Анфилада лингвистических тупиков

— …с открытым ли сердцем, по собственному ли желанию и доброй воле вы заключаете брак? — с абсолютно восторженным лицом задаёт вопрос женщина лет сорока от силы, на плечах которой висит здравый смысл и ответственность за проведение свадебной церемонии. В её глазах реально сверкает что-то демонически властное, потому что это не её пригласили на торжество в такую богатую семью, это она смогла покорить всех харизмой и красотой — добилась своего, стоит сейчас такая вся из себя, краше даже невесты и готова разрыдаться от апофеоза лучшего события в своей жизни. — Ваш ответ, невеста? — обращается она к той, чьё имя Авантюрин даже не помнит. Смотрит на неё криво-косо, совершенно безэмоционально, а та под фатой прячется, краснеет наигранно и улыбается так по-детски невинно, что умиляет всех без разбору, кроме того, для кого она актёрские курсы заканчивала. Её платье стоит, как аренда трёшки в Москва-сити, её маникюр встанет кому-то в слабенькую такую почку, её причёска — новый мерседес, а кольцо, предназначенное для безымянного пальца — состояние среднестатистического казино в Вегасе. — Да! — улыбается она сквозь полупрозрачную ткань и сверкает своими бесцветными глазами в сторону жениха, у которого взгляд мечется от часов, что тикают на стене, до шпината, застрявшего в зубах женщины-церемониймейстера. Он весь из себя уже вышел — стоит, мнётся, чувствует взгляд своей семьи в спину, что уже выжег внутри всё, что можно. — Ваш ответ, жених? — теперь очередь Авантюрина, на котором колец больше, чем пальцев, на котором белоснежная рубашка от Прада, чёрный костюм от Брукс Бразэрс, лакированные туфли от Лакост, но это всего лишь имена, и, в целом, плевать, кого и как когда-то родители назвали. — Да… ебал я всё это! — отвечает Авантюрин, и зал погружается в самую давящую тишину на свете. Даже оркестр затыкается лишь на мгновение, но потом вспоминает, сколько им заплатили, и принимается играть по новой в надежде спасти положение. Лица гостей всё ещё окрашены улыбками, а в глазах постепенно прогружается немой ужас. Женщина-церемониймейстер на пару с невестой хлопают глазами, пока жених — звезда этого мероприятия, ради которой всё и было устроено, — убирает светлую чёлку назад, достаёт из кармана солнечные очки с перламутровыми стёклами и спускается с этого пьедестала в розах, над которым дизайнеры корпели почти две недели без отдыха и продыха. — Что? — не справляется с эмоциями невеста и падает в полуобморок, в объятия второй наряженной, а та почти пропускает её мимо, потому что для неё это было самое важное мероприятие в жизни — для неё! — Авантюрин! — громовое изречение отца настигает врасплох лишь на мгновение. Названный надевает очки, поправляет их средним пальцем, стягивает с шеи галстук, словно поводок, и озаряет свадебный зал лучезарной улыбкой, спрятав руки в карманы брюк. Минует коридор с кроваво-красным ковром скорее как победитель по жизни — голова высоко поднята, плечи расправлены, а походка жутко весёлая — ещё чуть-чуть — и начнёт пританцовывать. — Я сказал, ебал я всё это! — повторяет он, а повторять ой как не любит. Не любит и с отцом разговаривать, терпеть не может ему перечить, потому что диалог скатывается в трубу ещё до того, как Авантюрин приведёт любые доводы в поддержку своего решения. — Ты не можешь уйти! — орёт ему вслед человек, которого с трудом можно назвать хорошим родителем, но именно сейчас он старается что-то из себя выдавить. — Почему? — сокрушается Авантюрин, делая чересчур галантный реверанс возле своей почтенной бабушки, которая растила его в тепле и заботе примерно недели две от силы в году, пока мать с отцом отдыхали в разных странах. — Что мне мешает? — На кону твоё наследство, наш бизнес, твоя репутация, это дело всей семьи, это наша жизнь! — перехватывает инициативу матушка, а у Авантюрина мурашки по спине бегут от её голоса, потому что слышит его нечасто. — Ты позоришь нас! — добавляет отец, а гости реально сидят и смотрят этот спектакль молчком, потому что их пригласили не для того, чтобы мнение высказывать. Невеста лежит в отключке у алтаря, а её родители ждут, что женишок одумается, потому что в их интересах гигантские акции компании и безбедная жизнь на Бали. — Я даже не начинал, — смеётся Авантюрин, целуя бабушке руку и получая от неё тихое благословение. — Пап, родной мой! — устраивает шоу прямо перед дверью на выход, всем-всем кланяется, одёргивает костюм и, приложив ладонь к сердцу, искренне и без толики страха признаётся: — Я педик, пап, мою репутацию уже не спасти! На горизонте сверкает молния, гром не добирается до свадебной церемонии, где оркестр всё ещё играет марш, хотя пора бы остановиться. На улице дождь затмевает собой синеву неба, окрашивает город в серый, выжигая краски расцветающей весны. У начала кроваво-красной ковровой дорожки, усыпанной лепестками роз, улыбается самое гнилое существо на планете, сын, что больше не родной своим родителям, убожество, не достойное права называться человеком. Там стоит Авантюрин, у которого больше нет фамилии. Авантюрин, чья жизнь в одно мгновение окрашивается в цвета прокуренных стен коммуналки, в краски колючих пледов с медведями, в оттенки трескучего экрана пузатого телевизора, в тона восковых свеч, плачущих в темноте от ценников на новые лампочки. — Надеюсь, дорогие мама и папа, мы с вами больше никогда не встретимся! — расцветает он, как первые листочки плакучей ивы, как солнце на востоке, как кувшинки в озере на Дальнем Востоке, как первый смех младенца, что ещё не знает предрассудков, стереотипов и боли непринятия.

— ххх —

Новый городишко встречает Авантюрина прокуренным крыльцом вокзала. Настолько воняет, что аж глазам больно, потому он чуть ли не царапает ресницами стёкла своих очков, поправляет сразу три кулона на открытом вырезе своей люксовой рубашки и тащит по разбитой гранитной лестнице чемодан в цену всех зарплат работников РЖД. Местные смотрят на него с интересом, но это скорее желание поживиться, потому что таксисты тут же липнут, как назойливые мухи к говну на палочке. Он всех их отшивает с ловкостью фокусника, пересчитывает кольца на руках — золотые и бриллиантовые — выдыхает слишком уж тяжко и закуривает сигарету, марку которой в это захолустье даже не завозят — придётся привыкать к дерьму… хотя почему? Авантюрину точно не привыкать — плацкарт уже всему научил. Там он успел пройти все круги ада за полтора дня — шумная проводница, не отлипающая со своими кириешками и дошиком, беспокойные мамашки, выторговывающие у него нижнюю полку для своего чада, мужики, чьи ноги воняют хуже биологического оружия, и дети, орущие днём и ночью. Глаз дёргается в такт музыке в наушниках, а телефон нуждается в зарядке больше, чем в фотографиях своего владельца, но тот непреклонен. Авантюрин делает селфи для девчонки, с которой списался, чтобы занять свободную комнату коммуналки где-то в черте города, который можно пройти пешком от и до часа за четыре. Маякует о своём приезде и ждёт указаний, а та с какого-то перепугу решает позвонить. — Привет! Ты уже добрался? — у неё жутко громкий и весёлый голос. Оглушает даже больше, чем фонк, что играл до. — Да, я тут, куда мне? — отвечает Авантюрин, вытащив на всякий один наушник — слух ему ещё нужен, даже если зрение отличное. Накручивает светлую прядку у шеи на палец и тут же чешет затылок, потому что дрожь пробежала по загривку. — Подожди там, наш с тобой сосед скоро заберёт тебя, только не разговаривай ни с кем, а то всякое может произойти, судя по фотке, на местного ты не тянешь — могут в драку затащить или обокрасть с ног до головы, — говорит та, словно анекдот рассказывает, жутко воодушевлённо, а Авантюрин инстинктивно сжимает ручку чемодана и оглядывается. Темнота медленно, но верно поглощает город, солнце прячется за горизонт, а птицы молкнут, давая разгуляться оркестру лягушек и сверчков. Ветер шумит где-то на крышах, целуется с дребезжащими заборами и треплет светлые волосы, от которых пахнет клубникой за километр. Даже дорогой парфюм не может перебить ядерный шампунь, но Авантюрину нравится, поэтому пусть будет так. — Окей, постараюсь, — соглашается он, топчется, ведь не может стоять на месте, докуривает и меняет фильтр сигареты на чупа-чупс со вкусом жвачки. В трубке виснет тишина. — А как я узнаю чела… — но его перебивают гудки. Закусывает губу, дуется слегка на новую знакомую, гоняет языком твёрдый шарик во рту, что слегка царапает нёбо, и озирается по сторонам в надежде, что его всё-таки окликнут. Перед вокзалом бронзовая статуя Ленина поросла чем-то липким и маркерными надписями. На лавочке с противоположной стороны тусуются бородатые мужички в дырявых шапках, что пьют нечто огнеопасное, а недалеко от них слепой на один глаз дворник выметает окурки и рекламные брошюрки в сторону мусорки. Пустота этого места слегка напрягает, с каждой минутой людей становится всё меньше. По факту ситуация должна была смутить ещё в тот момент, когда из состава всего поезда в двадцать три вагона вышло от силы человек десять, при условии, что ног намного меньше — старики, да и только. Возле бордюров копошатся голуби в надежде, что им перепадёт хлебушек или пшено, там же всё заляпано белыми кляксами, зрелище ультра-отвратительное — Авантюрин не вписывается от слова совсем, потому что его браслеты и часы могут обеспечить год жизни местного учителя, а джинсы можно обменять на целый рынок шмотья, кроссовки — на второй такой же. Жених завидный, приданое с собой в чемоданчике, там даже столовое серебро есть — прелесть, ангел. Улыбается бабуле, что просит милостыню, и закидывает крупную бумажку в пластиковый стаканчик, а у той вдруг глаза прорезаются от шока. — Здоровья тебе, милок, счастья, любви, детишек побольше, — благословила на подвиги, а тот отнекивается от подобного и качает головой. — Это тебе, милок, пригодится, — она осматривается на манер барыги в подворотне и пихает ему в ручки травмат, что достала из-под шали. У Авантюрина глаза на лоб лезут от такого подгончика, он давится вкусом чупа-чупса и кашляет так, что тот вываливается изо рта под ноги, разбивается на осколки и отлетает на растерзание голубям, которым, видимо, всё равно, что клювом тыкать. — Бери, бери, дорогой, тебе нужнее, — толкает бабулечка оружие ему в обнажённую грудь и шустро так ковыляет в сторону какого-то магазина, откуда минут через пятнадцать вываливается с тремя пакетами съестного, жутко счастливая — на голове уже новый платок, а зубки-то золотые. Тихий ужас расползается по коже Авантюрина вместе с холодом от пистолета, поглощает как лишай, потому что он не знает, куда прятать подарок и что с ним вообще делать, глотает и глотает придуманную, навеянную тишиной тревогу, от которой не получается отвязаться даже мыслями, что его сейчас заберут. Вот сейчас, прямо сейчас. Он снова осматривается, но, кроме фигур в чёрных капюшонах, особо никого не видит — те медитативно маршируют в сторону церквушки при вокзале, тащат в руках деревянные кресты и что-то монотонно читают. Жесть захватывает бунтарский дух со скоростью света. Авантюрину кажется, что он не особо готов к такому повороту в сюжетной арке своего персонажа, но делать ему всё равно нечего — его уже вычеркнули из жизни. Багаж выдавал дворецкий, смотрел с диким презрением и лишь каплей соболезнования. Родителей со свадьбы не видел, как и бабушку, которой запретили приближаться к юродивому внуку. Денег перепало прилично, по меркам этого городишки, и слишком мало по ощущениям самого Авантюрина. Во рту тлеет очередная сигарета, девчонка не отвечает на звонки, фонари начинают мигать, а на небе сгущаются тучи, от которых уже веет дождём. Зонтика, конечно же, нет, как и желания продолжать тут стоять, но приходится ждать дальше, потому что не просто так травмат сейчас лежит на чемодане, спрятанный под пальто с меховым кантом. — Прошу прощения великодушно, — обращается он к мимо топающему сотруднику вокзала. — Вы не знаете, где в городе Пионерская улица, дом третий? — хочет выкрутиться, но мужик в форме лишь сплёвывает в сторону, вытирает обмазанный чем-то жирным рот ладонью и протягивает ту вперёд, чтобы поздороваться для начала. Авантюрин сглатывает слишком громко и не решается на подобное, тогда мужичок просто проходит мимо, так ничего и не сказав. Вздох отчаяния заставляет голубей взмыть в небо, сердце как-то странно поскрипывает в груди от тоски по дому и горячей ванне с пеной, а глаза блестят чем-то не слишком нормальным, потому что всё это им не нравится — вообще никому не нравится. Авантюрин пятится ближе к вокзалу, который как минимум освещен, стрелка на часах переваливает за цифру восемь, а думалка канючит, что терпение как-то быстро кончается, ну так, для справки. На душе кошки скребут, по спине мурашки бегают, а холод бетонной стены, на которую тот облокачивается, не внушает особого спокойствия. Он ютится где-то ближе к краю под карнизом, потому что уже капает, мёрзнет, но не решается надеть пальто, ведь под ним прячется нелегальная такая штучка. Чихает для приличия, привлекая к себе внимание таксистов в очередной раз, но те его запомнили, а потому проходят мимо. На платформу, судя по объявлению, прибывает электричка, с которой народу вываливается тьма-тьмущая — столько сумок на колёсиках, охающих и причитающих стариков и старушек Авантюрин ещё ни разу не видел. Они запихиваются в проржавевший трамвай всей кучей, ругаются, кто кому место должен уступить, и запугивают кондуктора, которому в целом до лампочки, за какие гроши жёлтые билетики выдавать. Мимо проносится стая собак — одна из них принюхивается к Авантюрину в поисках колбаски, но тот шикает на неё, уже нервный и настороженный. Пальцы как-то на автомате тянутся к чемодану, а подарочек от бабуленьки уже больше похож на божью благодать, потому что по округе шнырять начинают всякие подозрительные личности — лезут в сточные трубы, рыскают по клумбам, глаза стеклянные, заплывшие, а сами на таком кипише, что даже руки дрожат. Оделся бы Авантюрин поскромнее, может, и к своим бы записали, потому что у самого сердце ходуном ходит от скрытой панички. Набирает номер той девчонки снова, но она опять пропускает звонок, отчего бедный, никому не нужный уже, губы кусает — уверенность улетучивается куда-то вместе с сигаретным дымом, и сердце уходит в пятки в тот момент, когда прямо перед глазами появляется ладонь. — Ёб твою мать! — взрывается Авантюрин и хватается всё-таки за травмат, ловко, быстро, словно всю жизнь к этому моменту готовился. Он направляет оружие прямо в лоб незнакомцу, не стесняясь вообще ничего, дышит, словно марафон пробежал, и сталкивается глазами с золотом и глубиной чужого взгляда напротив, настолько безэмоционального, словно пистолет в руках оппонента — лишь детская игрушка. — Авантюрин? — спрашивает незнакомец низким голосом, что кажется более глубоким из-за чёрной медицинской маски на лице. Из-под капюшона безразмерной толстовки виднеются аметистовые пряди, явно крашенные чем-то дешёвым. — Пистолет убери, герой нашего времени, — с некоторой злобой бросает он и двумя пальцами с аккуратными ногтями отодвигает тот от своего лба. — Я тебя проводить пришёл. — Ты от Топаз? — уточняет Авантюрин, вздыхая с облегчением. Опускает травмат вниз и выдыхает, кажется, весь воздух из лёгких. — Да, — отвечает незнакомец, осматривает страшный сон эстета с ног до головы и отходит на шаг назад. — По статистике, любой пистолет может выстрелить сам по себе с вероятностью в ноль целых тридцать шесть сотых процента, поэтому убери его подальше, — настаивает незнакомец, на котором треники с растянутыми коленками, уже года два как не белые кроссовки, но чертовски выглаженная толстовка. — По статистике, каждый пятый может оказаться серийным убийцей, — парирует Авантюрин, оправдывая свои незаконные действия, которые вообще не особо умышленные. Ухмыляется скорее по привычке и зачем-то приставляет дуло травмата себе к виску, пожимает плечами. — Хорошо, что нас тут только двое, — бросает слишком холодно незнакомец, никак не реагируя на подобные выходки. — Спрячь в чемодан, застегни рубашку и надень куртку. Нам топать минут двадцать, — командует без энтузиазма, быстро поправляет маску, чтобы снова прямо под веками была. Он выше Авантюрина на полголовы примерно, скрывает большую часть лица, любые эмоции, да смотрит так, словно уже всё знает. — Его же надо разрядить сначала, — возмущается шёпотом Авантюрин, замечая, что они привлекают внимание мужичков с той лавочки — видимо, взрывоопасная жидкость закончилась, и пытливость настраивает на поисках новой. — Он и так разряжен, там, наверное, даже пуль нет, — и это дикое презрение. Незнакомец обвиняет Авантюрина в глупости всем своим видом, голосом и даже мимикой — эти морщинки между бровями красноречивее его самого раза в два. А после этот тип без намёка на дружелюбие вовсе отворачивается, не ждёт, а идёт куда-то в сторону ближайших дворов. Авантюрин собирается с мыслями так быстро, как может, и догоняет своего спутника, выравнивает с ним шаг и осматривает со всех сторон, давит лыбу, чтобы казаться симпатичнее, но не ловит поддержки. — Если идти всего двадцать минут, почему ты так опоздал? — спрашивает без осуждения, хотя хотелось бы вкинуть пару ласковых, но радость встречи развеивает напряжение. — Я не хотел приходить. Авантюрин давится воздухом, возмущением и своей самооценкой, потому что ту унижают, как могут. Морось порождает в теле неприятную раздражённость, когда ледяные капли попадают на горячую шею и голую грудь, всё ещё не защищённую ни рубашкой, ни мехом. Пальцы холодеют от ветра, а глаза даже под очками слегка слезятся. Всё ещё незнакомец явно зевает под маской, но для того, кому этот мир абсолютно понятен и безразличен, он держится слишком ровно — осанка гордая, походка идеальная, но расслабленная, а смотрит он свысока и на Авантюрина, и на проходящую мимо шпану с банками пива. — Как тебя зовут? Ты же мой сосед теперь? — чужие вопросы в золотых глазах тонут как в болоте, оставляя после себя лишь круги раздражения, что вскоре тоже растворяются. У Авантюрина эти же вопросы расцветают азартным возбуждением на губах. — Веритас, — отвечает на первый незнакомец, но Авантюрин перебивает его, огибая с элегантностью танцовщицы на шесте и преграждая путь: — Что, что? Ничего не слышу, — настаивает, приближается к чужому лицу непозволительно и слегка опускает очки на край переносицы, чтобы заглянуть в душу своими необычными глазами, от которых сложно оторваться тем, кто умеет видеть и ценить нечто прекрасное. Незнакомец же снимает маску с лица, заставляя Авантюрина затаить дыхание и потеряться в острых чертах, в утончённых скулах и слегка потрескавшихся губах — мраморная кожа без изъянов, идеально ровный нос, ни одного волоска на подбородке и чётко выраженная носогубная складка — с таких нужно писать иконы, лепить древнегреческие статуи и выводить портреты, что будут занимать особое место на аукционе для коллекционеров, который Авантюрин бы с радостью посетил. — Рацио Веритас. Да, я твой сосед, мне двадцать семь, и я ненавижу глупцов, как ты, а потому терпеть твоё общество не намерен, — чеканит, — я пошёл тебя встречать, потому что проиграл Топаз в Монополии, а если ты решишь, что мы теперь друзья, ты лишишься крыши над головой и, скорее всего, жизни, потому что местные спрашивают за понятия каждого первого, поэтому, если хочешь тут остаться, подучи жаргонизмы или сиди в своей комнате и молчи в тряпочку, не отсвечивай, надень что-то менее вычурное и сними побрякушки, а то цыгане за своего примут и в табор заберут, — за всё время монолога Рацио ни разу не моргает, не меняется в лице и не запинается. У Авантюрина челюсть слегка отпадает, потому что для него чужие слова заменяют исключительной мелодичности музыку, сливаются во что-то из ре минора, а смысл их он перестал слушать где-то ближе к началу, после «друзья». Его щёки розовеют, а внутри что-то воспламеняется, словно керосин пролили, ну или ту жидкость, капли которой впитались в лавочку, стоящую перед дедушкой Лениным. — Меня зовут Авантюрин, но ты можешь звать меня как тебе угодно, — представляется он, когда чужие губы смыкаются, делает поклон в реверансе и облизывает губы от восхищения самим собой и новым знакомым. — Придурок, — выдыхает Веритас, обходит того стороной и сворачивает за угол четырёхэтажного дома, вокруг которого разбит палисадник с кустами сирени, где тусуются кошки с котятами. Авантюрин тараканится за ним с немым восторгом в глазах, готовится высказать свои замечания по поводу нового прозвища, но врезается в крепкую спину и почему-то шагает назад, вместо того чтобы повалить Рацио вперёд. Очки с перламутровыми стёклами вот-вот упадут вовсе, но это не заботит, ведь мягкая ткань толстовки не скрывает плотность чужих лопаток, к которым ещё не раз захочется прикоснуться, к которым можно пришить шикарные крылья, дабы вознести в небеса как нечто неземное — Авантюрин теряется в мечтах, выводя пальцами узоры на чужой спине, но: — Педик! Это кто там у тебя, твоя куколка? — чужой голос, отвратительно громкий и хамоватый, рикошетит от стен и будит внутри желание рявкнуть. — Отъебись, — коротко бросает Веритас, а сам почему-то стоит слишком ровно, не отказывая новому знакомому в прикосновениях и даже как-то прикрывая его собой. — А что ты мне сделаешь? — нагло. Авантюрин отходит на шаг, берёт ручку чемодана и встаёт на носочки, выглядывает из-за чужого плеча, чтобы увидеть шрам над бровью пацана, что ниже Рацио, и даже ниже его самого. Сальные патлы зализаны назад, а прыщавая морда довольная и чутка кровожадная. Лыбится во все тридцать два и прячет руки за спиной, извивается, как уж на сковородке — зрачки настолько огромные, что радужек не видно. — А? А? А-а-а? Что сделаешь? Что? Жопу подставишь, отсосёшь мне? — и ржёт как мразь, словно угорел давно, словно весь мозг уже вытек через уши, потому что нос порошком порос. Авантюрин принимает чужие слова как личное оскорбление, ведь эгоист и звезда любого банкета, ведь привык, что всё внимание ему уделяют, какое бы то ни было. Подобные «комплименты» — часть той его жизни, которую он всё время скрывал от родителей, поэтому кулаки чешутся, поэтому он готов встрять в перепалку, но успевает лишь: — А может лучше… — прежде чем Рацио прикладывает утырка головой об стену, и тот падает на землю, потеряв сознание. В руке у него кухонный нож с деревянной треснутой ручкой и сломанным концом. Тишина как-то слишком неправильно ложится грузом неясной ответственности. Авантюрин смотрит на торчка, потом на чужой затылок с удивлением, может, даже гордостью, а когда Веритас поворачивается к нему лицом, внутри просыпается осторожность. — Не говори со мной об этом, ни слова, мне вообще плевать, кто, что и когда про меня говорит, — и только в этот момент Авантюрин понимает, что докопались не до него, а до Рацио, а потому сглатывает свою звёздность ещё дальше, куда-то в желудок, где неугомонные бабочки разрезают крыльями свои куколки и принимаются пожирать внутренности. Он проходится пальцами по шершавой поверхности хрущёвки и слегка склоняет голову в бок так, что единственная серёжка с павлиньим пером ложится на меховушку. — То есть ты не хочешь обсуждать подобное даже с теми, кто может тебя понять? — выгибает он бровь с неким заигрыванием и снимает очки с перламутровыми стеклами совсем. Рацио несколько секунд засматривается на его глаза, но он скорее изучает их, как нечто научно невозможное, чем любуется красотой и исключительностью. — Ни слова, — отрезает, надевает обратно медицинскую маску и идёт дальше, переступив через лежачего, словно это просто куча дерьма, оставленного дворовой псиной. У Авантюрина глаз дёргается и верхняя губа слегка дрожит от раздражения, потому что подобное пренебрежение к своей персоне он ещё не терпел, но у него не остаётся иного выбора, кроме как последовать чужому примеру и идти дальше, к третьему дому на улице Пионерской, к подъезду, у которого на лавочке не сидят даже бабушки, обсуждающие наркоманов, к железной двери, на которой огромными кислотными буквами написано «Здесь живут пидоры», к лестнице, стены которой исклеены номерами проституток и изрисованы оскорблениями, к квартире, над которой давно разбили лампочку и повесили кресты, а косяк истыкали иголками. — Добро пожаловать! — с веселой улыбкой их встречает та самая Топаз. Она в шортах со свинками и в майке с лямками на последнем издыхании. Красива и энергична. У неё выбриты виски и плечи исколоты милыми мини-татуировками, а на руках сидит домашняя мини-хрюшка, которая кажется Авантюрину слишком милой для фразы, всплывающей на задворках сознания, что твердил отец во время семейных ужинов, если сын отказывался доедать. — Забери эту жертву эскапизма и оставь меня уже в покое, — бросает Рацио, снимая почти мёртвые кроссовки слишком уж аккуратно. Убирает их на полку для обуви, стягивает с плеч толстовку, на доли секунды обнажая подтянутый торс под футболкой, и уходит в сторону самой крайней двери с левой стороны в коридоре коммуналки. Хлопает громко, а в воздух взмывает приклеенная на малярку бумажка, с содержанием которой только предстоит познакомиться. — Это он про тебя, — хихикает Топаз и радостно приглашает Авантюрина внутрь.