Ириски

Ветерок дует из открытого окна, принося с собой звуки вечернего города. Соленые слезы невольно поступают к глазам, отчего в нос вдает неприятное колющее чувство, а внутри все сжимается. Слабак. Внизу мелькают автомобильные фары, редкие прохожие попадают под белый свет от фонарей. Они одеты в кофты нараспашку, потому что вечер сегодня тёплый. Но почему тогда Коле так холодно? По телу пробежали мурашки, заставляя невольно коснуться плеч руками, потирая, чтобы согреть. Но тщетно. Взгляд скользит по желтой линии подсветки здания напротив. Говорят, жёлтый цвет вызывает положительные эмоции. Почему тогда ему все ещё грустно? Жёлтый похож на цвет глаз Дугара. Главное отличие лишь в том, что у него во взгляде всегда читается что-то родное, а у подсветки этого здания не читается ничего. Она просто выполняет свою функцию. Коля тоже выполнял свою функцию, пока не осознал, что способен на большее. Лучше бы не осознавал. Лучше бы и дальше продолжал  игнорировать чужие эмоции, включая свои собственные, и чувства, чем испытывать сейчас тяжесть внутри. Если душа действительно весит двадцать один грамм, как тогда писал доктор Макдугалл, то почему сейчас она чувствуется на несколько тонн? Тогда лучше и правда быть подсветкой на фасаде, ведь она ничего не чувствует, лишь делает образ здания красивым и помогает прохожим не заблудиться. Она не знает, что такое ненависть. Она не знает, какими грубыми бывают люди. Она не боится. Она не ошибается. Она ничего не знает и не чувствует. – Коля? – голос Дугара звучит слишком неожиданно, от чего Новосибирск вздрагивает и поворачивает голову. – Ты чего тут? Поздно ведь. – Да. Ты прав. – тихо, словно вымученно отвечает Сибиряков, отворачивая голову обратно. Дугар встает рядом, снимает тёплый мягкий плед со своих плеч и накрывает им плечи Коли. Смотрит в окно, но, не найдит ничего интересного и вскоре обращает взгляд на Сибирякова. – Выглядишь печально. Что-то случилось? Коля переводит взгляд с яркой жёлтой подсветки на Дугара. И правда, похожи. Только при виде его глаза не режет и цвет больше похож на золото. – Просто устал. Ничего особенного, – коротко кидает Сибиряков. Хочется, чтобы Дугар сейчас ничего не спрашивал, только молча обнял и прошептал на ухо, что все будет хорошо, ведь они вместе. – Точно больше ничего? – в голосе слышится беспокойство, а Новосибирск держится, чтобы не прикусить нижнюю губу. – Нет, – на выдохе произносит Коля. Не хочется никуда смотреть. От подсветки болят глаза, а от Дугара хочется превратиться в лужу прямо здесь и больше никогда не возвращаться в обратное состояние. У воды ведь тоже нет чувств. В горло подступает ком только от мысли обо всех своих переживаниях. Его холодной руки касаются теплым прикосновением, но он вздрагивает слишком резко. Виноватое: – Прости! – вырывается из уст обоих, но только Коля продолжает дальше. – Прости, – уже тише, – Я устал. Устал от вечной работы, которая не приносит должного результата. Устал от чувства, что все вокруг меня ненавидят просто за факт моего существования. Устал от собственных мыслей. Устал ошибаться. В носу снова покалывает. Он вот-вот расплачется перед Дугаром и будет выглядеть ещё более жалко, но поток слов трудно остановить. Иркутск молчит, а Коле страшно на него взглянуть. Посмотреть и увидеть взгляд наполненного осуждения за слабость. Тёплый плед не спасает, и по телу все равно пробегает противный холод и пробирается под самую кожу. Коля кутается сильнее. Он вновь смотрит сквозь влажную пелену на злосчастную жёлтую подсветку в окне. – Хочется стать чем-то неодушевленным, чтобы ничего не испытывать. – Даже подсветка перегорает, – осторожно перебивает Иркутск. Коля делает глубокий вдох и все же смотрит в глаза напротив. Все внутри сжимается, когда он видит в них беспокойство. Взгляд такой прискорбный. Уж лучше бы там было осуждение. – Как тебе помочь? – Дугар звучит потерянно. – Просто обними меня, – приносит Новосибирск почти неслышно, словно молит о спасении. Сдерживать слезы становится невозможно, когда родные тёплые руки аккуратно обхватывают спину, притягивают напряженное тело к груди. По спине пробегают мурашки, а из глаз текут крупные капли, впитываясь в футболку Дугара. – Все будет хорошо, – голос Ангарского над ухом звучит твердо, но ласково. Он трепетно поглаживает Сибирякова по молочным волосам. – Я тебя люблю и всегда горжусь тобой, слышишь? Дугар ощущает кивок головы, горячее дыхание в районе шеи и то, как Коля хватается за него, как за последнюю соломинку и все ещё бесшумно роняет слезы. Его хочется спасти от этих переживаний, забрать их себе, чтобы на юношеском лице всегда была счастливая улыбка, которая и так редко появляется. Но он сам чувствует себя беспомощным от того, что не знает, как сделать ему легче. "Прости что не могу сделать тебя счастливым". – Я выгляжу жалко, – произносит шепотом Новосибирск, отпуская. – Нет. Ты выглядишь живым, хөөрхэн. И Коля смотрит заплаканными глазами в родные янтарные, ловит в них искренность и, обвивая руками шею Ангарского, вновь падает в объятья. – Все хорошо, – всхлипывая носом, произносит Сибиряков, пока руки Дугара покоятся на его пояснице, а прикосновение его горячих губ чувствуется на виске, – потому что ты рядом.