24

24 часа после его самоубийства.

12 августа 2000 год.

Прежний бардак, за который его ругала мама, теперь казался искусством. Ведь это было правдой: он оставлял после себя красоту, на земле от его шагов расцветали цветы, а слезы превращались в небесного цвета самородки. Он был... особенным. Но эти слова больше никогда не станут значимыми и не найдут своего адресата. Бардак. Вдруг женщина вспомнила, что ее сын зачастую стремился к порядку, а его маленькая личная комната всегда отличалась непорочной чистотой. Это было аксиомой. Это было классикой. Каждый из домочадцев заметил резкую перемену, когда при входе в глаза кидались разбросанные на столе вещи, однако что-то спрашивать и предпринимать уже было поздно. Когда-то, в один никому не понятный момент, он перестал сидеть за столом, перестал лепить поделки из глины и плести из проволоки кольца. Он любил побрякушки, хотя последнее время не надевал ни одну из них. Он любил яркие вещи, но большинство теперь прятались в глубине высокого коричневого шкафа. На стуле скопилась одежда: длинные футболки, черных и серых тонов толстовки. Стула касаться было нельзя: он бы рухнул на пол с громким треском старых досок. Менять пол отцу было запрещено. Тот пил, и юноша был уверен, что ничего хорошего от пьяных рук не выйдет; не считая этого, он любил запах напольных досок, любил их тишину, любил их потертый цвет ореха. Они не скрипели и впитывали звук: парень мог забываться и терять сознание от боли, что резала грудь изнутри, и слез, при всем оставаясь в этом забвении невидимым. Но только до одного дня. Кожу на лице его матери стягивают слезы, уже давно высохшие, но не последние. Она борется с желанием упасть на холодный пол, ведь ночь оказалась куда более морозной, чем прежние, июльские, и она понимала, что мир замерзнет без него. — Пойдем, — ее руку тянет супруг, высокий мужчина со свежей щетиной и крайне глубокими тёмными кругами вокруг покрасневших глаз. — Нет, не хочу, — мотает головой, сухую ладонь прижимая к бледным губам. Ее лицо часто становилось строгим именно из-за губ: они были тонкими, точно две белые ниточки, часто вдобавок сжимаясь. Поэтому все ученики ее боялись. И сын тоже. Она упирается, из комнаты выходить отказываясь напрочь. Сердце сжимается горько, потому что вдруг разум и душа вернулись в далекое десятилетие назад, когда она могла читать своему малышу сказки на ночь. Каждой такой ночью она все больше понимала: самой большой сказкой был мальчик, укрытый одеялом с овечками и цветами. А сейчас его больше нет. В детстве мама часто целовала его руки бегло, потому что те талантливыми были и умелыми, но этими же руками ее мальчик лишил себя жизни. И весь его путь замыкался в беспрерывный круг событий, которые так или иначе всегда подходили к безрадостному, безнадежному концу своей истории, никому не пришедшемуся по вкусу. Он был убежден, что так будет лучше.

***

Прижимая к себе плюшевого медвежонка, Сынмин продолжал думать. Каждый уголок его головы занимали воспоминания, за последние сутки возникшие перед влажными глазами тысячу раз. Он забыл все их ссоры, забыл каждую обиду, что могла ранить — больше ничего не имело значение, кроме как… они больше не увидятся. Медвежонка ему подарил именно он, еще очень давно в детстве — кажется, на последнем году детского сада, прибавив к подарку: «Ты похож на него». Чонин находил его похожим на маленького, недавно явившегося на свет бурого мишку, который лишь мечтает впасть в спячку и проснуться, когда настанет весна. Его звали Чонин, и необходимость произносить это имя в прошедшем времени заставляла Сынмина ломаться изнутри. Ему мерещился его голос: галлюцинации не были симптомами неизлечимых психологических пороков, а только болью, что когтями влезла в каждую клеточку дрожащего от плача тела. Все это должно было быть шуткой: он твердил заветное желание каждый миг, все снова и снова, повторяя, что друг прямо сейчас напишет, что пошутил. Это жестоко, ужасно, больно и низко, но Сынмин бы простил ему все, лишь бы это правда было шуткой. Однако час за часом проходил молча. Красной рамкой был выделен этот день — понедельник на настенном календаре, тут и там разукрашенном разноцветными маркерами из детского набора, который они с Чонином купили по большой скидке, когда в прошлом году готовили плакат на День влюбленных. Ведь Чонин был искусством. Маркеры так и не высохли, а с тех пор Ким оформлял ими все вокруг, начиная с того же календаря и заканчивая школьными конспектами. Надпись из яркого цвета была еще кое-где: на обратной стороне единственной их напечатанной фотографии. У Яна был карманный фотоаппарат, и однажды он сумел уговорить старшего сфотографироваться, и, если прежде парень считал это глупой нелепицей, теперь единственный живой снимок был для него чем-то намного дороже золота. Сынмин вздрогнул. Фотография в деревянной рамке выпала из его сухих ладоней, разбиваясь прямо под ногами. Прежде, сутки тому назад, он разбился идентично. Юноша проживал жизнь, зная, что его некогда разбитое сердце неизбежно будет залатано Чонином, однако что оставалось делать, если младшего больше нет, да и сердце лучшего друга разбил именно он. Парень так отчаянно собирает осколки, что вовсе не замечает, как одна из стеклянных крошек впивается в ладонь и режет глубоко. Слезы в уголке глаза собираются тяжелыми каплями и вдруг срываются с трепещущих ресниц прямо на кусочек фотобумаги. Черт, этот маленький клочок с их цветным изображением и датой в углу был самым ценным клочком бумаги в его жизни, и Ким не может позволить себе намочить его, потому стирает каждый развод подушечками пальцев и, что было сил, прижимает изображение к груди. Он бы хотел спрятаться от мира, укрыться в берлоге, в которой зимуют медведи, и не выходить оттуда, пока не наступит весна. Или же пока его тело не окоченеет от холода и он не умрет. Прискорбно, но все это не работало: пока что Сынмин мог спрятаться, лишь закрыв глаза и спрятав голову в коленях, сидя на большом ковре своей маленькой комнаты, где они с младшим швырялись подушками каких-то две недели назад. А теперь, когда его не стало, весь мир перевернулся с ног на голову и грозился никогда больше не стать прежним.

***

Ян Чонин не отличался своим умением отменно строить отношения с другими людьми в силу большого страха перед ними. Он боялся социума, однако не трусил выступать против него и, кажется, это было именно тем качеством, которым он сумел зацепить Сынмина. Парень жалел иногда, что его родители тоже были частью социума. Они ведь тоже были людьми со своими нравственными характерами, колючками и внутренними противоречиями, и, на самом деле, Чонин не считал это плохим, лишь бы ни одно из этих противоречий не оказалось направлено против него. А так обычно и происходило: день за днем его подростковой, самой обычной и невзрачной жизни, время которой он тратил на постройку себя, словно детского конструктора, он был жесткого ударен самыми близкими людьми в самые хрупкие места. Поэтому все силы были честно направлены в стезю мечтаний: юноша грезил о самостоятельной жизни вдали отсюда, где-нибудь на окраине штата Вашингтон, где он бы смог найти себя. Он мечтал вырасти и уехать, чтобы как только стукнет девятнадцать, каждый человек этого города забыл о нем, а он сам бы начал жизнь с чистого листа. Была лишь одна загвоздка: Ким Сынмин тоже был частью крохотного городка с маленьким населением, и Ким Сынмин был его главной проблемой. Ведь все дело началось еще в садике, когда мальчиками они попали в одну группу, и с того самого момента все пошло как-то не так. Они за игрушки дрались, обижали друг друга и ябедничали, стараясь как можно сильнее насолить. И на дни рождения, принося для детей конфеты, ни один из них не смел поделиться с врагом, да только однажды все полюса их отношений развернулись, когда Чонин притащил с собой плюшевого медведя с кудрявой шерсткой, мягкими лапами и большими блестящими бусинами на месте глаз, в лицо фыркнув, что Сынмин с игрушкой точно одно лицо. Прежде старший гадал, не пытался ли его Ян так обидеть, как делал это каждый день раннее, но в тот далекий миг ему было плевать: мишка показался ему прекрасным. Живя не в столь богатой семье, Киму время от времени приходилось строго молчать и не смотреть на витрины больших магазинов, ибо он понимал, что родители ту или иную игрушку купить ему не смогут. Из развлечений у него маленького было лишь несколько пластмассовых солдатиков — его личная армия, — конструктор из деревянных фигурок, окрашенных в разные яркие цвета, и две машинки: красная легковушка и большой оранжево-синий бульдозер, который Чонин себе тоже хотел, но старший, гадина, никогда не делился. А после в небольшую коллекцию прибавился коричневый мишка, и Сынмин отказывался выпускать его из рук. Медведь стал знаком их вечного мира и теперь даже бульдозер стал общим. После конца их вечных препирательств, Чонин часто повторял улыбчивое: «А я люблю тебя». Сынмин ему отвечал тем же, однако в полной мере никогда не понимал, насколько искренне признавался ему младший. Взрослея, Ким перестал отвечать этой фразой, а особенно это стало заметно в возрасте тринадцати, потому что мальчишки со школы начинали высмеивать. Чонин на их издевки улыбался: у него сердце было огромным и чистым, как хрусталь, однако его сила и крепость была сопоставима горному алмазу, но… если на протяжении долгого, бесконечно долгого времени ударять прямо в его центр, рано или поздно камень обязательно разобьется. Сынмин не хотел быть причиной его разбитого сердца. Он хотел быть причиной его громкого, неостановимого смеха и жуткой боли в животе, что была бабочками и эффектом отменной шутки. У него хорошо получалось: эта роль подходила подростку куда больше, чем все другие, но ему вспоминалось, как однажды он стал причиной слез. Это было в ноябре, тогда еще дождь зашелся бить по окнам и звать к себе, а Чонин-то бежал навстречу, оставляя Сынмина позади, прячущегося под крышей школьного крыльца. Именно так младший признался ему по-настоящему. На одном дыхании, стоя в нескольких метрах и голос повысив, дабы пробиться сквозь смятение и шорох ливня, и руки сильно-сильно сжимая в кулаки, чтобы ни в коем случае не струсить. Ведь им тогда было по четырнадцать: возраст юношеского максимализма и безбашенности, что лишь бензина подлила в его не сумевшую угаснуть любовь. — Я люблю тебя, хён! Всегда любил и сейчас, даже понимая, что вся наша дружба может полететь коту под хвост, я все равно люблю тебя. И… просто хочу, чтобы ты знал, — последние слова услышал только дождь, становясь их молчаливым свидетелем. Его душа наконец обрела покой в своей безмятежной тоске по взаимному чувству этой влюбленности, однако она вздрогнула, стоило чужим словам донестись до ушей: — Так вот почему ты в садике забирал у меня игрушки. Его лицо было нахмурено. Чонин по мере проходящих бок о бок годов научился различать настроение старшего лишь по положению его бровей и степени их изогнутости, прямо сейчас понимая, что Ким был крайне встревожен и в той же мере разочарован. Наверное, тогда по его алмазному сердцу впервые ударили, и скол остался где-то в районе центра. Крошки алмазной пыли прозрачными песчинками сгустились в глазах и превратились в дождь. Его личный, горький, неостановимый дождь. Он не узнает, что разочаровался Сынмин в момент его признания только в себе. — Нет-нет-нет, ты не так меня понял! — хриплый ломающийся голос Кима вдруг превратился в крайне высокий слезливый тенор, когда его глаза, спрятанные за толстыми стеклами черных очков, завидели на чужом лице не капли ливня, а первую слезу страха навсегда быть отверженным. Сынмин никогда не выходил под дождь. Он боялся заболеть, ведь иммунная система как-то не отличалась умением противостоять легким простудам, потому парень никогда не ступал за порог в дождливую погоду. Но тот школьный день был исключением. Ведь тогда вдруг стало плевать на самого себя, а главным в глазах стал именно младший, отвернувшийся от друга в попытке спрятаться. И Ким выбежал под дождь, ощутил его холод на своем лице и волосах, но ничего отныне не значило больше, чем пророненная неловко правда. — Чонин-а, не плачь, ты не представляешь, насколько много для меня значат твои слова. «Много» было количеством маленьким по сравнению с необозримым горизонтом Сынминовых чувств. Его разбила мысль о том, что взаимностью он наверняка не сможет ответить не только сейчас, но и никогда, поскольку Чонина по-настоящему хотелось любить. Он жалел, что не сможет дать ему ничего, кроме дружеской неохватной любви. Впрочем, Ким понятия не имел, что эта любовь станет для младшего Вселенной.

***

Ему не помогли успокоительные на душистых травах, любяще протянутые мамой вместе с большой чашкой чая, больше походившей на супницу. В тот момент он возненавидел эту чашку, потому что ее слепил Чонин в подарок на прошлый день рождения, и чаем от всего сердца хотелось захлебнуться. Прошел час, прошло два, а таблетки не подействовали, приводя за руку бережно мысли о том, чтобы выпить сразу упаковку, потому как он убеждался, что отныне покой найдет только после собственной смерти. Сутки назад, в девять часов вечера, парень спустился вниз, на первый этаж, где стоял телефон, чтобы позвонить Чонину и позвать завтра после школы гулять. Это было традицией, даже пускай в старших классах они не находили и минутки глянуть в небо. Но, что показалось Киму странным, трубку никто не снял. Гудки все шли и шли, продолжались целую минуту, не оставляя за особой ответа на не столь поздний звонок. Парень поджимает губы озадаченно, медленно кладя трубку обратно. Он, опершись локтями в стол, простоял так еще несколько минут с мыслью, что, возможно, младший позвонит вечером сам, однако ничего так и не произошло. Ему приходится уйти, перебирая в голове этот день — нехотя он снова задумался, мог ли сделать что-то не так? Или, может быть, Чонин просто уснул? Что же, он был соней, даже на уроках спал за милую душу, при этом оставаясь светлым умом и примером для других. Теория его была верной, но он не мог и подумать, что, уснув в тот вечер, его лучший друг больше никогда не сможет проснуться. Плюшевый мишка, зеленая чашка с темно-хвойными кругами и желтыми сердечками, фотография, одолженный МР3-плеер, старая желтая футболка, так же подаренная на один из дней рождений — все это напоминало о нем, напоминало обо всем, через что они прошли, и это было худшим чувством, которое способен ощутить человек. Он наиболее желал понять, за что Чонин обрек его на эти страдания, и почему оставил его по своей воле на неминуемое «навсегда»?

***

Тиканье черных механических часов на руке лишь подтверждало неизбежность реальности. Время — вещь безграничная, и его матери казалось, что отныне Чонин был частью этой бесконечной плывущей пустоты. В доме стояла звенящая тишина, пробравшаяся в каждый ее угол, но особенно тихо по-прежнему было в его комнате. Теперь она необитаема, пуста, забыта. Он в ней был с самого детства, украшая стены гирляндами и плакатами самыми разнообразными, каждый раз вешая новые, когда вкусы менялись. Чонин мечтал в ней провести звукоизоляцию, и женщина поняла зачем лишь после его смерти, из записки, читать которую было неописуемо мучительно. Большой, сложенный в четыре раза лист бумаги вместил в себе больше откровений, чем она сумела услышать от сына при жизни, и теперь все становилось ясным. Ян Чонин был солнцем, однако свет на свою истинную жизнь пролил лишь тогда, когда окончательно погас. Солнце не находило смысла жизни, светя кому-то другому, солнце было рождено, чтобы однажды погаснуть, и он осознал это слишком рано. Раньше, чем должен был. Его отец изначально избегал всех в доме, а после понял, что теперь от «всех» остался только он, его жена да еще белая Чонинова кошка, мечущаяся из угла в угол, жалобно мяукая. Она не понимала, куда исчез тот, на чьей груди спать было удобнее всего, и когда он вернется домой, чтобы она могла устроиться на его коленях и толкаться лапками в приступе нежной любви. Она все заходила в его комнату и сидела посредине, осматриваясь, а, понимая, что юноша не придет, одиноко ложилась возле подушки на кровати. Наблюдая за ней, его мама осознавала, что больше никогда не поменяет на ней постельное белье и не свяжет новых наволочек на небольшие декоративные подушки, которые Чонин выкладывал вдоль изголовья. Отец никогда не любил животных. Когда одиннадцатилетний сын притащил домой грязного, мокрого, хилого котенка, он накричал на мальчишку и заставил отнести животное обратно туда, где то было найдено, однако впервые Чонин дал отпор. «Нет» — единственное, что он ответил, прежде чем закрыться в ванной, где уже набрал мисочку с теплой водой, предназначенной для малыша. А сейчас он глядит на белошерстую небольшую кошку с длинным пятнышком на боку, и думает, что отец из него в конце концов оказался ужасным. Теперь он сполна все вспомнил и осознал: каждый раз, крича на Чонина, он до бледноты его пугал. Сколько же жутких мыслей мужчина смог породить в его голове, сколько боли он причинил, ни разу не ударив? Мир подростков всегда строился на твердом грунте их эмоций. Мир Чонина медленно уходил под землю, которая гнила, затапливалась, содрогалась в землетрясениях и расходилась под его ногами. Теперь и мир его отца так же ждет судьба быть погребенным под слои сырой земли, где через день будет покоиться его сын. Он утонул в вине и внезапно понял: с каждым годом он будет стареть, а память помалу увядать. Может быть, в конце его разум одолеет болезнь наступившей старости и по ее воле он забудет своего ребенка, но душа знала, что вину забыть не выйдет никогда. Непредвиденная злость сокрушилась на мелко дрожащее тело. Он зубы сжал до скрипа, ногтями желая разодрать себе лицо и вырвать глаза, лишь никогда больше не видеть в зеркале человека, которой убил родного сына. Мини-бар, стоящий в уголке небольшой кухни, извечно заполненный различным алкоголем, распахнулся. Каждую бутылку, открытую и нет, мужчина, что было сил, хватал и швырял в раковину. Стекло билось, разбрызгивая по сторонам капли соджу и виски, удары оглушали, а осколком стоило пересечь горло с бешено бьющимся сердцем в венах, норовящими лопнуть в любую секунду. Шум привел на кухню испуганную супругу, не успевшую вытереть и прежних слез. Чонин никогда не видел, как плакал его отец, а теперь даже не сможет узнать, что тот ощутил в одном мгновении столько же боли, сколько он мог ощутить за неделю долгих ссор и нескончаемых криков. Чонин оборвал свои страдания, но мужчине придется страдать до самого конца.