Терапия

«Мда, что-то пошло не так», — подумала Одри. Как и любое приличное сумасшествие, это началось с бездны личных противоречий. Да уж, Одри, что-то явно пошло не так. Ты поздновато решила об этом задуматься — сидя в кружевных чулках на заднем сидении такси. Ты — квалифицированный специалист, психиатр со стажем, работающий с шизиками, раздающий диагнозы и рецепты направо и налево, знающий, как интерпретировать сны, байесовские вероятности и структуру психики, — игнорируешь огромную мигающую красным надпись «беги». Ты явно не здорова, тебе бы самой к психиатру. Ну, хотя, ты же к нему и направляешься... В кружевных чулках. План надёжный, да, Одри? Как швейцарские, блять, часы. Просто показательный самоподрыв. Мазохизм. Как набирать ванну в горящей квартире. Тебя бы к датчикам подключить, да студентам показывать. Диагноз был понятен давно: комплекс спасателя, страх одиночества и хроническая слабость перед мудаками с харизмой. А вот лечение, судя по всему, не прописывали. Сидеть бы тебе, Одри, дома, в пледе, с бокалом вина и какой-нибудь книжкой по когнитивно-поведенческой терапии. Или хотя бы под сериальчик про серийных убийц. Или, ещё лучше, спать. Но нет, ты решила прогуляться по граблям в образе femme fatale — с красной помадой, в чулках и на шпильках. Едешь по первому же, блять, зову мужчины, с явным страхом привязанности, очевидному манипулятору, любителю «шаг вперёд, три назад, а потом резко вбок». А в перерывах ещё и успевающему спать с твоей подружкой. Одним словом, Ма-лек. И бог весть, что там с ним ещё не так. И тебе, Одри, хватило короткого сообщения: «20:00. Не опаздывай». Без приветствия, без объяснений — просто два числа и адрес. Нормальный человек спросил бы: зачем, почему, и что это вообще за манера писать, как сломанным телетайпом? Но вот незадача: Одри — квалифицированный психиатр. Она знала, как пахнет беда. Беда пахла такси, чулками и отчаянным «ну он просто такой, сложный». Тут и психиатром быть не нужно, шесть лет медицинского — ни к чему. Достаточно просто потусоваться на курилке возле универа. Она прикрыла глаза, пытаясь выстроить линию обороны. Какого чёрта, Одри? Где-то в глубине души она давно понимала, что-то в их отношениях не так. Но начать об этом думать, а тем более сказать вслух, означало нарушить то нестойкое, что между ними уже зарождалось. Зарождалось же, да? Пару раз трахались, цветы отправлял, на ужины звал. Иногда открывался ей, но понемногу, дозированно. Проявлял чудеса заботы, решал проблемы. И точно уделил больше времени, чем принято уделять тому, с кем просто трахаются. Да, это не похоже на конвенциональные отношения. Но что-то же в этом есть? Необязательно же вам гулять за ручку и засыпать в обнимку под слащавые комедии. Как всегда, её мозг пытался собрать этот хаос в некое подобие оправдания. Она, конечно, сама себе психиатр, но даже самую сильную когнитивно-диссонансную защиту периодически пробивает здравый смысл. Асфальт под колёсами машины сменился гравием, выдирая её из саморазрушительного потока мыслей. Такси замерло перед огромным домом в английском стиле. Кирпичные стены тонули в плюще. Фасад казался заброшенным, но в этом упадке чувствовалась выверенная эстетика. Она огляделась: определённо не похоже на ресторан или их прежние места для встреч. Водитель что-то буркнул. Она и обернуться не успела, как красные фары исчезли вдали. В этой темноте чёрт ногу сломит, и встречать явно никто не спешит. Связи на телефоне, разумеется, не было. Лес, ночь, дом — полный комплект для фрейдистской интерпретации. Где-то в глубине сознания промелькнула мысль: «А может, это тот самый момент, когда надо развернуться и уйти?» Но нет. Это была Одри. Женщина, которая упорно набирала ванну в горящей квартире. — Да уж, зря не попросила водителя подождать, — пробормотала она, обводя глазами фасад. — А то оглянуться не успеешь: культисты, реки крови, и чёртов ангел, сжёгший всё живое. Надо быть осторожнее. Но это уже в следующий раз. Сейчас-то ты, блять, в 50 километрах от города, стоишь в кромешной темноте возле заброшенного на вид дома, связи нет, а вокруг ни души. Ситуация до смешного дежавюшная. Но снаряд дважды в одну воронку не падает, закон парных случаев. Теперь это всё кажется совсем глупым и жутким. Будто во всей этой борьбе за каплю мужского интереса ты потеряла последние крохи базовых инстинктов. Например, самосохранения. Ну что ж. На человека, ошибшегося адресом, Малек точно не похож. Остаётся надеяться на что-то неочевидное. Камерную выставку новомодного художника? Или презентацию книги какого-нибудь невъебенного автора бестселлеров? Вечер в кругу богатеев, фуршетик под музыку и фальшивые улыбки? Не знай она Малека, могла бы об этом помечтать. Но сейчас-то Одри знает: его хлебом не корми, только дай выбить из привычных обстоятельств и наблюдать, наблюдать, наблюдать. Немного толкнув дверь и чуть не переломав себе обе ноги о пропущенную ступеньку, «чёртов, блять, Малек», Одри встретилась с широкой улыбкой. Профессор, собственной персоной. Выглядел он безупречно, как и всегда. Тот тип идеального, на который в минуты слабости глядишь как на высшую точку человеческой гениальности. Пах излюбленными им Black Afgano — ладан, амбра, какие-то животные ноты и щепотка корицы. Если подойти чуточку ближе, можно учуять сигаретный дым, близко к телу. Вредная привычка или показная уязвимость? Как выбившаяся прядка из прически. И тут уже хуй разберёшься — оставляет он её, чтобы показаться более человечным, или правда не заметил? — Одри, прекрасно выглядишь, — его голос тёк, как мёд с лёгким привкусом яда. Он скользнул взглядом по её платью, добавляя: — Даже немного жаль тебя расстраивать неподходящей под твой марафет обстановкой. Слова застряли у неё в горле. Задеть его, что ли? Пустить какую-нибудь мерзкую шутку? Но вместо этого её мозг решает спастись старым добрым «мы это обдумаем позже». Она прошла внутрь и вдруг почувствовала на себе почти физическую тяжесть пространства. Успокоиться. Настроиться на сарказм. Эдакую защитную хуйню, без которой жить стало бы слишком честно и больно. Но вышло дежурное: — Спасибо, Малек, ты как всегда любезен. С захлопнувшейся дверью Одри ощутила перемену температуры — внутри было душно, воздух казался застойным, как в старом музее. Одри скользнула взглядом по комнате, будто пытаясь охватить всю абсурдность происходящего. Дом внутри выглядел так же, как и снаружи. Ободранные обои, прогнивший паркет. Тут всё давно нуждалось в ремонте. Посреди комнаты в небольшом кругу стояли стулья. Все, кроме двух, были заняты людьми. Анонимные алкоголики, не иначе. Быстро оглядев присутствующих, Одри ни к какому выводу не пришла. «Так, быстро включай свою дедукцию, или что там у тебя». По мере того как Одри медленно проходила в комнату, обстановка постепенно обрастала деталями. Люди, на первый взгляд совершенно разные, сидели в одинаково напряжённых позах. Замкнутые плечи, настороженные взгляды. Знакомое состояние — на своих консультациях Одри видела такое ежедневно. Лица, замирающие в попытке казаться меньше, чем они есть. Она задержалась взглядом на женщине в персиковом платье. Излишняя нарядность, тревожно-покрасневшие глаза. В её тонкой, едва заметной позе было слишком много противоречий: как будто и готова сбежать, но явно знает, что от самой себя не убежать. За женщиной сидел старик, весь словно сотканный из вины и никотинового дыхания. С таким утомлённым лицом, что казалось, на мир он смотрит как на обязанность, от которой его тошнит. И был ещё юный парень с безнадёжно пустыми глазами. Словно и не человек уже сидит, а камень, постепенно зарастающий мхом. Малек прислонился к стене, наблюдая за её реакцией с ленивой улыбкой, будто радуясь её включению в его игру. — Мой небольшой проект, — объясняет Малек. — Присаживайся. Мы как раз начали. Его голос прозвучал так спокойно, будто они находились в привычной обстановке, будто не было этих ободранных обоев и странных незнакомцев. — Уверена, ты получил истинное удовольствие, всё это организовав, — произнесла Одри. Она сказала это нарочито негромко, словно не признавая событие важным. Ну что, Одри, доставай из глубин своё терпение. Ты же не любишь, чтобы просто. Вот, пожинай плоды. — Надеюсь, это не совместный сеанс экзорцизма? — шикнула она, но всё же послушно шла за ним. Он бросил взгляд из-под бровей, словно размышлял, стоит ли оставить эту фразу без ответа, но всё же улыбнулся. — Только если ты признаешься, что одержима мной. Одри на провокацию не поддалась. Чёрт с два покажет ему хоть проблеск чувств. — Это называется групповая терапия, Одри, — он растянул губы в чуть насмешливой улыбке. — Обычно помогает, знаешь ли. Люди собираются, говорят о своих проблемах. Плачут, злятся, иногда даже прощают. — Малек обвёл взглядом комнату, будто напоминая, что аудитория — далеко не только она. Люди тут сидели в самых разных вариациях дерьмового состояния. В его альтруизм верилось слабо. Слишком уж хорошо она успела его выучить. Ещё более странными были слова про чувства и открытость. Совсем уж на него не похоже. — Утомился играть с крупными грешниками и ушёл в низовые круги ада? Малек улыбнулся своим фирменным “Я-то знаю больше тебя”: — Ладно, раскусила. Я донельзя падок на истории, сама знаешь, а терапию не веду давно. Она ухмыльнулась. Конечно, падок. Малек был падок на всё, что можно было разобрать на части. Он напоминал ей тех хирургов, что с маниакальным удовольствием препарируют тела. — Вот и пришла идея в голову создать такой кружок. Что-то вроде научного проекта. Моё пятничное хобби. Люди рассказывают животрепещущие истории. Им — терапия, мне — скрасить скуку. Слова вызывали странное желание: если не отругаться на месте, то хотя бы рвануть к выходу. Нет, чтобы, блять, нормальное хобби — спорт там, например, теннис. Рисование, может, бильярд? Да хоть в приставку играть. Но нет же, собрал фан-клуб и раз в неделю приходит послушать истории сломленных людей. Покопаться в чужих головах. Даю сотку, что он бы с удовольствием провёл лоботомию любому из присутствующих. А с Одри — ещё бы и кончил. — И ты тут словно отец, отпускающий грехи? Он рассмеялся так тихо, что это скорее походило на выдох. — Нет. Я лишь тот, кто выслушает и напомнит им: чувства сами по себе — не грех. Даже боль, даже ненависть. Но если тебя это заводит, то могу вспомнить прикольную цитату из Библии. Одри села, потому что возражать было глупо, а стоять под его оценивающим взглядом — неприятно. Малек точно не был человеком, которому было дело до чужой боли. Это слишком примитивно. А вот исследовать её — это да. Разбирать на молекулы, поднимать обломки прошлого, зацепляться за мелочи и раскрывать слои. В глубине души Одри всё-таки было приятно, что он показывает ей эту часть себя. Да, он не альтруист, он совсем не про благие намерения. Но сейчас она совершенно точно уверена, что знает его чуть больше, чем любой другой предмет его потрахушек. Он хочет ей открываться, пусть и таким извращённым способом. Когда женщина в персиковом платье заговорила, её голос звучал рваными обрывками слов. О боли, о глухих просьбах прощения, об упущенной юности. — Какое же клише, — она мысленно усмехнулась. — А у самой-то, Одри? — сразу же себя поправила. Она взглянула на Малека. В глазах его загорелся огонь, едва сдерживаемый азарт. Вот бы всегда в нем видеть этот огонек интереса, как в моменты, когда он цепляется за «жертву» и тянет за ниточки, пытаясь распутать клубок. Но тогда он был бы нормальнее, и отношения ваши были бы нормальнее. А разве тебе интереснее это «нормальнее»? Нет, Одри, тебе определенно нравятся только сложные ребята. Каждый говорил что-то — резкое, хрупкое, постепенно обнажающее недостатки системы их жизней. Все из них, без исключения, — с трещинами. Одри слушала, иногда косясь на Малека. Уловив его заговорческую улыбку, она от чего-то уже знала, что будет дальше. С противоположной стороны круга раздался голос: — Ну, кто следующий? Малек наклонился ближе и шепнул: — Хочешь? Я всё ещё могу просто слушать. Правда, делать это немного сложнее, видя край твоих чулок. Но я справлюсь, Одри, обещаю. Смешок вырвался прежде, чем она успела его остановить. Тонкий, нервный, но настоящий. Он снова поймал её. Как всегда. — Тебе лишь бы шоу устроить, да, Малек? — Одри скрестила ноги, чуть наклонив голову в сторону. Ох, а в Одри сейчас было много чувств. Головой она, конечно, понимала, он её провоцирует, в своём привычном стиле. Но сердцем? Сердцем Одри хотелось перед ним открыться. Чтобы он увидел её глубже: она не такая же сломленная, как остальные в этом зале. Чтобы в её жизни не происходило — она выругается, поплачет, отряхнется и пойдёт дальше. С гордо поднятой головой, будто ни одна битва в её жизни не была проиграна. В ней играло такое капризное, детское желание доказать ему — в ней есть сама жизнь. Одри перенесла взгляд с него на людей. Все смотрели в ожидании. Что же такого эдакого она с собой притащила. Ну, просто рай для Малека — любителя историй. Опять рассматривает её под лупой. Поместил в непривычную обстановку, окружил незнакомцами и просит раскрыть душу. Но Одри плевать на незнакомцев, перед ними открываться не страшно. Страшнее всего оголиться перед ним. По работе Одри знала: быть понятой — роскошь не позволительная. Каждый настолько занят своим бардаком в голове, что копаться в чужом — занятие слишком расточительное. Она привыкла к этому как к должному: произносить десятки монологов на сотнях сессий, оставаясь для других лишь отражением их собственных травм, ожиданий, вымыслов. Она знала, как бережно обходить чужую боль, совершенно не требуя внимания к своей. Это ведь всё равно что вытряхивать куски дерьма из мусорного ведра, перебирать там вещи, а потом забрать для коллекции какие-то трогательные моменты. Тебя вытряхнули — зато тебе помогли. Или кажется, что помогли. А на деле в Одри было так много всего, мыслей, путающихся между собой, чаще — противоречий. Ей в пору начать писать в дневник, чтобы потом сидеть и во всём этом говне разобраться. А тут Малек. Как всегда не вовремя. То ли иллюзия, то ли черт знает что, но он будто видел её насквозь. Как будто вскрывал конверт с её мыслями, прочитывал, хмыкал и скидывал на пол. “Интересненько, но не шедевр.” Читал то, что она боялась озвучить, подбирал слова, которых ей самой не хватало, и каждый раз словно случайно касался чего-то слишком хрупкого, слишком личного. И это пугало. Потому что в нём было всё, что она ненавидела: все то, что было в её папаше. Та же наглость, та же уверенность в своей правоте. Это всё так нездорово. Но Малек в её жизни единственный, кто не пытается притворяться, будто её хаос можно упорядочить. Он не был одним из тех спасателей, которые приходят со своей жалкой методичкой “пять шагов к исцелению”. Он смотрел на её хаос и говорил: “Ну и что? Тебе с этим жить, не мне.” Убей она хоть всех присутствующих в этом зале, он только ухмыльнется и скажет «Одри-Одри, так и знал, что ты там прятала для меня что-то интересненькое». Возможно, даже помог бы скрыть улики. И это, как ни странно, придавало ей спокойствие. Она выдавила сквозь зубы: — Только не используй это против меня. — Только если ты не попросишь. — Его голос был лёгким, почти шутливым. Она рассмеялась тихо, слишком тихо, чтобы все остальные услышали. А потом начала говорить. Как будто прорвало плотину. Решила не смотреть на Малека, игнорировать его присутствие в комнате. Говорила о секте, в которой прошло её детство, об отце-тиране, который из Библии выбирал только гнев да страх, и вбивал в её голову, что любовь — это что-то, что надо заслужить. О матери — смиренной, послушной, которой словно и не существовало. О моральном выборе, с которым она осталась после их смерти — любить или ненавидеть? О желании быть кем-то большим, чем её прошлое. О попытках забыться в работе, и о том, как её по итогу вышвырнули из Гудлама. О том, как же она устала собирать себя по кусочкам. Но пока дышит — отчаянно продолжит это делать. Тишина повисла в комнате. Кто-то из присутствующих закашлялся, другой тихо выдохнул. Но никто не нарушал границ её исповеди — ни словом, ни взглядом. Все знали это правило. Она горько усмехнулась, утирая слёзы кончиком пальца. Её голос дрожал, на Малека смотреть не хотелось. Внутри было пусто, словно веником подмели. Но от чего-то это чувство было приятным. — Ну, что теперь? Небольшая проповедь для завершения? Про спасение душ или неизбежность греха? — Нет, Одри. Никакой проповеди. — Его голос был мягким, но в нём сквозила не то насмешка, не то странная нежность. И где-то совсем далеко — щепотка отеческой гордости. Неужели нужно каждый раз выворачивать душу, чтобы он смотрел вот так? И Одри понимает: перед ним она беззащитна. Не из-за его силы, а из-за её слабости. Потому что он не предлагает решения, не обещает исцеления. Он лишь выслушивает. И заставляет Одри встретиться лицом к лицу с собой. С тем, на что она привыкла закрывать глаза. Одри вытерла глаза и посмотрела на него. Для себя, на всякий случай, быстро сформулировала мысль: Он не бог. Он просто человек. Примерно такой же странный, как и я. Когда последняя история была рассказана, а неловкая тишина уже начинала граничить с усталостью, Малек оглядел комнату и сказал: — Чудно. На сегодня хватит. Всем спасибо. — Его голос был таким спокойным, будто это был не кружок душевно искалеченных, а обычная пятничная лекция в университете. Один за другим люди начали подниматься. Кто-то говорил «спасибо», кто-то быстро покидал комнату, избегая взгляда других. Мужчина с дрожащими руками поднялся последним, кивнул, словно прощаясь не с ними, а с собой. Одри встала. Звук её шагов по полу казался оглушительным в напряжённой тишине. Она обернулась на сидящего Малека и добавила: — Знаешь, что смешно? Я ведь всё равно всегда скажу тебе больше, чем собиралась. Даже не потому, что ты такой невьебенно особенный, — её голос сорвался на почти весёлый смех. — А потому, что это такая безнадёжная глупость: скрываться от человека, который тебя насквозь видит. Малек чуть подался вперёд, словно намереваясь уловить каждое её слово. — Продолжай, Одри. Сегодня ты говоришь умные вещи, и я обещаю, что никогда этого не признаю. Он почти улыбнулся. Ублюдочная полуулыбка, со злым отблеском понимания. Всё в его взгляде кричит: «Я знаю тебя лучше, чем ты сама». — Ну, конечно, — закатила глаза она, но её тон стал мягче. — Всё у тебя сводится к какой-то игре. Ты подкидываешь людям ключи к самим себе, но никогда не объясняешь, какая от этого польза. Он встал, легко и уверенно. — В предсказуемости нет магии, Одри. — Он подал ей руку. — Пойдём. Я подброшу тебя к Астрее. Одри молча шла за ним, ощущая странное облегчение от того, что всё закончилось. Разговор получился. А это, конечно, самое страшное, что между ними когда-либо происходило. Запоздалая мысль, что должна была бросить ему какую-нибудь прощальную шутку. На зубок уже вертелось: «Лучше бы выебал». Но нет. Пусть эти слова останутся при тебе. Пусть останется этот нелепый и, наверное, терапевтический разговор. Вот только на следующую встречу она всё равно наденет новые чулки. И точно побежит по первому же его зову. Потому что если кто-то и может вытащить её из этого хаоса, то только он. Или, может, наоборот, утопить в нём окончательно.