается Веритас тому, насколько всё оказалось просто и понятно, а Авантюрин с этого ракурса не просто сверкает глазами, а прожигает ими насквозь. — Меня вообще просить не надо, я сам всё делаю, — и это самая правдивая вещь на свете в данную минуту, потому что в своей комнате за закрытой дверью он стоит на коленях перед самым горячим парнем, который у него когда-либо был, и тянет вниз его одежду, чтобы сначала как следует прикусить возбуждение, которое от него нагло прячут из соображений безопасности. — Ау, — специально и наигранно, дико сексуально. Рацио гладит Авантюрина по светлой макушке и золотого взгляда не отводит, губу нижнюю прикусив, а тот времени зря не теряет, тут же смазывая слюной подрагивающую головку. У него вид такой довольный и наглый, что это Веритас чувствует себя неуютно, ведь приходится кулаком рот себе зажимать, лишь бы не спалить свой недотрах соседям средь бела дня; лишь бы не доставить Авантюрину ещё больше удовольствия, хотя тот и так видит, насколько же он хорош. — Тише, — шипит Рацио сквозь сдавленный полувздох-полустон, когда чужой язык огибает вены витиеватыми узорами, когда головка касается нёба настолько далеко, что не верится. Чувствительность у Веритаса перелетает отметку в сотку и стремится к бесконечности, туда же летит количество капель пота, стекающих по взмокшей спине, где мурашки гоняют баталии друг против друга, решая, будет Рацио громко выстанывать чужое имя или молчать в тряпочку. Авантюрин улыбается, облизывая и посасывая чужой член с настолько нескрываемым чувством собственной важности, что даже смущение покидает его, решив, что тут ему делать нечего. Горячо и влажно у него во рту, а по подбородку текут слюни, потому что он не справляется с размерами, но всё равно тянется к этому Эвересту, даже если давится — глаза томно прикрывает, но смотрит снизу вверх на того, кто скоро палец насквозь прокусит, лишь бы задушить в зародыше рвущееся наружу осознание собственного удовольствия. — Рин, — подавившись комом нарастающей разрядки, Веритас таким образом просит его остановиться, чтобы напряжение немного поутихло, чтобы не пришлось бежать за салфетками, но тот не отступает, даже когда волосы больно сжимают на затылке; даже когда чужая дрожь в сильных ногах становится чересчур явной и назойливой; даже когда во рту вкус собственных слюней, перемешанных с естественной смазкой, резко превращается в вязкое подобие скисшей молочки, из-за которой рвотный рефлекс жаждет продолжить праздник жизни. Рацио сдаётся ему с потрохами, выстанывая симфонию, под которую в пору танцевать победную чечётку, а Авантюрин юрко выбирается из этого капкана и в два шага настигает тумбочку, на которой лежит коробка с выдёргивающимися салфетками — белковый завтрак его не устраивает: от него живот скрутит в ближайшие минут пятнадцать, но вот всё, что было до этого момента, — высший пилотаж. Авантюрин готов повторить. Комкает грязные салфетки в одну большую бумажную массу, облизывается и пялится на то, как Рацио, стоя к нему спиной, пытается вернуть себе рассудок дыхательными упражнениями, а после смотрит так подозрительно через плечо, словно смуту затеял. — Блогерша придёт через пятнадцать минут, поэтому, если хочешь взять реванш, у тебя есть все шансы, — играет Авантюрин по своим грязным правилам и видит в золотых глазах явную угрозу. Рацио теперь его так просто не отпустит.

— ххх —

Гвиневра заваливается в их квартиру в воздушном светлом платье на завязках и туфельках из мультиков. Тут же ослепляет Топаз своей улыбкой — особа настолько восторженная и довольная, что позитив из неё льётся бешеным потоком, который ни одна дамба в мире не остановит. — Привет! Привет! Всем привет, мои хорошие! — орёт она, а Искорка в своей комнате, болтая с Сампо про последний модный показ, аж вся вздрагивает и тут же чует конкуренцию за звание самого громкого человека этой планеты. — Добрый день… — Топаз натягивает скрипучую улыбку, которую и сквозь медицинскую маску слышно, а из той жаркой комнаты вываливается Авантюрин, у которого машинально сработала реакция на голос, за которым он всё это время охотился не только в реальности, но и в интернете. — Ой, кто тут у нас? Красавчики! — Гвиневра пружинит на носочках, а пакет, висящий у неё на запястье, шуршит, потому что она ладошками рот закрывает от удивления и восторга. Рацио тоже являет себя народу, но тут же норовит скрыться на кухне и цепляет Авантюрина за пальцы, чтобы увести с собой. Тот противится: выдёргивает руку как ошпаренный и идёт здороваться с местной звездой, на которую у него большие планы. — Привет-привет, — резко меняется он в лице, даже как-то преображается и на скорую руку взъерошенные волосы на голове приглаживает. — Ты по моей рекомендации? — начинает с козырей, чтобы свой статус ещё и в глазах Топаз подтянуть, а та мечется взглядом от него к Гвиневре и обратно. Последняя часто-часто кивает и жмёт его потную ладошку, что пахнет чем-то интересным, но об этом никто не знает. — Надеюсь на вас! Я столько слышала, столько всего хорошего! — и тут её несёт в заоблачные дали. — Говорят, вы можете починить вообще любые ногти, а ещё делаете сложный маникюр с растяжками и градиентами. Кстати, ваша коллекция стемпов и наклеек поражает воображение, где вы всё это купили? — Топаз зависает. — У меня вот тут и тут трещины пошли, — показывает ногти большого и безымянного пальцев, — прошлый мастер делала всё не очень аккуратно, но я видела ваши работы у подружек, мне так нравится, такой аккуратный, это же аппаратный маникюр, да? Авантюрин обрабатывает растяжки и градиенты, Топаз теряет челюсть. — Кстати, говорят, вы тщательно всё стерилизуете, не подскажете, чем именно? Мне для блога нужно, хочу о вас несколько постов написать, да, ещё мне нужны будут ваши соцсети, ну, чтобы всё правильно оформить, но скидок я не прошу, ценю работу мастера, и всё такое! Ах да, я ещё пирожные принесла, миндальные, надеюсь, вам понравится, может, чаю сделаем, поболтаем? Хотя у меня ноготь скоро отвалится — он слишком громоздкий, мне говорили — но вы же исправите, да? Топаз сносит потоком с ног, даже Авантюрин теряется в невозможности вставить хотя бы слово, а Гвиневра тем временем уже разувается, открывает веер, чтобы, не дай бог, макияж от жары не поплыл, отдаёт пирожные, проходит в комнату и занимает удобное кресло, тут же закидывая ногу на ногу по-хозяйски. — Ой, а это тот самый Счетовод?! Какой милый хрюндель, воспитанный, ухоженный — сразу видно: любят его безмерно, можно я сфотографирую? — Топаз и Авантюрин кивают одновременно, но скорее инстинктивно, а не согласно. — Отлично, расскажите про него всё-всё, я должна этим поделиться! Сложно мини-пига дома держать? А чем он питается — специальный корм, наверное, какой-то жутко дорогой — хм, а моете чем, он такой красивый и ласковый — загляденье! — Если я сломаюсь сегодня, это будет твоя вина, — сглатывает Топаз. — Я кофе принесу, — признаёт свою ошибку Авантюрин. — Валерьянки туда бахни, — со всей серьёзностью просит, бросая неоднозначный взгляд на гостью, и садится-таки на своё рабочее место, надеясь, что мозги в процессе переведут её в автоматический режим, ведь не смогут больше обрабатывать информацию. Пока Гвиневра сидит напротив Топаз, распинаясь про карьеру и подписчиков, Авантюрин сидит на табуретке рядом со столом, упирается локтями в колени и усердно вникает в бессвязные речи, за что подруга ему дико благодарна, потому что всё внимание клиентки переключено именно на него. — Я уже столько постов про этого Доктора Рацио написала, он звезда нашего универа! Его знания и навыки — нечто невероятное, но он не идёт на контакт, — а вот эта тема поинтереснее многих других. — Ребята из моей группы сплетничают и всё такое, говорят, он лично с ними созванивается, чтобы проконсультировать по поводу защиты, а со мной он на связь не выходит — это даже обидно, я его так активно пиарю, даже неблагодарно… — Доктор Рацио? — уточняет Топаз, решая глянуть на Авантюрина, чтобы понять, правильно ли она понимает Гвиневру. — Да, он в сети завирусился, потому что дипломы и всякие работы студентам пишет, причём абсолютно по любой теме! Таких людей нужно в лицо знать, они двигают прогресс, вершат судьбы! Ему надо в университетах столицы преподавать, а не за копейки курсачи писать, вот серьёзно, он так понятно всё объясняет, даже я, читая свой собственный диплом, поняла его досконально, а ведь я в своей специальности не шарю и теперь уверена, что мне просто неправильно всё объясняли! Если бы меня учил такой препод, как доктор Рацио, я бы предметы на отлично знала, такой талант пропадает, ох… — Почему пропадает? — уточняет Авантюрин, выуживая из потока информации что нужно и важно. — Так говорят, что он занимается этим, потому что его самого в университеты не берут — может, слухи, конечно, никаких официальных данных нет — но вот у нас в городе он самый популярный чел, все к нему за помощью приходят, откуда у него только столько времени на чужие научные работы непонятно, словно он вообще не спит. — Да спит, ещё как спит, — куда-то в сторону неслышно бормочет Авантюрин и зажёвывает откровение круассаном — вкусным, кстати, очень даже. Его вопросы к Веритасу множатся почкованием, а желание раскрыть козырные карты перед Гвиневрой растёт в геометрической прогрессии, но приходится стойко держаться, потому что, если эта миледи узнает реальную личность Рацио, знать будет вообще весь город — это опасно. — Я, кстати, пришла, потому что говорят, что он в этой квартире живёт! — влетает та с ноги, а Авантюрин крошками давится. Топаз же благодарна всем высшим силам за то, что в этот момент она не пилила фрезой ничего: явно бы съехала или даже палец просверлила. — Колитесь, вы же знаете, о ком я говорю! У неё вид сыщика из рубрики «Даши-путешественницы» — довольный, а ещё настырный — она смотрит палитры лаков для ногтей, а сама заискивающе так плечиками голыми, чутка обгоревшими на пляже танцует, потому что по чужой растерянности может координаты их охуенеза вычислить. — Вообще впервые слышим, — кряхтит Авантюрин и долбит себя кулаком по груди, выкашливая крошки, прилипшие к гортани. Топаз дует щёки, выжидая вердикта, и морально готовится к тому, что ей придётся на длиннющие ногти пластиковых медведей клеить, со стразами и блёстками. — Ну да, ну да, — хихикает Гвиневра и скользит взглядом по тени за дверью. Там Рацио экипируется во всё черное, чтобы солнечный удар словить, и выходит из квартиры, хотя куда он намылился средь бела дня никто не знает: это не в его репертуаре. — Вы выбрали цвет? — спешит переключить внимание на себя Топаз и отодвигается на своём стуле с колёсиками к комоду, где у неё залежи лаков скоро трафареты на улицу выселят. — Да, вот этот хочу, оранжевенький!