Ты и я

Parle plus bas. — Тише! Прекрати! Ген, ну люди смотрят… — она всегда одёргивает его, хотя каждый раз, словно ребёнок, смеётся и цепляется за нежности, которых, может быть, слишком долго не было в жизни. Она одёргивает его и пресекает все порывы ласки не потому, что ей ещё есть дело до людей, их взглядов и их языков, алчущих сплетен. Нет, не потому. Le monde dirait que nous sommes fous. А пусть бы и целый мир сказал, что они сумасшедшие. В их-то возрасте… Нет, не потому. Ей кажется, что в небесах, пустых для отчаянных просьб о пощаде, всегда зорки к счастью. Показать им счастье, искреннее и неподдельное, — обречь его на финал. И она просит Гену — может, временами излишне грубо — прятать их любовь в кабинетных стенах, в домашних стенах, вдали от проницательных небес… А Гена неосторожный. Так долго петлял и шёл к ней, что названная приличиями осторожность — почти трусость, преступление. И она с ним неосторожная, беспечная. Она с ним счастливая. Только идиот сдерживает счастье, оставляя его будущему, которое, оказывается, наступает не всегда и не для всех. Они ведь не идиоты? Они счастливые. И неосторожные. Небеса обрушиваются всей накопленной завистью, когда молоденькая медсестра размахивает руками в сторону палат и выдёргивает Иру из разговора в приёмном странно-неясными словами: — Там… Там вашему мужу плохо… Остальные слова о сердце, о какой-то его пациентке, о месте происшествия тонут в белом шуме. Её гонит собственное сердце и чёртова неосторожность, достигшая апогея. Остальные лица вмиг смазываются мутной пеленой, и только цемент крошится и трещит где-то под полом, когда тяжёлые каблуки ударяются о него, и больная спина не чувствует ничего, кроме прожигающих, недоумевающих взглядов чьих-то пожилых пациентов. Но ей нет никакого дела. Ни до себя, ни до едва не перевёрнутой ногой каталки, ни до едва не задетого носом угла на повороте, ни до других пациентов. Ни до своих, брошенных так же недоумевать в приёмном отделении. Небеса злорадствуют в духоте противно-лазурной палаты, в которой он сидит на полу, прислонившись к койке, и смотрит на неё, падающую на колени, растерянно-испуганными глазами: то ли от её безответственного бега, то ли от ненавистного дежавю. — Гена, милый, ты чего? Что случилось? — Всё… Всё нормально… Зачем-то успокаивает её, всем своим видом доказывая обратное. Зачем-то — белее койки, у которой сидит — пугает её как никогда прежде. И жизнь проносится перед глазами единым мгновением. От сердца к сердцу, от запекающей боли до новых падений, от радости побед над невозможным до новых испытаний. И жизнь ненавидит их, познавших так много счастья за столько малых лет, когда снова вложили ладонь в ладонь. И жизнь убивает её, убивая его новым кругом и без того незабытой беды. — Тише, тише… — только шепчет ему, судорожно скользя глазами по покрывшемуся испариной лицу, и не знает, что подразумевает под этими словами. То ли стоит на коленях перед безжалостными небесами в мольбе усмирить невидимую стихию, не отбирать его — её жизнь, то ли просит Гену не успокаиваить себя: не показывать им, завистливым и жадным, что даже сейчас, в своей разрывающей сердце боли, он думает о ней. Здесь никто не знал такой любви. Но через несколько минут хирурги, увозящие Кривицкого в операционную, узнают в её глазах морозом по коже покалывающую решимость: женщине, уже вырвавшей для любимого одно сердце, уже прошедшей с любимым всё, что им и не снилось, будет не совестно убить за другое. У них нет права на ошибку. L'amour ne rime pas avec la raison.