Ртуть

Jessica Moss — Entire Populations, Pt. II

      Когда настал пятый час вечера, фигура, бродившая вокруг дома, ушла.       Ева подкралась и выглянула наружу. Ночью выпал снег и замело дорожку, но тут и там она заметила чужие следы. Что-то ходило около дома, прислонялось к щелям и слушало, но потом ветер принес из деревни глухой колокольный звон. Отсчитав пять ударов, Ева вылезла из чулана и посмотрела в окно. За калиткой начинался лес, и, кроме Евы, вокруг больше не было ни души.       Она отворила входную дверь, и мороз облизал ей щеки. Ева высунулась в щелочку и прислушалась, стараясь услышать знакомые шаги. Но снег спрятал все звуки. Только ее дыхание резало плотную тишину.       Чтобы спасти своего отца, ей нужно было убить животное.       Ева произнесла это и тем самым нарисовала себе судьбу. Тлели объятые зимою деревья. За чертой леса глубоко внизу было озеро — черное и блестящее, как застывшая ртуть. Ей сказали, что лодка перевернулась, но на их озере не бывало штормов. Одна лишь мысль билась у нее в сердце — то, что успел шепнуть в ее ухо ветер.       Ева пыталась услышать шаги отца, услышать вой озера. Но ей пришлось скрыться в доме, когда холод стал невыносим. Она закрыла дверь на засов, приложив для этого все свои силы. За день дом успел остыть. Ева долго пыталась разжечь огонь, чтобы растопить печь.       С тех пор, как он пропал, она больше не могла спать. Глубокие ночи стояли за окном и было тихо, словно в могиле. Минул день, потом другой, потом третий, а она все ждала, когда он вернется.       Ей хотелось есть. С каждым новым часом голод рос в Еве все сильнее. Дома не осталось еды, а все, что было, она вылизала дочиста. Лишь сухие ягоды можжевельника Ева смогла отыскать в чулане, а потом услышала тень за окном и осталась там.       Ева знала: ей нужно было его спасти. Но ни в ком вокруг не откликнулась ее мысль. Каждый из жителей деревни говорил ей о смерти, о том, что судьба человека неумолима. Они зарыли гроб, но тот был пуст. Они отпели его, но церковь не пустила Еву на похороны, а оставила у дороги, словно она болела, словно она была не человеком, а зверьем.       Тревога преследовала ее день изо дня. Нельзя было спрятаться от своей же судьбы, но ей было страшно от того, насколько кровавой была цена. Ева увидела кошку в окне и хотела лишь об нее согреться. Она заметила птицу в небе и была рада ей. Но ветер шептал ночами в ее ухо, вкрадчиво и жестоко о том, что она должна сделать, чтобы вернуть его. Все в ней звенело и откликалось ветру, она хотела любви, она боялась. Чужие слова томили ее душу не выливаясь наружу, и как бы Ева ни старалась, она не могла заплакать о помощи, не могла закричать.       Печь наконец растопилась. Ева подставила ей холодные руки, подумав о том, как долго она пыталась развести огонь. Она делала все, как ей было сказано, но все равно это заняло так много времени. Отец научил Еву всему, что она знала. До того, как он ушел на охоту, он успел рассказать ей о том, что одному человеку нельзя смотреть в глаза тени и есть больше пяти можжевеловых ягод в день. И Ева, свернувшись в клубочек у огня, стала считать. Забыв о том, что на самом деле считать она не умела.       Ева слышала, как шептались о ней соседи, словно ее присутствие отравляло им жизни. Она не была лишь ребенком, считали они, ей было одиннадцать — тот возраст, когда человек уже способен мыслить. Ее разговоры о жертве пугали их. Они не помогали ей, не носили еды, не предлагали работу. Они ждали, когда все закончится само собой, уверенные, что она не переживет эту тяжелую зиму.       Огонь поедал дрова с теплым треском. Нужно было наколоть еще, но Ева плохо справлялась с топором. В прошлый раз, когда она попыталась, она попала лезвием себе в ногу. Отец долго лечил ее, вздыхая от разочарования и бессилия. Ева была старательной, но стараний ему было мало.       От одного только запаха ягод у Евы наполнился слюной рот.       Она попробовала одну, но та была слишком кислой. Тогда Ева решила растопить в котелке остатки медовых сот. Красные ягоды варились в горячей сладости, и Ева представляла, как ей будет хорошо, когда она съест их. Ева знала, что если долго голодаешь, то есть нужно осторожно, это сказал ей тот, кто учил ее всему. Поэтому она донесла котелок до кухни, налила себе в плошку. Она села за свой стул — тот, что стоял напротив отцовского. Ягода пахла ярко, и Ева положила ее в свой рот.       Мне надо убить животное, сказала она жителям деревни, смотря в пустой гроб.       Я точно знаю.       Ей шептал ветер.       Тогда папа вернется домой.       Он изводил ее каждую ночь, и Ева боялась того, как хотел он коснуться ее лица.       Она успела съесть половину, когда ее живот заболел и ее скрутило. В одно мгновенье жизнь стала невыносимой, словно она была на ее острие. Ева испачкала одежду, поднялась температура, она едва ли могла шевелиться. Еву рвало на пол, а котелок стоял перед ней на столе и она пыталась до него дотянуться.       Она должна была съесть весь, ведь это спасло бы ее от убийства.       Кто-то постучал в дверь два раза. Стук разрезал ее голову и взорвался внутри, но Ева не могла доползти до чулана, не могла спрятаться. Собирая по клочкам последние силы, она закрыла глаза. Она откуда-то знала, что это был не тот, кого она так ждала.       Морозный воздух облизал ее щеку.       Судьба человека неумолима. Ни в одной из собственных жизней Ева не могла от нее спастись. Сколько ни проживала ее душа, время текло по кругу. Ева знала, что боится умереть так же сильно, как боится остаться живой.       Горькие слезы душили ее горло и сердце. Она лишь хотела, чтобы отец ее вернулся домой. Неужели ей нельзя было желать подобного? За что ты меня наказываешь, думала Ева, и пыталась навсегда умереть. За что ты меня наказываешь.       Потом настало пять вечера и она услышала колокольный звон.       Солнце горело за домами последние полчаса. Еве казалось, что его присутствие она видит в последний раз. Она застегнула куртку, взяла нож, которым резала соты. Внутри ничего не болело, словно из нее вынули само то, что должно болеть.       Ева знала, где отец расставил силки. Возможно в них успел попасть какой-то зверь, который будет ей по плечу. Ей больше нельзя было оттягивать неизбежное. Студеный воздух погладил голую шею, а земля шептала Еве под ногами.       Озеро было большим и мертвым, ведь не знало бури и волн. Вода здесь всегда стояла, словно по ней однажды прошли шаги Иисуса Христа. Ева заметила тень на земле около отцовской ловушки. Она замерла, не в силах подойти ближе, но ей нужно было это сделать.       Это было знакомое для нее чувство. Ева опустилась на колени и подумала: к ней всегда приходила сила, чтобы забрать у нее то, что она любила. Под ладонями ее стучало заячье сердце. Зверь смотрел на нее, а мех его был мягким и мордочка дергалась, когда он дышал. Увидев это она забыла о том, почему сюда пришла.       Ева погладила его бок, бровки, щечку. И даже не заметила, в какой момент стала орошать своими слезами.       Что за несчастное дитя.       Она вздрогнула, как тот, кто дрожал у нее в руках. Внутри все покрылось корочкой черного льда. Дышать стало сложно. Невидимая сила заставила ее посмотреть наверх. Перед ней стоял незнакомый мужчина, но Ева узнала голос, что приходил к ней каждую ночь. Он улыбался ей, подобный святому лику, и от этой улыбки у Евы защекотало в сердце.       Тоска почти уничтожила твою жизнь.       Ева сглотнула, вспомнив все те бессонные дни и ночи, злость и ужас, что медленно ее ели. Она боялась дышать перед ним. Боялась того, что он накажет ее и за это.       Но разве ты не знаешь, что нужно делать? — спросил лик и коснулся черными когтями ее белой щеки. Милый заяц в обмен на отца — посильная для ребенка цена, не так ли?       Она хотела спросить, куда его увели. Кто сделал с ними подобное? Почему ценой жизни всегда окажется смерть. Но не могла дышать, ведь темнота залила ей горло.       Мягкая и ядовитая, она забрала кислород и пересчитала все ее ребра. Небо стояло синее.       Ева с трудом вытащила из кармана медовый нож. Она подумала об отце, о том, как хотела его обнять. Тело ее горело от черного льда, словно он ел ее заживо. Ева вспомнила, как вчера вечером чуть не умерла, и ей стало так страшно оттого, что этого почему-то не случилось.       Разве ты заслужила счастья? — шептал ей ветер. Чтобы получить что-то, человек должен что-то отдать.       Тьма пряталась в волосах, обвивала руки. Он стер с ее лица когтями горячие слезы.       Я мог бы вырвать твои глаза, ворковал лик, но тогда бы ты не увидела того, кого любишь. Я мог бы позволить тебе съесть весь котелок, но твой отец нашел бы твое мертвое тело в помоях и вони. Разве я не ласков к тебе? — спросил он, и печаль отразилась на его лице.       Разве нежность это не то чего ты желаешь душа моя.       — Да, — сказала Ева, посмотрев в его глаза. Голос ее словно вышел из-под земли; она молчала уже несколько лет. — Да.       Ева потянулась к нему так же, как и он держал ее. Согрела его лицо своими ладонями, да, она тлела по ласке и любви.       Она желала лишь этого. Чтобы он оставил ее в покое. Чтобы каждый вдох ее принадлежал ей. Чтобы зло погибло, а Ева осталась жить.       Потом занесла нож над животным, но ударила не по нему, а в свое сердце. Кровь хлынула на землю и утекла в озеро. Боль разорвала сознание в клочья, но Ева терпела. Если ей суждено страдать, Ева сохранит человечность. Так она решила, хотя ей было только одиннадцать, и что она могла о подобном знать?       Но она умерла не сразу. И он был с ней, провожая ее на тот свет. Он был разочарован и обрадован. Он причитал над ней, уподобляясь матерям, что укладывали своих детей в крепкий сон. Смерть отравляла душу, ее держала тьма и черные руки. Ева клокотала от боли, кровь уходила быстро. И ей показалось, что она обнимает отца, по кому горевала все эти года.       Ночь прошла и тело остыло, а он все стоял, задумавшись. Он срезал силки и заяц убежал прочь. Души ее уже не было; она сбежала от него, как томительное видение. Ему не оставалось ничего, кроме как пойти блуждать дальше по этой милой холодной земле.       И под темное утро отец Евы вернулся домой, ведь животное было убито.       — О чем ты мне рассказываешь? — спросил Сиэль. Его чай остыл, ведь за всю историю он не смог притронуться к чашке и пальцем. — Зачем ты мне это рассказываешь?       Стояла ночь, одна из тех ночей, когда берег Англии исчезал под водой и ветром. Зима стучала в его душе, как заячий ужас.       Сиэль услышал, как глубоко завыл ветер — где-то далеко за окном.       — Вы сами спросили меня о том, заключал ли я сделки со столь юными душами, как и Вы, — Себастьян стоял возле камина, и огонь отбрасывал на него черные тени. Он улыбался спокойным очарованием, словно рассуждал лишь о том, какой десерт ему стоит сейчас подать. — Как видите, до Вас я уже предпринимал попытку единожды; однако вопреки моим ожиданиям, она не увенчалась успехом.       Сиэль постарался унять дрожь, но рассказ дворецкого был убедительным, словно сам он только что держал девочку на руках. Он ничего не знал о своем демоне. И не так давно понял, что за беспечное неведение платит жестокую цену. Но разве имел Сиэль право затевать подобный разговор?       — Зачем ты выбрал для ребенка это имя? — спросил он, отпивая чай, ведь не был дураком и знал, что такого совпадения не могло быть. Яркие травы раскрылись на его языке подобно летнему сну. Себастьян склонил голову набок.       — Ах, Вы полагаете я запомнил, как зовут то дитя?       — Ты омерзителен, — Сиэль поставил чашку на блюдце. От подобных бесед у него разболелась голова. — Завари новый чай. Этот остыл. Ты же не думаешь, что можешь скормить своему господину подобное?       — Ни в коем случае, мой лорд, — Себастьян забрал сервиз и принялся заваривать новый чай в горячей крепкой воде. — Вы знаете мое отношение к Вам. Я восхищен Вами, ведь Вы старше той души всего лишь на несколько лет, но руки свои не отмоете уже никогда.       Взгляд Сиэля помрачнел. Какое ему было дело до того, что какой-то ребенок не смог убить зайца, а сам он убил многих, ведь не имел великодушия позволить злу забрать его жизнь. И даже знакомое имя не смогло повернуть его сердце в сторону того существа, не помогло ему ей сострадать.       — Именно, — сказал он. — Ты должен быть восхищен.       В окно стучал ветер, и маленький голод поселился у Сиэля под сердцем.       — Мгновенная сделка: зверь в качестве жертвы, отец как условие и ее душа в награду, — рассуждал он, словно говорил не о себе и не о судьбе, что ждала его. Сиэль смотрел на огонь и думал, что держит в узде свой страх, что он готов к тому, что однажды ему предстоит. — Однако ты вернул ее отца, как и обещал. Почему?       Себастьян подбрасывал уголь в камин и святая улыбка застыла на его лице.       — Можете считать, что природа наших поступков в этом случае одинакова, — он задумчиво посмотрел на огонь, словно там было что-то, зримое только ему одному. — Возможно ли, что каждому живому существу по юности присуща нежность и глупость?       — По юности? — фыркнул Сиэль, хотя вовсе не это слово смутило его. — Сколько же тебе было лет?       Себастьян задумчиво потер подбородок.       — Действительно, не столь много. Кажется, это был третий век нашей эры?       Сиэль знал, что за беспечное неведение платит жестокую цену. Но он вдруг посмотрел своему дворецкому за спину — туда, где расстилались бесконечные столетия человеческих жизней — и согласился и дальше ее платить.       — Однако, мой господин, не тревожьтесь — более я ничего не делаю даром, — Себастьян склонил голову, и Сиэль увидел его настоящие глаза. Граф вдруг вспомнил о том, как пила жнеца испортила его фрак; вспомнил, как он нашел фамильное кольцо, хотя Сиэль его не просил; вспомнил о каждом приказе, который сам он отдал.       В окно стучал ветер, и маленький голод поселился у Сиэля под сердцем.       — Естественно, — сказал он. — Ведь ты дворецкий семьи Фантомхайв.       — Да, мой лорд, — Себастьян поклонился, прикрыв глаза. И оба они знали, что их игра имеет страшную цену и человеку в ней не будет позволено победить.