Ты и я

Выйдя за ворота больницы, Ирина не поймала такси. В свете фонарей снег хлопьями ложился на плечи, и всё, чего ей хотелось, — пройтись хотя бы десяток минут до другой станции метро или другого случайного такси, вдыхая морозный воздух и с ним, согретым, выдыхая обжигающие изнутри мысли. Да… Нужно было навестить дом. Джорджа, пусть с тем теперь и была Маша. Навещать хотя бы изредка, на час-другой. Гена ведь напоминал, беспокоился, просил не сидеть около него сутками и не печалиться, когда… Когда ещё мог просить, разговаривать с ней. Данное ему обещание нельзя было нарушить. — Тяжело вечно всех спасать, правда? — услышала Павлова в спину и только тогда обратила внимание: её дорога, где вечно сновали бесчисленные прохожие, где обычно в полной мере ощущалась кипящая жизнь мегаполиса, была пуста. Ирина замедлила шаг и обернулась. Из тёмного переулка, из-под одинокого жёлтого фонаря, когда, как показалось, рядом померкли все яркие вывески магазинов, с ней говорила женщина. Наверное — с ней. Других она поблизости не обнаружила… — Ну чего смотришь так, красавица? Здесь больше никого нет. Я обращаюсь к тебе. — Мы знакомы? — Ирина попыталась напрячь зрение: в ночи, умноженной на усталость, это давалось куда труднее. Только сомнительная собеседница так и осталась для неё не более чем облачённым в чёрное силуэтом. — Как знать, — женщина пожала плечами и сделала шаг навстречу. Другой. Третий. — Я тебя помню. Густые, тёмные волосы из-под капюшона; угольные глаза из-под вьющейся чёлки — и больше никаких примечательных деталей. Павлова, как ни старалась, не видела в незнакомке никого. И это начинало раздражать. — Вы лечились у меня? Извините, я не совсем понимаю… — Ирина плотнее прижала к шее шарф, поправила полы шубы: под ту, минуя мех, словно пробрался покалывающий мороз. — Но мы с вами и не пили на брудершафт, чтобы вы мне вот так «тыкали». Собеседница рассмеялась. Низкий, хриплый смех прокатился по сухому воздуху красивым громовым раскатом. В нём было что-то зловещее и колдовское. С ним было странно — отмечать именно эти его черты, а не абсурд сложившегося диалога. — Не надо этого пафоса! Важная начальница ты где-то там… — она взмахнула рукой в направлении, откуда Павлова и пришла: именно там, позади, раскинулся НИИ Склифосовского. — А здесь — просто женщина, правда? Жена. — Что… Что вам нужно? — Мне — ничего. Тебе нужно. Ты так и не ответила на мой вопрос. Снова и снова биться за хрупкую жизнь — это тяжело? Ирина поёжилась. Странный, подозрительный, чуждый, неприятно загадочный разговор выбивал у неё из-под ног почву. Но развернуться и уйти она не могла — те же ноги намертво приросли к мёрзлой земле. И Павлова недоверчиво бросила: — Это моя работа. А незнакомка улыбалась всё шире, хитрее, точно издевалась; будто находила в непонимающей, озадаченной, сопротивляющейся Ирине какое-то неподдельное удовольствие. — И снова мимо! Какая ты упрямая… Я же не о том спрашиваю. Мне известно, кем ты работаешь. Спрошу по-другому: каково это — столько раз спасать его сердце? Пробравшийся под шубу мороз обернулся для Павловой жаром в груди. За пару секунд на её лице отразились все знакомые человечеству эмоции: от истерического смешка до животного ужаса. Что за чертовщина… Цыганка? Гадалка? Шарлатанка? Собственное воспалённое воображение? Просто родственница-шутница кого-то из коллег, прознавшая о беде заведующей неотложной хирургией и её челюстно-лицевого? Просто… Наверное… — Ладно, не отвечай, упрямая. Я слышу тебя и так. И что же ты готова отдать взамен на его жизнь? Словно заворожённая, Ирина поспешила с честным ответом так, будто сама не задавалась сотней вопросов, не ощущала никаких сомнений в адекватности окутавших её слов. Сглотнув предательский комок, уняв слёзную обиду, ответила резко и решительно: — Всё. — Смелая… — женщина-тайна, наконец, растянула губы по-настоящему удовлетворённой улыбкой. — Даже не подумала, бросаясь таким словом. Не боишься? — Отбоялась. А Павлова одновременно не понимала своей откровенности и догадывалась: отчаяние подвело её к последней черте. Иначе чем ещё объяснить эти спешные, правдивые, безумные ответы и единственное желание: схватить эту женщину за плечи и спрашивать, спрашивать, спрашивать, что ещё она видела, чувствовала, знала. Иначе… Если, покинув своё полное неверия отделение, Ирина сейчас не поверит ей — то кому тогда ещё? А верить лишь себе день ото дня становилось всё тяжелее… — Что ж… — визави мотнула головой, капюшон спал — и волосы рассыпались по её плечам тёмным-тёмным водопадом. Павлова давно отметила, что едва различались с ней возрастом, но красота её и впрямь была колдовской, неоспоримой — даже под покровом ночи и непонимания. — Твоя правда: отдашь всё. Последнее. Голову ясную. Ирина же, вдруг охладив пыл, вернулась к прежнему скепсису и пропустила все её слова мимо. Вдруг вынырнула из наваждения: что-то заигралась… — Пожалуйста, давайте закончим этот глупый разговор… Пропустите меня… — Не спеши, недоверчивая! Успеешь. А всё-таки не бойся, если вдруг станет страшно. Всё получится. Судьба у вас такая — как качели: вперёд, назад, вперёд, назад. От отчаяния к надежде. Страшно, долго, мучительно — а потом всё равно получается. И до конца так будет. Любит вас судьба. Прикрыв глаза, Ирина слушала и качала головой. Не возражала, не разворачивалась, не убегала, не обвиняла… Просто стояла, остолбеневшая и сросшаяся с землёй, и хотела верить. Вопреки. Просто хотела быть глупой. Не отдавая отчёта своим действиям, она потянулась к сумке, достала из неё кошелёк, а из него — все купюры, что нащупала там. Протянула дрожащей рукой… Только собеседница не приняла их. Почти оскорбилась — так явно нахмурилась, что разглядеть это стало возможным и без яркого освещения. Отвела руку и задержалась в этом прикосновении — обожгла холодные пальцы Павловой контрастным теплом. И тепло-тепло улыбнулась, прощая эту мирскую слабость — все чувства и истины измерять деньгами. — Береги себя. Твоё сердце — его. Его — твоё. Одно. И он ведь один верил в тебя — всегда, не переставая. Теперь твоя очередь возвращать долг. А потом снова должницей будешь… Голову тебе, как и чувства, как и чувствительность, — Ирина ощутила лёгкое, будто напоминающее прикосновение к бедру, — тоже он вернёт. Не в силах вымолвить ни слова, Павлова лишь смотрела на ту часть женского лица, где должны были быть глаза. Благодарила безмолвно и в каждом своём дрожащем вдохе. Они уже встали друг ко другу спиной, когда Ирину догнали другие тихие слова: — Странная ты… Никогда больше таких не встречала. Интересная: веришь и не веришь, просишь Бога и проклинаешь глухие к твоим просьбам небеса, хочешь чуда и отрицаешь всё, что показывает тебе его реальность. Не устала метаться? — Я… Я верю… — Верь, — прозвучало хлёстко, отрезвляюще, последним напутствием. — Одна будешь с верой своей — всё равно верь. Будешь чувствовать, что за глаза глупостями называют всё, что делаешь и говоришь, как ты мне сейчас в глаза, — всё равно верь. Сердце — оно про веру, а не про твою науку, красавица. Когда Ирина решилась обернуться, никто уже не встретил её блестящих слезами глаз, не услышал набатом бьющегося сердца. Молодые люди в цветных пуховиках, семьи с детьми, девушки-подруги — и ни одной женщины в чёрном… На большой, шумной улице снова кипела жизнь, и Павлова была её частью. Чертовщина… Но где-то во дворе их дома, когда такси скрылось за поворотом, расплывшаяся туманом память всё же настигла её: — Ну что ты как маленькая, Ирка! Доверчивая моя… Уже успела ручку позолотить? — Кривицкий смеялся во весь голос, уводя её от какой-то цыганки. Они стояли под кинотеатром январским вечером. Страшно сказать, но… Сорок лет назад? Долго стояли… Пушистый снег заметал город так, что ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Кривицкий отчаянно и безуспешно искал им билеты. Она ждала его, ждала, а потом и не заметила, как отдала эту свою руку в чьи-то чужие. Но тёплые. Гена всё искал и искал, когда Ира — молча следила, как длинные ногти скользили по трём линиям на её ладони, и слушала что-то о непростой, но щедрой судьбе… — Любишь? — спрашивала девушка в цветастом платке. — Люблю… — отвечала Егорова. — И он тебя любит. Только… — Что? Что «только»? — Нет, ничего… Кому — прямая дорога. Простой, ровный путь без лишнего камня, понимаешь? А, они и так всю жизнь на коленях стоят! Что ещё их испытывать! — Не понимаю… — А вы другие… Много дорог, много поворотов, много попыток, много случайных… А конечная всё равно одна. — Я не понимаю… — Ира! Ира, пойдём! Тебя совсем нельзя одну оставлять! — Нельзя оставлять, красивый, — девушка лукаво улыбнулась, скользя внимательным взглядом по лицу подошедшего Кривицкого. — Ген, подожди, я… — Ира, Ира… — эхом повторила цыганка, словно желала распробовать имя этой неслучайной встречи. Хотя в том не было никакой нужды — всё для неё осталось на раскрытой ладони. — Иди. Всё получится, Ира-а-а… Чертовщина… «Ну что ты как маленькая, Ирка…» Павлова самоиронично улыбнулась: снова поверила, снова позволила красивым словам увлечь себя. Взрослая, умная, умудрённая опытом — поверила… Стоило только намёками, догадками, полутонами подобраться к её самому важному, болезненному, сокровенному… К её Гене. Стоило только подобраться — и рациональность не имела значения перед тем, ради чего билось сердце. И разве мистика? И разве чертовщина? Просто чья-то ординатура по психиатрии тоже едва ли имела значение перед умениями этих людей — манипуляторов, знатоков душ, искусных физиогномистов… Не было психологов талантливее. Не было для них «клиента» привлекательнее, чем обессиленная, измученная, ни в чём уже не уверенная, но хватающаяся за любую призрачную надежду женщина. Тогда, сорок лет назад, Ира пришла домой и недосчиталась на руке часов: потеря была невеликой — часы не были золотыми, но услышанные слова… Слова были интересными. Гена, конечно, тогда со всей страстностью пристыдил её за неосмотрительность… Потом они долго смеялись… Но сейчас Ирина не знала, было ли в её жизни что-то красивее этого дешёвого обмана. Этого правдивого обмана. И ей как никогда хотелось верить, что всё получится. Снова. И по какой цене ей придётся за то заплатить — совсем не важно, если… «Всё получится, Ира».