Ртуть

      Сгребать колени в ладони — сомнительно, но Купер только проводит по красным косточкам руками, отдёргивает юбку, поправляя. В пустой комнате холодно, воет в стенах и в застенье ветер и кажется, будто бы весь Лондон вместе с отнюдь не светлым мартом проваливается в небытие непостижимой сумрачности. Бесконечное начало весны — бесконечная серость, лишенная праздников и темнеющей грани свободы.       Была у Евы такая идея — спрятаться. Теперь — пожинать плоды собственной трусости. Если дашь слабину один раз, потом уже не отделаешься и от стен будет нечего отскребать и нечем разжигать спички.       Колени, когда на них долго сидишь, стёсываются и становятся красными с пупырками-гусиной кожей. И ещё острее. Почему в Еве внезапно так сильно просыпается жажда нацепить на бёдра юбку, она не знает. Но юбка сама чёрная, лёгкая, не длинная. Торчит из-под свитера. В Ист-Энде по родному паршиво и холодно. Кто-то кричит с улицы, Купер выглядывает сквозь замыленные окна. Толпа.       Еве хочется тепла и горячей ванны, но она ловит себя на мысли о том, что в противовес этому намеренно погружает себя в самую холодную комнату полуразбитого здания, в которую никакой кот и не сунется. Где-то капает снег и, талый, превращается в сырое дерево.       Ева крутит на большом пальце тяжёлое металлическое кольцо. Перебрасывает его на мизинец. Она даёт дёру в эту пустую комнату так, будто бы её кто-то ищет. Будто бы её, если и вправду ищут, здесь не найдут.       За окнами раздаются крики о том, что кого-то сбила повозка.       Купер кажется, будто бы у неё спутались волосы и руки, и что выглядит она поистине так себе. На дворе цветёт март, седьмой месяц пребывания в Англии, а кажется, что год. И, может быть, даже и не седьмой, а весь двадцать первый. Озвучивать такое страшно, но телефон у неё сломан, разбит в драбадан, а зажигалку с красной надписью про фургончик Ева давно потеряла. Что у неё осталось? Пальто? Собственные воспоминания, может быть? Как доказать принадлежность. Как ещё её доказать.       Купер рассматривает собственные колени, обтянутые короткой юбкой школьницы. Она же… ходила раньше в школу спокойно. И в универ тоже ходила, и ещё много куда ходила в этом чёртовом двадцать первом веке. Тогда почему, думает Ева, почему у неё сейчас такое ощущение, будто бы этого не было. Будто бы она вовсе не из будущего и всё это — плод больного воображения, хуже матрицы. Конечно, после такого осознания не сможешь не побежать хоть куда. Глупая навязчивая инородная идея.       Такое произносить вслух страшно.       — Что с вами? — спрашивает не пойми когда объявившийся здесь Себастьян, и Ева отмечает — он всё-таки решил поискать. Она рассматривает собственные колени и слушает звуки с улицы. Удивительно, чего ему стоило прийти сюда, этому Себастьяну. У него через неделю в поместье приём каких-то шишек. Ему нужно готовиться.       — Не скажу, — Себастьян стоит прямо перед ней, Купер переводит взгляд на носки его туфель. И, снова, смотрит на красные колени.       — Как хотите, — Себастьян только бесстрастно протягивает ей руку, будто бы ничего не случилось. За окном с каждой секундой становится то громче, то тише. — Вставайте.       Ева вскидывает голову, дотрагивается пальцами до кольца на мизинце. Как будто это так легко — просто встать. Как будто это так легко — протянуть ему руку в ответ и положиться на то, что он встать поможет. Да и она не инвалид, не уродец и не ребёнок, чтобы не встать самой. Ева, вообще, всегда так. Сама.       Но сегодня почему-то особенно чувствуется слабость и Ева спрашивает у демона:       — Я же правда из будущего?       Себастьян усмехается долгой понимающей улыбкой, и непонятно, это от неожиданности или он этого вопроса уже давно ждёт, но Ева не придаёт этому значения.       А стоило бы. Ведь, возможно, только возможно, это всё может оказаться подстроенным. Иллюзией больного воображения и чахоточного мозга. Спрограммированной матрицей, ведь не может же с одним человеком случиться столько невероятных событий. Это страшно. От этого сухо во рту. Но не Себастьян же виноват в этом.       Улыбается, будто бы уже давно ждёт.       — Ты не понимаешь меня, — произносит Купер. — Да ты и не должен. Конечно, — руки мнут колени. — Не важно.       Мысленно отмахивается, мол, ничего страшного. Ты только дай мне. Здесь. Побыть. Одной?       Но Себастьян опускается рядом.       — И почему вам так кажется? — спрашивает он в этом сизом сумраке.       — Ты знаешь.       — Может, сами найдёте ответ на вопрос.       — Воспалённое сознание?       — Вы полностью здоровы, мисс Купер, — выдыхает он сомнительное успокоение, а Еву из-за этого тянет на кривой смех. Хорошо, что сказал. Она не знала. Теперь сердцу, блин, спокойнее.       Колени мёрзнут, разгораются красным до неприличия.       — Так зачем вы сюда пришли?       — А ты зачем сюда пришёл.       Воздух тлетворный и говорить Купер несколько тяжело.       — Вас надо вернуть, — Себастьян выглядит изрядно утомлённым этой его относительно новой обязанностью — носиться с ней. Он явно пришёл сюда из-за приказа, что по доброте душевной отдал Сиэль, и теперь сидел рядом, рассматривал стену напротив. Скользил по ней бесконечно равнодушным взглядом.       Ева думает, как бы его отсюда вытравить. Решает сказать всё в лоб:       — Тебе же это не нужно. Так зачем беспокоиться? Приказ же всегда, — всегда, — можно обойти. Схитрить.       Всегда.       — Ты можешь сделать вид, что твои слова дошли до меня. Я же всё равно в итоге вернусь, — предлагает Купер, явно желая остаться здесь на крошечную вечность. — Даже если я не понимаю, зачем я там.       Ева медлит, пилит взглядом то пол, то кольцо. Оно не перстень, самое обыкновенное и безузорчатое. Велико. Зачем сказала, непонятно. Только выдаёт собственную слабость.       Себастьян впервые за это время вздыхает полной грудью и вроде даже несколько рассеяно. Они сидят на полу, на голом паркете, будто так можно. Кости отморозят. То есть, Купер отморозит.       — У меня такое ощущение, будто бы вы приходитесь на тот тип людей, которых нигде не удержишь, — произносит Себастьян так, как старики обыкновенно рассказывают о молодости. Ева теряется, привычно хмурясь и не понимая, откуда появился такой подтекст. Только он никакой не старик, а, как демон, загадочен и непостижим. — Я за свою жизнь встречал таких.       Купер портит всю магию:       — Конечно, встречал. Люди же друг на друга похожи, — Себастьян роняет в воздух паузу перед тем, как полностью и бесповоротно решает поделиться этим его наблюдением и всем остальным.       — Одинаковые.       — Почти. Смотря, как и на что делить. На какие категории.       — Вы из той, кто обыкновенно вечно скитается в попытках найти кого-то. У вас есть так много, но одновременно с этим — ничего, — Ева мажет пальцем по костяшке.       — В каком это смысле?       — Много — внутри, знаний, опыта, если можно так выразиться, — Михаэлис с присущей ему демонической бестактностью произносит это халатно и так, будто бы всё-таки человеческие знания ничего не стоят, а стоит то, что стоит над ними сверху рядом с ним самим. — Но при этом вокруг вас никого нет. У вас есть близкие люди, мисс Купер?       Ева сидит спиной к окну, чувствует затылком всю суету и плавность сумрачного марта и талого снега — все вокруг подскальзываются и попадают под повозки. Она сама будто бы снаружи стоит. Смотрит на это — всё кажется медленным и несущественным.       — Да.       — И какие у вас с ними отношения?       — В каком смысле?       — Говорите ли вы им, как их любите? — режет прямо Себастьян, искоса скользит по ней взглядом. — Людям такое нравится, — объясняет он. И не сдерживает тугой ироничной усмешки.       Ева смотрит в пол, не понимая, в чём здесь подвох, пока не вспоминает собственное отношение с родителями или какими-нибудь парнями. Объясняла ли она кому-то, что любит его? Разве это вообще важно?       — За людей прекрасно говорят их дела, — наконец находится она. — Зачем тратить время на пустое? Чтобы напомнить, если они забудут? — ядовито мажет Купер. — Каким надо быть, чтобы забыть о таком?       Себастьян понимающе улыбается, рассматривая чугунное кольцо на её мизинце. Оно для пальца слишком большое и норовит упасть.       — Такова человеческая сущность, — он снимает перчатку, откладывает ту куда-то в сторону. Накрывает рукой ладонь Купер с кольцом на мизинце, заставляя ту плотнее прижаться к полу. За людей говорят их дела.       — Ужасная, — Ева легко вздрагивает, смотрит, как кольцо еле держится на тонком пальце, что почти полностью со всем остальным накрывает чужая рука с матовыми ногтями. — Мерзкая. Ужасная, — так сидеть некомфортно. Ева думает убрать руку, но у неё не получается.       — Ну и ну, — Себастьян проводит пальцем по чужому кольцу, заставляя то упасть и с треском удариться о пол. С улицы слышится ржание лошади, а Купер задерживает дыхание, пока кольцо, описывая полукруг, катится по полу в сторону противоположной стены, как юла крутится на собственном железном ребре и затихает. — Нельзя так сильно ненавидеть собственную сущность — говорит Себастьян. — Вы же ничего не сможете с ней поделать.       Ничего.       Себастьян сгибает пальцы, обхватывая ими чужую ладонь в замок. Ева только повторяет за ним из-за того, что так удобнее. Лошадь с улицы, словно чайник, свистит. Чужой палец на мизинце в месте, ещё недавно охваченным кольцом, рисует тонкие линии.       — И хорошо, может быть, — внезапно произносит Купер, не думая. — Лучше, чем быть тобой.       Она поворачивает голову в его сторону. Себастьян подчас прикрывает глаза, смотрит искоса, так внимательно и осуждающе. Иногда он улыбается. Чаще — усмехается ядовитой, тонкой, предвзятой улыбкой. Иногда — безмолвен, будто бы неживой. И только смотрит едва хмуря брови. О чём-то думает.       — Так зачем ты пришёл? — повторяет Ева, чувствуя, что колени безбожно болят, а тело мякнет в тяжёлой вате.       Она хочет спросить самонадеянно, бесстыдно копируя чужой нрав и холодность, но слова ломаются ещё в глотке и получается что-то просящее. Покрошенное. Слабое и уставшее. Ева сама вбок уже давно кренится, но ещё пока что опирается на собственную ладонь и держится. Себастьян свою руку так и не убирает. Он поначалу несколько оскорбляется брошенному замечанию, потому как гордость у него старая, закалённая и не каким-то людям сомневаться в нём и его роду таким образом. Но когда он видит сплошную усталость и растерянность, позволяет себе успокоительную улыбку.       Улыбка у него правда успокоительная и Ева не знает, страшно ей из-за этого или хорошо. Вот они, торчат вдвоём в этой пустой комнате, где Купер ютилась, как могла и где нацепила на себя юбку. Но не всегда же он будет так за ней приходить. Ева решает, что это надо просто перетерпеть.       О людях нужно заботиться, чтобы они не износились, они не железные и неметаллические. Себастьян предлагает Купер собственный фрак укрыть колени и плечо в качестве опоры и принимается рокочущим голосом рассказывать о таких людях, как Ева: они бродят по земле, остаются непонятыми и необузданными, с каждым днём закаляются для финального боя после которого смогут обрести своё счастье, но так и не находят его и затухают в полуденной скупости жизни.