Still Pool funeral home

— Показать метки.  Всё произошло так быстро, что лишь теперь, вздрогнув от твёрдого голоса Лекса, Эвер смогла прийти в себя.  Когда храм логики рушился, дрожь, прошедшая по всему лесу, заставила сдвинуться камни, что веками венчали верхушку горы. Один из них, покатавшись по неровному склону, ввалился в гостевую террасу и на полном ходу снёс декоративную колонну, подпиравшую потолок. Во все стороны полетели куски гипса, с рушащегося потолка посыпалась земля. Где-то там же, среди криков и грохота, была задета керосиновая лампа. Загорелись шторы и цветы.  Убегая с террасы, люди давили друг друга в узких коридорах храма, по пути срывая тюли.  Загнанные пожаром в кладовую комнатушку, не имевшую должного пространства для всех, люди едва могли протиснуться друг через друга, сметая телами вазы и стопки книг. Углядев в массе кричащих знакомую голову, Эвер двинулась к ней сквозь толчею, где лица пестрили ссадинами, одежда белела от каменной пыли, а воздух полнился зовами родных и просьбами о помощи. Кто-то едва не сбил её с ног, запутавшись в чужих ногах и тканях, и в следующий момент она уже помогала Биллу потушить горящий край одежды. Она пыталась понять хоть слово из тех, что говорили ей Винни и Билл, но звуки состояли лишь из нечитаемого гомона слезливых воплей. Вдруг раздался короткий цокот, и всё смолкло. Лекс Картер, закрывающий собой единственный выход, опустил руку с зажатым в ней инструментом, напоминающим трещётку. Эвер обнаружила, что не способна сказать ни слова, как и прочие рядом, и эта тишина обратила на мужчину всё внимание. — Калькулятор мёртв. — Спокойно и медленно сказал он, — Это не значит для нас ничего хорошего. Я объяснюсь лишь раз: явление Полночи является одной из сторон сделки с человеком. У всякого, кто заключает эту сделку, на руке остаётся след. Любой, кто станет возражать, пытаться уйти от ответа или покинуть комнату, будет считаться предателем Цинтила. Я лишь хочу сказать, — он смежил брови с некоторой грустью, — что если носителя головы не лишила метки клятва верности Цинтилу, не думайте, будто этого не сделаю я. Оцепенение спало.  Люди, прижатые траурным молчанием, стали покорно закатывать рукава, поднимать руки. В центре комнаты образовалось немного пустого пространства — ровно столько, сколько требовалось Картеру, чтобы осмотреть людей, проходя мимо. Он двинулся, и за ним метнулись полы тончайшей мантии. «Здесь!» — Воскликнул кто-то, и из толпы за локоть вытащили парня, заставляя того показать дрожащие руки.  «Это сажа». Лекс нырял в толпу, разглядывая ладони людей, а затем выныривал, продолжая движение по кругу. Когда он двинулся в их сторону, Эвер взглянула на Билла, держащего ладонь в обозримом положении, а затем на Винни.  Тот будто окаменел. Его руки нерешительно замерли.  Его ладони, закрытые перчатками.  Холодок внутри поднялся к горлу, встал комом. Она никогда не видела его рук и понятия не имела, как выглядели его ладони. Исключением была их первая встреча, когда он показал ей метку, но то воспоминание тонуло в ночной темноте дома, было подплывшим и смазанным.  Винни нерешительно отмер. Деревянные пальцы залезли под перчатки, стягивая ткань, и стало видно… что костяшки у него сплошь красные.  Отпустило.  Всего лишь уродливый след мазохизма, ничего больше. Раскушенная кожа, старые шрамы и чистые ладони. Он ведь говорил.  «Но…» Теперь она взглянула на собственные.  О чёрт. Метка на правой руке вспухла, потемнев, и под кожей расползались полупрозрачные чёрные ниточки — признаки той черноты, что заползла в её нутро в миг соприкосновения.  Она ведь действительно касалась её. Действительно надевала.  Но не она одна.  Аир держал руки поднятыми над головой, будто признавая себя соучастником, и метка темнела на его ладони двенадцатью воспалёнными язвами. Так же, как у Эмбер, что не теряла лица даже теперь, выставляя испачканную смертью руку на обозрение публики. Так же, как у Картера, что перемещался по комнате, оглядывая чужие руки и не скрывая свою.  Эвер тоже подняла ладонь, и её тут же схватили за запястье.  — Эй! — Воскликнула она, будучи выдернутой в центр.  — Девчонка гнилого узла виновна, — гаркнул старик, крепко держащий её за руку, — лишить её метки вместе со всем узлом!  Эвер взглянула в дряхлое лицо старика, собираясь сказать ему пару ласковых, но за неё вдруг вступилась Эмбер:  — Офра, будьте добры, отпустите девушку. На данный момент она виновна так же, как я и Лекс.  — Женщина показала ему ладонь. — Нельзя мешкать, — он откинул от себя руку Эвер, а затем будто бы вытер свою об одежду, — они веками оскверняли Топи, затем стали резать своих и травить землю, которая их кормит. У них нет ничего святого. — И что же, вы предлагаете казнить всех связанных? — Обратился к нему Картер. — Розотопийцы никогда не вытирали ноги о Цинтил, — огрызнулся старик, — а этим - лишь повод дай. Они приходят в наш дом и рушат наши обычаи. Я отец Розовым Топям! Я отец своим людям и имею место в Союзе! Если это хоть что-то всё ещё значит, моё мнение вам известно. Эвер с отвращением сморщилась, смотря на человека. Одна рука его, явно короче другой, держалась согнутой на груди, как лапа больной курицы, а лицо делилось на две половины: молочно-белую и кофейно-чёрную. Он поймал её взгляд своими мелкими злобными глазками и осклабился: — Извнешняя погань. А затем старик харкнул ей под ноги. Она смерила его взглядом, но не шелохнулась. Слыша, как шепотки и пересуды вокруг явнее называют её имя, она расправила плечи, готовясь принимать последующие обвинения, хотя неясное сомнение подтачивало её уверенность. В происходящем хаосе она сама казалась себе причастной к произошедшему и, чтобы прояснять ситуацию хотя бы для себя, озвучила своё алиби:  — У нас одинаковые следы. Они временны. Я вижу, как оно пропадает, — она показала Эмбер и Картеру ладони, и те сравнили её со своими, — но не знаю, так ли у Аира.  Люди перевели взгляд на парня, сжавшегося от упоминания собственного имени. Даже будь он трижды альбиносом, сейчас он был бледен до того, что в любой момент мог бы упасть без чувств.  — И вообще, — добавила она, — не факт, что следы хоть что-то значат.  — Полагается так думать, мисс Грин. — Заметил Картер с внимательным прищуром, — Легенда о Полночи разнится в переводе от носителя одного языка к другому.  — И что, в вашей версии буквально говорится о метке на руке? — Фыркнула она.  — Столь же чётко, сколько указание Полночи на вас.  Ей показалась, что она почувствовала, как принимает спиной взгляды, торжествующие от важного замечания в её сторону. Все были рады тут же счесть её виновной. — Я без понятия, почему он указала на меня, — честно призналась она, — но, да, я надевала голову. Я не загадывала желание. Кто знает, может, это то, что ему от меня нужно.  Кто-то рассмеялся за её спиной: — Кто знает, действительно! Пусть повторит на цинтилите!  Она обернулась, ища обладателя возражения, но все топийцы вдруг отвели глаза, не желая брать на себя ответственность за высказанное.  — Мы обойдёмся без изживших себя традиций, — вежливо сказал Картер, — требования цинтилийского признания излишни.  — Чего? — Не поняла Эвер.  — На цинтилите нельзя солгать, — тихо проговорила Эмбер у её уха, — это очень старое выражение неуважения.  — Итак, мисс Грин, — продолжил Картер, —  Мне известно, что вы оказались в месте многолетнего хранения головы по чрезвычайно подозрительным обстоятельствам.  — Да, — согласилась она, — я не знаю, почему так совпало. Эмбер думает, что меня привёл туда искрящийся поток. Я просто проснулась со знанием того, что мне туда надо. Это всё, что я могу сказать. — Не выходит ли так, что корона сама позвала вас?  — Нет, не выходит. В отличие от Аира, я пришла туда случайно. Он сказал мне, что приходил туда годами. Это он попросил меня достать корону. — Я не надевал головы! — Всхлипнул Аир, кривясь от какой-то лишь ему известной боли, но больше ничего в своё оправдание сказать не смог.  Картер взглянул на него с какой-то жалостью, и по этому выражению лица Эвер подумалось, что за прошедший день из него так и не удалось выжать ни одного ценного слова. Страх, пережитый парнем, явно надломил в нём нечто, отвечавшее за способность к коммуникации, и теперь он мог лишь защищаться, как животное, забившееся в угол. Ей следовало сказать всё, что могло быть полезно.  — Он выполнял какое-то важное дело, не только голова была вопросом. Он упомянул, что ждал помощи от Союза.  — И что вы сделали?  — Сказала, что я член Союза.  Люди зашептались. Слегка раздражённая, она добавила:  — Я без понятия, какими делами этот ваш Союз занимается. Кроме попыток вытравить связанных. — Она бросила взгляд на Офру, — И это подозрительно, ясно? Первое и последнее, что я слышала от Эмбер о Союзе, это то, что они планировали использовать Полночь для убийства нашего Господина. По тому, какие взгляды устремили на неё некоторые из слушающих, она почти могла определить, кто из них мог быть членом этого самого Бессрочного Союза. Она приметила незнакомые лица: молодой мужчина с длинными прилизанными волосами, женщина в теле, слепая на один глаз, и, почему-то, Марсиф — тот нервный парень без одной руки.  — Твои опасения имели место, — мягко сказала Эмбер, — критический взгляд на вещи не бывает лишним.  — Да, типа того, — небрежно бросила Эвер, — а ещё спросите Йорели. Эту старуху в башне. Она точно что-то знала о пришествии заранее. — Причём тут Йорели? — Изогнула брови Эмбер.  — Пару недель назад я попала к ней в башню, и она вопила, что идёт убийца богов.   Картер слегка понизил голос, уточняя: — Она сказала это, увидев вас?  Все как-то притихли.  — Ну да, — съязвила Эвер, — либо она вопит это всё время. Мне уже надоело оправдываться. Может, стоит спросить грёбаного Аира, зачем ему нужно было достать грёбаную голову из шара? — Тише, — усмирил её Билл, подступивший ближе.  — Рыжая лжёт, — прохрипел Офра, — мальчишка никогда не выходит из Топей, он слишком труслив.  — А он сказал это на цинтилите?  — Хмыкнула Эвер, но замолчала, получив взгляд от Билла.  — Топийцы на то и топийцы, — вдруг вступилась женщина с бельмом на глазу, — что не лгут друг другу. Из поколения в поколение с розовой кровью в нас передаётся неумение лгать.  — Как же. — Буркнула Эвер себе под нос, но прочие, кажется, восприняли слова женщины куда серьёзнее.  — Топийцы не лгут друг другу, — подтвердил кто-то.  — Розовые Топи скорее завянут, чем выступят против родной крови. — Серьёзно заявил Офра, — Мы честный народ. Разве станем мы слушать того, кто не колеблясь убил себе подобного?  — Не станем! — Воскликнул голос из толпы.  — Рыжая убила его. Задушила! Одного из немногих, кто уважал наших людей! Разве мы поверим, что она невиновна?  — Нет!  — Лишить меток!  — Лишить!  Топицы заголосили, сотрясая кулаками воздух, и Эвер подступила к Картеру, опасаясь оказаться втянутой в бушующую массу разъярённых людей. Прежде, чем мужчина успел бы снова создать тишину, в центр комнаты ступил Аир.  — Не казните невиновных, — попросил он надломленным голосом, и все смолкли.  — Мистер Уфи, — Картер склонился к парню, стремясь внять каждому слову, — вы признаёте виновным себя?  — Нет… — скривился тот, — я… я не хотел никому горя. Мои помыслы были чисты, я клянусь своим именем!  — Аир, что ты такое говоришь? — Заволновался пожилой мужчина рядом с парнем, — Ты ведь непричастен, ты из дома-то выходить не любишь.  — Отец… — взмолился тот, не сумев больше ничего сказать, — отец! Он потянулся к мужчине, но тот отступил, ужасаясь, и его примеру последовали прочие. Никто не желал касаться парня. — Я не предавал наш дом, я лишь хотел помочь ему… я не могу сказать всего. Мне очень жаль. Мне так жаль.  Аир метнулся к Картеру, но и тот инстинктивно отшатнулся от него, как от прокаженного. Тогда он стал оглядывать всех, ища поддержки хоть в ком-то, но все смотрели на топийца волчьими взглядами.  По щекам парня потекли слёзы.  — Не лишайте меток никого, никто не заслужил! Прошу вас! То дело, что я делал так долго…я клянусь, я не знал, с кем… Вдруг он зажал себе рот. Не так, словно собирался чихнуть, а будто был готов сдавить себе челюсть. Так, будто секрет, который он хранил внутри, никогда не должен был выйти наружу.  Меж пальцев тут же заструилась струйка крови. — Скажи же нам, — холодно попросила Эмбер, — ради какого дела ты предал Цинтил.  «Предатель» — сказал кто-то.  «Позор рода». — Я хотел лишь благо! — Попытался оправдаться он.  «Убийца» — вразнобой завторили остальные.  Мужчина, которого он называл отцом, выступил в центр лишь чтобы сорвать с лица парня верёвочку, пропитанную маслом, а затем швырнуть её на каменный пол и затоптать. «Предатель».  В Аире будто что-то надломилось.  — Я сделал это ради вас, как вы не понимаете?! Я пожелал, чтобы у нас родилось больше девочек, и тогда бы Розовые Топи продолжили жить! Я лишь хотел продолжения наших семей! Я не знал, что заключил договор с Полночью! Я не надевал голову! Я не тот, из-за кого он пришёл! Все застыли.  От лица Аира отделилась, чернея, тонкая невесомая ниточка. Поднимаясь в воздух, словно лепесток тлеющей бумаги, она пропала, распадаясь в пространстве.  Все молчали. — Он пообещал мне, что если я найду голову, моё желание будет исполнено! — Заорал он. Одна из старушек прошептала его имя упавшим голосом, но он не услышал.  — Он сказал мне найти нужный вопрос, и я нашёл его! Я дал ему оружие, убивающее смерть, но он не сказал мне, чего это будет стоить!  Его глаза налились кровью. Капилляры полопались. Кожа стала трескаться, и всё больше чернеющих лоскутов соскальзывало с его тела, растворяясь в воздухе. Запахло жаром тлеющего костра.  — Я искал столько лет! Я не мог признаться! Вся моя жизнь… вся… — голос сорвался, оставляя лишь хрип, — вся моя жизнь была предисловием, и я должен был исполнить свою цель, но я не знал… если бы я знал, что заключаю договор с Полночью, я бы… я бы… Его торс треснул, как прожжённое пламенем полено, и он рухнул на пол, рассыпаясь ворохом пепла. — …не поступил иначе.  Дунул ветер. Неправильный. Сосущий. То, что осталось от тела Аира, взмыло в воздух смерчем, уносясь прочь, в пропасть за краем храма. По плитам пола потащился чёрный песок.  Аира не стало.  *** Эвер вжимала сигарету в губы дрожащей рукой. Винни кусал костяшки пальцев через перчатку, пряча покрасневшие глаза. Биллу, держащемуся за голову, пришлось сесть.  Топийские женщины проливали слёзы, сидя вокруг ёмкости с прахом на полу. Прочие люди тихо переговаривались, стряхивая с одежд пыль и смазывая царапины на теле розовым маслом.  Вертя в пальцах влажную от масла верёвочку, что Эвер унесла из тесной кладовой комнаты, когда все перемещались на террасу, она вспоминала, как впервые говорила здесь с Эмбер на равных. Стоило ей мысленно вернуться к тому разговору, как сама Эмбер оказалась рядом. — Это то, что происходит, когда нарушаешь клятву, данную на метке, — сказала она.  — О чём он поклялся? — Спросила Эвер. — Молчать.  — Он сказал, что не надевал голову. Это… как понять, правда ли это?  Эмбер повела бровью, но промолчала, выражая этим мимическим действием лишь неконкретность выводов. На её расцарапанной груди проклёвывались молодые ростки. — Помнится, ты сказала, что проснулась утром с ощущением необходимости добраться до храма.  — И?  — Ты могла бы рассказать об этом подробнее? Может, тому были предпосылки?  Эвер покачала головой:  — Не то что бы. Вчера у меня был странный сон, ну и… всё. — Сон?  — Странный. — Расскажи мне, что было в том сне.  — Ничего интересного, на самом деле. — И всё же?  Эвер заметила, что и Винни, и Билл смотрят на неё, ожидая.  — Ну, — вдохнула она, — мне вообще сны редко снятся, но тот был ярким. Каким-то… почти осознанным. Там была тварь, какое-то… чудовище, что ли. — Какого рода тварь?  — Не знаю. Уродливая. Это сложно описать. Сначала мне показалось, что оно похоже на птицу, потом - на мешок с костями. И… одновременно на кусок теста. С голубой кожей. Мне во сне показалось, что этому существу больно. Такой сон, будто при температуре. — Курт, — бархатно произнесла Эмбер. — Кто?  — Считается, что на Цинтиле куртов больше не водится, — задумчиво произнёс Билл, — но, кажется, они попросту предпочли не испытывать человеческий разум своим присутствием. Помнится, несколько лет назад я тоже видел одного из них во сне.  — Кто они? — Несчастные создания, —  ответила Эмбер с отстранённой грустью, — узники снов. Они обречены вечно страдать где-то между сном и бодрствованием, не принимая окончательно ни одну из форм. Несчастные, бедные курты, заточённые в пространстве искристого потока. Нет им больше занятия, кроме путешествия в нём от одной головы к другой.  Эвер тоже взглянула куда-то в глубины тёмного леса, думая о том, что смотрела на него совсем под другим углом.  — Лучше вообще никогда не жить, чем родиться созданием Цинтила, — сказала она. — Куртами не рождаются.  — Становятся?  — Будучи проклятыми. — Подтвердил Билл. Поток сосущего ветра дёрнул одежды, и Эвер потуже закуталась в мантию.  — Значит, они были людьми?  — Когда-то прежде, — мягко кивнула женщина, — теперь мы, разумеется, не используем таких мер наказаний. Это бесчеловечно - обрекать разум на бессрочное заточение в страдающем теле.  — Интересно, что же такого нужно было сделать, чтобы это заслужить.   — Можно вовсе ничего не сделать, — сказал, смотря стеклянными глазами в сторону, Винни, — просто попасться под руки тому, кто на это способен.  Кажется, это были первые слова, которые Винни произнёс с момента взрыва. — Судя по тому, как топийцы почти линчевали своего сородича, — Эвер метнула взгляд на старика с куриной лапой, — охотно верю, что раньше это было у вас нормой. Как же быстро они отказались «скорее завянуть, чем встать против родной крови». Она посмотрела на Винни, надеясь увидеть на его лице нечто, хотя бы отдалённо напоминающее усмешку, но тот был безучастен.  — Он предал Цинтил. Такое не прощается. — Но он не знал, что делает. — Это его не спасло.  Женщина вздохнула, стряхивая с груди маленькие зелёные бутоны. В густое амбре ладана, пепла и сандала вмешалась свежая нота чего-то травянистого. Эмбер пахла свежескошенной травой от сока, что сочился из её кожи.  — Так значит, — обратилась она к Эвер, — это курт направил тебя в храм?  — Нет. Не думаю.  — Возможно, он что-то сказал тебе?  — Нет, я ведь говорю. Я только посмотрела на него и сразу проснулась.  Сзади донёсся раздражённый вздох Картера. — Мне очень жаль, но сегодня не обойдётся без крайних мер.  Все четверо обернулись к центру террасы, как и прочие люди.  — Лекс, — сказала Эмбер, — прошу тебя. Люди устали.  — Есть дилемма, — продолжил он, игнорируя женщину, — носитель должен быть среди нас, ведь прочие цинтилийцы либо не способны ходить, либо принадлежат фостерному дому и не могут быть причастны по факту чистых помыслов. — В его голосе набирало силу какое-то бессильное раздражение, — А среди нас, как мы можем судить, нет однозначных носителей метки Полночи. Главный подозреваемый не признался в причастности даже на смертном одре, а вторичные теперь показывают чистые руки, — он небрежным жестом махнул в сторону связанных, —  и что же получается? Руки у всех чисты, а господ на одного стало меньше.  — О, воля Господ, — выругался старик.  Прежде, чем он снова начал старую песню, Картер заявил:  — Я не возьму на себя грехов в виде лишения жизней тех, чья вина не доказана. Вместо этого я обращусь к тому, кого это касается в первую очередь.  А затем он поднял ладонь и коснулся метки. — Чёрт, — встревоженно шепнула Эвер, трепя за рукав Билла, — он хочет позвать Господина. Так нельзя. Ты только отошёл от мигрени… — Всё нормально.  Она взглянула на него, видя усталую улыбку. Билл приложил пальцы к метке на своей руке, и прочие последовали его примеру. Картер тем временем обратился взглядом куда-то выше голов людей, говоря: — Я прошу Господина явиться и самому вершить своё правосудие. Пусть он укажет на того, кто предал метку, освобождая нас от тревог.  — Лекс, это неразумно, — громко сказала Эмбер, но была прервана гудящим потоком ветра,  — С чего ты взял, что он придёт? — — Потому что мы просим его.  Ветер усилился. Горящие свечи и фонари померкли, погружая террасу в мрак густой ночи. Холод пробрался за воротник. В голове потяжелело.  Голос Картера пришёл с потоком холодного ветра, свистящего в ушах: — Опустить головы и закрыть глаза руками! В наступившей темноте затрещал нарастающий гул. Донеслись далёкие звуки падающих капель. Тяжелый воздух впился в кожу иглами, укрывая трещащим одеялом.  Господин пришёл.  Эвер опустилась на колени, не чувствуя своего тела под тяжестью воздуха. Когда на барабанные перепонки стало давить так, будто они вот-вот должны были лопнуть, всё отступило.  Смолкло.  Лёгкие раскрылись, вдыхая полегчавший воздух.  Треск отдалился, а через мгновение совсем пропал.  Когда она открыла глаза, цинтилийцы нерешительно отнимали руки от лица, а затем поднимались, растерянно озираясь.  Розотопицы заговорили между собой: — Он ушёл… — Почему Он ничего не сделал?  — Среди нас нет виновного? Или… — Или Он просто оставил нас. Богам никогда не было дела до людей.  Обернувшись, Эвер увидела, как Винни помогает Биллу подняться с пола, и тоже дёрнулась к нему. Прежде, чем она успела что-то спросить, он прошептал:  — Я слышал его.  *** Ему потребовалось немного времени, чтобы прийти в себя. Скрывшись от лишних глаз и ушей, связанные заняли тихий угол коридора вместе с Картером и Эмбер. После утихшего пожара коридор пах жжёными тканями, и дышать там было неприятно.  — Ещё раз уточню, — аккуратно сказал Лекс, — вы слышали голос Господина?  — Нет, — качнул головой Билл, — скорее… мысли.  — И о чём же, позвольте, он думал?  — О бессилии. — Что вы хотите этим сказать?  — Он ничего не сделал, потому что не мог. Он пришёл, чтобы показать это.  — Уильям, — сказала Эмбер, — я верно понимаю, что ты страдаешь головными болями? — У меня не бывает галлюцинаций, — отрезал он, — более того, теперь я понимаю слова Эвер о том, как она столкнулась с речью Господина при первой встрече.  — Как будто всегда знал эти слова? — Оживилась она.  — Они прямо в голове, будто вложены туда. Вот только… это не слова.  Эмбер сложила руки за спиной, задумчиво глядя в сторону, а Картер, кажется, искал вежливые слова для завершения этого разговора, не придавая ему много значения.  — Может, это тоже слова из книг? — Предположила Эвер.  — Вряд ли мы найдём в книгах мысли Господ, — разумно заметила Эмбер.  — Билли, но почему он не мог? — Спросил Винни, придерживающий друга за плечо, — Он же чёртов бог смерти. Что ему мешает?  — Я… не хочу быть голословным. — Скажи хоть что-то.  — Я чувствую в голове его мысль. Мне кажется, будто он… — Что?  — Он не может лишить метки того, кто не нарушил клятву.  Все переглянулись.  — Я не могу быть уверен, я лишь отталкиваюсь от чувства, которое понял. — Оправдался Билл. — Прошу, закончи свою мысль, — сощурился Лекс, — Мы выслушаем.  — Он… — Билл вздохнул, — не может ничего сделать, ведь клятвы запрещают противодействие Цинтилу. Полночь такой же Господин, как и прочие.  Некоторое время все молчали, переваривая этот вывод.  — Лучше бы этому не быть правдой, — наконец сказал Картер, — едва ли мы можем влиять на дела Господ.  — Так не должно быть… — в сердцах сказал Винни.  — На всё их воля.  Больше никаких речей не произошло. Тихо провожая гостей с террасы, Лекс сказал:  «Найдите того, кто разделит с вами эту ночь».  Связанные вернулись домой в молчании. Доведя Билла, измученного головной болью, до спальни, Винни прикрыл дверь, отставаясь с Эвер в недолгой тишине перед прыжком. Ему нужно было вернуться и помочь оставшимся перебраться в Топи, но он и сам выглядел еле живым.  — Знаешь, — тихо сказала Эвер, смотря, как Винни погружает руку в рукав плаща, — какой-то миг я подумала, что это ты. — Носитель?  — Да.  — Я тоже так про тебя подумал. На какой-то миг.  Она взглянула на него, а он на неё. Серьёзно.  — Ты не загадывала желание?  — Ты же знаешь, что нет. Ты видел это.  — Я не читаю мысли.  — Так ты ничего не увидел? — Нахмурилась она.  — Воспоминанию нужно много времени, чтобы впечататься в место. Ему нужно туда врасти. — Объяснил он, поправляя на груди лацканы, — Оно должно быть чётким, эмоциональным, его должны повторять множество раз, вертя и восстанавливая мысленно. К нему нужно возвращаться.  — Но ты… подтвердил. Перед Эмбер. Перед всеми.  — Я просто хотел защитить тебя. Я не знаю, что происходило в твоей голове. Они молча смотрели друг на друга в темноте дома. Хоть Винни уже был готов к прыжку, он вдруг поднял очки на лоб и приблизился к ней, будто заглядывая внутрь её мыслей. В нутро её разума, где хранилось знание — «Я думала об этом».  — Я ничего никому не скажу, если это была ты.  — Что? — Честное цинтилийское, Эвер. — Ты не веришь мне? — Я поверю всему, что ты скажешь. И не скажешь. — Да о чём… Винни, — Эвер сложила руки на груди, — это не была я. Что с тобой? Он выдержал взгляд. Затем отвёл глаза. Вздохнул. — Ладно. Я просто… хотел быть уверен. Если бы это была ты, мы бы знали, что опасаться нечего. Это уже что-то.  — Может быть.  *** Дом молчал, притаившись. Под крышей, проникнув сквозь щели и трещины, гулял вой ветра, тянущегося внутрь. Гул толкался в оконные рамы, тихонько проверяя те на прочность и ища бреши.  Эвер свернулась калачиком в кровати, пытаясь прийти в себя после горячечного сна. Кожа болела, отираясь о ткань одеяла, будто то было соткано из наждачной бумаги, а кости ломило. Жуткий озноб заставил её завернуться в одеяло с головой, но оно не принесло тепла. Было холодно и одиноко.  Подозревая себя больной, она с трудом вытянулась из постели, нашарила в темноте пузырёк с солёной водой и залила его в себя, но и он не оказал влияния.  Тогда она поняла, что это и был тот холод, который в её сердце оставил Полночь. Вот, о чём говорила Эмбер. Вот, о чём говорил Лекс.  «Найдите того, кто разделит с вами эту ночь».  Завернувшись в одеяло, она вышла в коридор, и ноги утонули в ковролине. Изо рта вырвался пар. Дом и прежде был холоден по ночам, но теперь будто леденел, теряя остатки тепла. Воздух тоже был тронут Полночью. Он был везде. Она спустилась на первый этаж, где прошлась по тёмным коридорам, надеясь найти немного тепла и света. Зубы слегка стучали. Ей казалось, что она могла почувствовать тот ледяной осколок, что вошёл в её сердце, когда она надела голову, и она заглядывала в окна, мечтая увидеть, как занимается рассвет.  Понять, что ночь однажды закончится.  Ноги сами привели её к гостиной, и плечи её чуть обмякли, когда она вошла, волоча за собой одеяло. Винни и Билл уже были там.  Они обернулись к ней. Мебель оказалась сдвинула ближе к огню, а в камине стоял пузатый чайник, закоптившийся от жара дров. Один из угольков громко щёлкнул, трескаясь.    «Было ли Аиру больно, когда его тело рассыпалось?»  Поморщилась.  — Тоже не спишь, — заметил Винни.  — Слишком холодно.  Он уже сидел рядом с тем углом дивана, где она обычно занимала пространство, будто подготовив ей место. Было ли у него внутри так же холодно, как у неё?  Эвер села рядом, закинула ноги на стол, подставляя заледеневшие ступни теплу.  — Знать, что метки лишаются  вот так… — глухо проговорил Билл, но не закончил. В своём любимом кресле он сидел, укрывшись пледом, и глаза его казались усталыми совсем по-старчески.  — Лучше бы никогда не знать, — перефразировала она вместо него.  Стёкла задребезжали, ходя в пазах ставень. Гул усилился, забившись в окна будто в безуспешной ярости, не дотягиваясь до огня. — А ведь раньше мы мечтали, чтобы на Цинтиле появился хотя бы ветер.  — Это не ветер, — сказал Билл, — это Цинтил стонет.  «Значит, конец ему близок». Она смахнула строчку в сторону, будто та была навязчивой мушкой.  Ей так ужасно хотелось услышать слова утешения. Теперь, когда они все были здесь, чувствуя холод внутри, она надеялась, что они смогут помочь друг другу.  Сказать, что все не так плохо.  Пусть Винни скажет какую-нибудь глупость, а Билл закатит глаза. Скажет что-то умное.  Но все молчали, вмёрзнув в мебель. Тогда она заговорила сама: — Билл, так ты… уверен в том, что почувствовал?  — Разве часто я убеждаю вас поверить в то, в чём не уверен?  — Нет… — согласилась она, — Но это ведь не значит, что Цинтилу конец.  Полночь уже целую вечность шагает, а Господ ещё двое, и… — Эвер, — устало прервал её он, — Вряд ли мы можем повлиять на всё. — Мы просто люди.  — Мы связанные. Мы можем повлиять на то, что происходит на Цинтиле. Хотя бы немного. Билл растёр глаза, становясь лишь старше от теней, залегающих в морщины.  — Мне важно только то, смогу ли я однажды привести сюда Марка. Остальное пусть остаётся на воле Господ.   Никто ничего не ответил.  Камин тихо трещал. Эвер представляла, что её ноги касаются пламени, и оно обволакивает её кожу, расслабляя мышцы.  Плечо Винни рядом оказалось таким тёплым и мягким, что она не заметила, как облокотилась на него, погрузившись в урывчатый тревожный полусон. Всякий раз, когда одна из щепок в камине щёлкала, она вздрагивала, ворочалась, думая о том, как ощущается, когда кожа трескается, будто глина в печи. И в следующий раз, когда щёлкнуло, она окончательно проснулась. Билл в кресле уже спал.  Ещё раз щёлкнуло над ухом —  это Винни раскусил зубами кожу на костяшке.  — Хватит.  Она взяла его руку в свою, осматривая. Ткань на ней топорщилась клоками выдранных нитей, а на большом пальце, которым она провела по его костяшкам, осталась кровь.  Она подняла взгляд на Винни. Серость его глаз оказалась одновременно и такой же, как всегда, и совсем не знакомой. Под глазами выделялись лиловые синяки. Он молчал почти всё время время с момента взрыва, и на секунду ей показалось, что они поменялись местами. Она хотела бы спросить у него какую-нибудь глупость, лишь бы не оставаться в молчании. Она бы хотела прижать его горячую руку в своему солнечному сплетению. Согреть холодное сердце.  — Ты как? — Спросила она.  — Тебе это важно?  — Эй. Я не спрашиваю, если мне не важно.  — Да уж. — Глухо согласился он, — Тогда я спрошу?  — Что?  — Можно я лягу к тебе на колени? — Нет, — шепнула она, — просто иди сюда.  Она притянула его к себе, и они обнялись, путаясь в одеяле. Её щека легла на его плечо, и она прикрыла глаза, чувствуя, будто достигла катарсиса. Какое-то время она молчала, стискивая в пальцах ткань  кофты на его спине, запоминая в деталях, как щетина и горячее дыхание щекочет шею.  Его кожа всё ещё пахла пожаром, как и её, но запах его волос успокаивал. Весь он был мягкий. Почти родной.  Очень нужный. Что-то тихонько заныло в груди. Она провела всю жизнь, сторонясь прикосновений, избегая излишней близости, не представляя себя такой — нуждающейся быть согретой кем-то.  Но Винни. Он прижимал её к себе, не давая холоду ни шанса затечь между. Даже после всего, что она говорила ему, он был с ней. Он нуждался в ней, и она нуждалась в нём. Так, как разбитому носу нужен лёд. Как больной голове нужен аспирин.  Она почувствовала, будто почти способна расплакаться от этого облегчения.  — Ты наконец не отталкиваешь меня, — прошептал он где-то возле её уха.  — Не в этот раз.  — Но что будет в следующий? — Не знаю, — покачала головой она, — не представляю.  — Скажи мне, если это на один раз.  — И тогда - что?  — Тогда я могу уйти.  — Только посмей.  Её пальцы забрались под его кофту, обжигаясь о жар горячей кожи, покрытой мурашками. Пальцы проследовали вверх по спине, обводя изгибы мышц и выступы позвоночника, а затем добрались до плеч, выражая этим всё, что не получалось выразить словами. Винни хмыкнул, но как-то невесело. Он заставил её отстраниться, чтобы найти зрительный контакт. — Что с тобой такое? — Прошептала она.  — А ты не видишь? — Он выжато улыбнулся, — Ты опять даёшь мне повод думать, что я нужен тебе. Скажи мне, если это не так, раньше, чем это станет проблемой.  Она коснулась своим носом его. — Ты нужен мне.  И её губы легли на его. Он ответил, но несмело, медленно. Будто не понимая, что она делает. Стоило ему понять, всё обрело темп.  Руки Винни на её теле стали властнее, увереннее. Он прижал её к спинке дивана, впиваясь в её губы в жадной попытке взять из этого момента всё возможное. Время потеряло смысл. Он отлипал от неё лишь чтобы целовать открытую шею, и голова кружилась от пьянящего кислорода, а затем Эвер снова притягивала его лицо к себе, растворяясь в том, как он кусал её губы. Желание близости перерастало в тупую потребность утолить голод. Ей хотелось проникнуть пальцами в его плоть. Не нежно. Жадно.  Рваный темп поцелуев лишь набирал амплитуду, и где-то в промежутке, свободном от его губ, она стянула с него кофту, а затем вывернулась из своей. Они соприкоснулись телами, раскалёнными, как металл, и всё поплыло. Винни опрокинул её на спину, схватил за талию, поднял, затем — рывок.   Её спина упала в мягкую кровать, и пружины скрипнули, прогибаясь под их весом. Темнота комнаты поглотила всё лишнее, оставляя лишь звуки их прерывистого дыхания. Пальцы Эвер прошлись от ключиц к шее Винни, где билась, напрягшись, артерия, и его вдохи стали более прерывистыми, а покусывания более грубыми. А затем, когда ее пальцы затекли в волосы на его затылке, сжали их, он сипло выдохнул ей в губы, и Эвер почувствовала, как мышцы в нем подрагивают, когда его тело прогибается навстречу её. Он, такой читаемый и открытый, почти дрожал, отдавая себя в её руки, но этого не хватало, Хотелось впустить в себя его жар, позволить ему больше, но… Его пальцы влезли под ткань её джинс и сжали тазовую кость. Она дёрнулась, отстраняясь.  Ощутив изменение, Винни тут же отлип и посмотрел на неё, блестя мелкими зрачками в глубине голодных глаз.    — Что такое? — Ничего, — соврала она.  — Думаешь, нужно забрать одежду? — он улыбнулся, — Не хотелось бы завтра ловить вопросительные взгляды Билла. Но учти: всё будет понятно даже без улик.  — Винни. — Прервала его она. — Эвер. — Он обнаружил в её взгляде нечто, — Даже не знаю, видел ли я тебя такой взволнованной раньше. Затем он замолчал, и крошечный дикий огонёк в его глазах померк, делая его вид более серьёзным.  Его вопрос прозвучал почти утвердительно: — У тебя раньше не было… — С чего ты взял? — Опешила она. — Ты волнуешься. — Ты тоже, — она отвела взгляд. — И всё же. — У меня раньше не было… с парнями. Винни так и замер. — Ты… лесбиянка? Она сконфуженно сдвинула брови.  — Ты что, дурак?   Из Винни вырвался смешок, и Эвер тоже рассмеялась, будто вдруг выйдя из наваждения.  — Чем, по-твоему, вот это всё было, если я лесбиянка?  — Не знаю, экспериментом? Одноразовой акцией, скажем. — А ты даже и не против.  — Ну, я подумал, что если не сейчас, то ты уже никогда не осмелишься.  Винни перевалился на бок, и Эвер оперлась подбородком о руку, смотря на него с прищуром: — Ты всерьёз думаешь, что я боюсь с парнями?  — Не знаю. А ты боишься?  — А ты?  — Что, я? С парнями?  — Что такого? — Даже не знаю, у меня и с девушками не густо. — По тебе и не скажешь.  — Правда?  — Ты с первой же нашей встречи меня штурмуешь.  — Может, ты просто любовь всей моей жизни.  Эта простая, небрежно брошенная усмешка кольнула сердце Эвер неясной иголочкой, и её улыбка притупилась.  Винни продолжил:  — И ты, кстати, избегаешь вопрос: боишься или нет?  — Чего мне бояться? Тебя?  — Эвер, ты ставишь рекорд по выворачиванию себя из сложных ситуаций.  — Не боюсь я тебя.  — А секса со мной?    Кольнула ещё одна. Ей пришлось напрячься, чтобы сделать вид, будто улыбка на её губах не фальшивила. Она саркастично задрала брови, говоря: — Ты придурок, Винни.  — Кто бы мог подумать, что ты такая стеснительная, — рассмеялся он. — О, я похожа на стеснительного человека?  — Сейчас - да. Что такого?  — То, что это неправда.  — Перестань, Эв, всё нормально. Немного бояться нормально, когда это твой первый раз.  — Замолчи, ладно? Я не боюсь секса с мужчинами, просто… — Это с какими? — …не хочу с тобой.  Повисло молчание.  Когда Винни смог сказать одно лишь «ого», его голос больше не был интимным шёпотом.  — Нет, я… — Она растерялась, поняв, что сказала не те слова, — Пока что. Пока что - нет. Я не имела это в виду. — Я сделала что-то не то? — Нет. Всё нормально. Просто не сейчас.  — Ладно, но… я не понимаю, что случилось.  — Ничего. Она отвела взгляд, чтобы не видеть, как меняются эмоции на его лице.  «Почему я сказала это?» Это происходило каждый раз. Это происходило снова.  — Я вижу, что-то не так. Ты напрягалась. Это… из-за того, что я сказал? Я несерьёзно. — Всё нормально. — Она резко поднялась.  — Нет, Эв, правда, — он поднялся следом, — я перегнул? Прости меня.  — Не в этом дело. — А в чём? — Он постарался заглянуть ей в лицо и, не получив ответа, заволновался, — Эв, поговори со мной. Что не так? Мне казалось, всё шло отлично. Это я виноват или… ты передумала? Или всё слишком быстро?  Она неопределённо пожала плечами, с каждой секундой чувствуя, что забывает, как говорить.  Негодование в голосе Винни перелилось через край: — Что? Эвер, не закрывайся от меня. — Наверное.  — Наверное - что? Передумала или быстро?  Слова куда-то пропали. Горло зачесалось. «Быстро» — попыталась сказать она, но с губ не сорвалось и звука. Её связки не вибрировали.  — Быстро? — Прочёл он по её губам, — Я могу медленнее. Я могу так, как хочешь. Только не молчи, слышишь? Она сморщилась, не зная, как вдохнуть немного воздуха и сдержать кашель. — Эв, что с тобой? Он приложил ладонь к её лицу, и там, где кожа соприкоснулась, обожгло. Она дёрнулась, смахивая его руку со своего лица.  Винни отстранится и выпрямился. Она не смотрела на его лицо, но представляла, как изгибаются его брови.  — Я могу хотя бы обнять тебя?  Она не смогла ничего ответить. Когда он потянулся к ней, не дождавшись ответа, его кожа показалась ей колючей. В голове стрельнула боль, и она отшатнулась, вдавливая пальцы в висок в попытке унять боль, давящую на глаза.  Недавняя нужда прикосновений обернулась сверлящей болью. Сознание провалилось куда-то в пропасть без возможности думать. Эта боль всегда возвращалась. Она должна была знать, что это случится.  — У меня была мысль, — донеслась от куда-то из-за пределов мигрени его безрадостная усмешка, — что когда влияние Полночи отступит, ты пожалеешь об этом. Я не думал, что это произойдёт так скоро.  Она промолчала.  — Просто скажи мне, если у нас ничего не выйдет.  Она зажмурилась, чувствуя себя горящей в падении через стратосферу. Невысказанные слова жгли ей горло. Она не могла произнести ни звука. «Знаешь ли ты, как глубоко это внутри меня?» — Всё нормально, если это не для тебя.  — Нет, это… не в этом дело. Винни ничего не ответил. Он слушал.  — Я не жалею, просто… это слишком сложно. Мы мало знакомы.  — Мне казалось, мы шли к этому полгода.  — Этого недостаточно.  Тишина между словами тянулась вечно. Эвер надеялась просто исчезнуть, лишь бы Винни больше не задал ей ни одного вопроса.  — Ладно, — медленно кивнул он. Она тоже кивнула, промолчала. — Хочешь просто полежать вместе?  Взглянув на кровать, она представила, как проведёт здесь ночь молча, будто матрас утыкан гвоздями, и порывисто встала. «Только бы исчезнуть».  — Пойду… вниз.  — Не оставляй меня с этим наедине.  Он взял её за руку, останавливая.  Что она должна была сказать?  Должна ли она сказать хоть что-то?    — Прости.  Она вышла из комнаты.  Когда она устроилась на диване в гостиной, за окнами всходил рассвет. Входная дверь тяжело скрипнула, а потом по лесу пронёсся хлопок. Винни ушёл.  *** Утро наполнилось скрипами древесины и скрежетанием кирпича. Билла в кресле не было. Дом двигался, изгибался, толчками двигая мебель и раздвигая стены. Эвер прошлась по нему, наблюдая, как растут коридоры и комнаты. Дом отращивал себе второе сердце — камин в правом крыле, новые вены и артерии — трубы, пролёгшие меж перекрытий потолка. Дом расширялся, приспосабливаясь к изменениям, а Эвер шла мимо. К парадной, где в тусклых солнечных зайчиках, спадающих на пол из витража, блестели лакированным деревом перила лестниц, вьющихся вверх. Ей бы хотелось улыбнуться всему этому, но она не могла.  Подземелье встретило её сыростью, не кичась изысками интерьера. Там была лишь земля, темнота и её чувства.  Она вошла в лабиринт своих откликов, не любя их, но зная наизусть. Ей не нужен был свет, и керосиновая лампа осталась выключенной где-то далеко за спиной. Она знала здесь каждый угол.  Это было её нутро.  Первые комнаты хранили память о простых вещах — цветах, запахах и фактурах, которые она встречала каждый день, но каждый последующий поворот нёс более сложные смыслы.  Там были воспоминания. И, пусть их не было видно, в сознании образы рождались яркими, наполняя черноту цветом, и память плясала там, брызгая в стороны мгновениями и мыслями, стремительно уносясь в прошлое.  Вот синий всполох — крепко сжатые зубы. Эвер бъёт по лицу того парня в туалете, не чувствуя ничего, кроме одуряющей злости. Руки чешутся сдавить чью-нибудь шею, и синими искрами отмечено это чувство.  Вот всполохи густеют, превращаясь в тягучий дым, он фиолетовый. Ей так больно, что она ничего не может сделать. Мама лежит в палате, и ей уже не станет лучше. Это чувство опустошает, в руках нет силы сделать хоть что-то. Глаза жжёт, но слёз нет. Хочется вытащить это из себя. Это так страшно.  Но фиолетовый выцветает, становится тише и светлее, обретая розовые оттенки, и боль дробится на страх и грусть.  По одну сторону комната, полная голубого, по другую — розового. Там Эвер, одетая в безразмерную форму, смотрит в потолок своей койки, зная, что впереди у неё ещё много дней дали от дома. Ей не страшно быть в колонии, ей тяжело от мыслей, что происходит в этот момент с мамой. Страшно ей становится лишь перед тяжёлой дверью, где она забирает свои вещи, не представляя, что скажет ей мама. Это чувство голубое, тревожное, дрожащее. Следующий поворот делает всё тише. Здесь всё белое, как туман на Цинтиле. Здесь из темноты голову поднимает Билл, предлагающий ей вишнёвую сигарету, и шторм в голове утихает. Он принимает её с руками, испачканными в крови. Что бы она ни сказала, что он примет её. Она знает. Этот цвет, белый, — он встречает её распростёртыми объятиями, как всепрощающий неконкретный бог.  Рядом с ним есть другой. Чёрный. Он за следующим поворотом, и там нет ничего страшного. Там притаилось воспоминание о том, как Эвер, ещё совсем подросток, смотрит на себя в зеркало, вздёрнув нос и не скрывая щербатую улыбку. Ей нравятся мышцы, которые начинают выступать на её плечах. Совсем недавно она заступилась за себя в школе, и теперь знает, что делать это — не страшно.  Она горда собой, потому что знает, что может помочь себе сама. Теперь она предпочитает чёрный. Ей просто нравится напоминать себе об этом чувстве чаще.  Но за следующим поворотом притаился зелёный, и она не любит о нём говорить. Зелёный отравляет её, иногда проникая своими иглами в самое сердце, но не остаётся там долго.  Здесь маленькая Эвер стоит в родительской спальне, в одной руке у неё стакан, в другой — бумажный лист. Сзади верещащая мама, впереди большущий паук, а справа — подбадривающий Филипп. Конечно, Эвер боится пауков, и замерла лишь на один нерешительный миг перед тем, как атаковать. Она не может этого не сделать, ведь потом Филипп будет трепать её по голове, говоря, какая она бесстрашная.  В следующем зелёном воспоминании маленькая Эвер сидит на кровати и не может уснуть, потому что её крохотную голову тревожит знание — она видела, как Филипп курит необычную сигарету. Она хочет поделиться этим знанием с мамой, но не может, ведь он, её новый папа, сказал ей этого не делать. Она не может предать это обещание, ведь потом Филипп будет трепать её по голове, говоря, как гордится, что растит такую дочь.  И ей действительно стыдно, что страх и нерешительность поселились в ней, ведь она не хочет, чтобы Филипп узнал, что она не такая бесстрашная. Она заставляет себя уснуть, потому что не уснуть — значит, сознаться в том, что она просто сопливая девчонка. Ей не хочется, чтобы Филипп так сказал. Ей так хочется, чтобы новый папа полюбил её.  В других зелёных воспоминаниях она уже старше. В одном она разбивает окно машины молотком, в другом — делает первую затяжку. Их много. В каждом из них она колеблется лишь секунду, и, пусть Филипп всё меньше походит на её пример для подражания, это сидит в ней. Она не хочет, чтобы кто-то видел, что она напугана или смущена.  Он научил её не быть такой. Следующие комнаты остаются озарёнными памятью совсем недолго. Одна из них красная, вторая — оранжевая, и они немного похожи. Там движутся хорошие воспоминания. Не все их них тёплый и добрые, но каждое из них важно. Эвер останавливается на оранжевой лишь ненадолго, чтобы напомнить себе о том, как она близка к жёлтой.  В оранжевом свете есть мама и Филипп. Они сидят в траве у озера, обнимая Эвер, и она так счастлива, что не думает даже о разбитой коленке.  Оранжевых комнат вдруг оказывается больше, и Эвер всё идёт по ним, чувствуя, как глина под подошвами становится совсем влажной. Она так глубоко погружается в этот лабиринт, что не знает, сможет ли когда-нибудь заставить себя вернуться назад. Комнаты и воспоминания протекают мимо. В оранжевом свете она впервые называет Филиппа папой, празднует рождество в доме ещё живой бабушки, получает комплименты в школе за новую стрижку.  Впервые целуется с Айрин. Сбегает к ней через окно поздней летней ночью. Возвращается в дом после прогулки с Биллом и Марком, зная, что он будет ждать её следующего появления. Празднует первое рождество на Цинтиле. Танцует с Винни на террасе, где нет никого важного, кроме них, и все проблемы кончились. Мама в порядке, и всё будет хорошо.  Этого воспоминания не было здесь раньше, оно совсем свежее. Эвер замирает на полушаге, пока два жёлто-оранжевых силуэта, слившись воедино, вальсируют вокруг, высекая подошвами яркие брызги музыки.  Она знает, что не может обмануть себя.  Оранжевым всегда было отмечено счастье. Любовь, которую она не могла озвучить.  Жёлтый всегда был к нему так близок, и она знает это. Следующая комната искрится им. Жёлтым. Там Винни берёт её за руку, чтобы показать мощёную улочку, наполненную человеческими жизнями, текущими мимо, и она стоит рядом с ним, смотря, как он улыбается.  Жёлтые искры могут прожечь её кожу, и она предпочтёт назвать это чем угодно, но не влюблённостью.  Она не может признаться себе. Она не хочет этого снова. Она шагает в следующую комнату, зная, какое воспоминание в ней поселится.  Оно сложное. Комплексное. Большое. Не уместится в одно предложение. Это целый спектр, вмещающий в себя много чувств и тем, требующих раскрытия, но все они сводятся к общей точке. Искры всё ещё отсвечивают, когда Эвер начинает этот путь снова, двигаясь нелинейно и издалека. Она видит себя, но восемнадцатилетнюю.  Она окунается в эту память.  Эвер восемнадцать, она уже не ребёнок. В отражении зеркала машины Филлипа она видит свои чуть красные глаза, когда забирает Айрин с последнего школьного экзамена. После нескольких бутылок и сигарет, набитых не табаком, они на кровати в комнате, всё ещё наполненной мягкими игрушками и розовыми плакатами. Айрин смеётся, когда Эвер притягивает её к себе, зарывается в её светлые волосы. Из динамика заливисто поёт женский вокал, и девушки подпевают, выдувая в воздух дым. Там между ними происходит кое-что очень личное, и ночью стены окрашены ярко-красным. Эвер честна перед ней и собой, и у неё на сердце нет ничего, кроме облегчения, ведь она знает, что не боится этой близости. Айрин девушка, как и она, но совсем другая. Эвер знает, что с этим делать.  Но на утро всё становится зелёным. Там происходит что-то странное: Айрин болтает ни о чём, прикрываясь одеялом, и вдруг невзначай признаётся Эвер в любви, и та не знает, что должна ответить. Она не может ответить тем же, ведь знает, что это ложь, и вопросы лишь злят её, ставя в тупик. Эвер наскоро натягивает одежду, уходя в сопровождении слезливых криков.  Такие ночи повторяются ещё множество раз. Они тянутся сквозь года. Напиваясь, Эвер звонит Айрин, приходит к её дому. И, хотя Айрин часто плачет, говоря, что не понимает её чувств, они встречаются снова. И снова. Раз за разом Эвер уходит, надеясь, что в следующий сможет сказать ей от всего сердца: «Теперь я люблю тебя».  Она не любит её. Она затыкает ей дырку внутри себя.  Затем Эвер семь. Она ещё совсем малышка. Где-то там мама впервые приводит в дом Филлипа, и с каждым разом, когда он остаётся на ночь, жизнь понемногу наполнялась жёлто-оранжевым. Филипп кажется ей смешным, странным, немного себе на уме. Он добр с ней, и ей нравится, что он говорит с ней по-взрослому. Вместе они слушают музыку с его дисков, носятся по комнатам и шуточно дерутся. Он приносит в её комнату первые плакаты, дает носить свои устрашающие футболки и катает на машине по вечерним улицам.  Поначалу Эвер кажется, что мама счастлива это видеть, но позже улыбка постепенно пропадет с её лица при виде их вместе.  Однажды, когда Эвер долго прощается с Филиппом, уходящим по делам, вися у него на шее, она на прощание говорит «Я люблю тебя».  В вечер после этого она заглядывает в комнату, где мама и Филипп ругаются. Она плохо понимает, что именно злит маму, но даже тогда эта злость кажется ей глупой, какой-то совсем не взрослой. Она запоминает, как мама плачет, в сердцах крича: «Почему она для тебя важнее меня? Она тебе даже не родная дочь!»  Филипп говорит ей, что она больная, и это знаменует их первое расставание. Когда становится очевидно, что Филипп не вернётся домой, Эвер ужасно зла на маму за эту их ссору. Ей так мало лет, она знает лишь те фразы, которые когда-либо слышала от родителей. Единственным выходом для её чувств становятся такие слова: «Из-за тебя у меня теперь нет папы. Ты разрушила нашу жизнь».  А потом Эвер плачет, сидя в ванной, закрытой на щеколду с внешней стороны.  Только многими годами позже она поймёт, что мама никогда не ведёт себя по-взрослому. Ещё множество раз Вайолет будет закатывать истерики по пустякам, выставляя себя той, о ком нужно заботиться в первую очередь.  Сидя там, на полу в ванной, семилетняя Эвер впервые отдалённо почувствует, что настоящий ребёнок в доме — мама.  И теперь наступает кульминация.  Эвер тринадцать. Всего тринадцать, но она уже совсем не чувствует себя ребёнком. У неё уже проколоты щёки, выбрит висок и сбиты костяшки. Во вздёрнутой брови столько наглости, что у взрослых вокруг начинает подергиваться веко. Эта Эвер, уже носящая чёрное, не боится парней постарше — они берут у её отчима травку, и она имеет в их обществе значение. Они принимают её за свою, потому что она не похожа на прочих девчонок.  Здесь появляется он. Его имя неважно.  Звучит дверной звонок, и на пороге появляется он. Эвер встречает его в домашней майке и с сигаретой в зубах, навсегда запоминая эту причёску — сбитые вбок чёрные волосы, спадающие на глаз. Позже, когда ей сломают ухо, она начнёт зачёсывать свою чёлку так же.  Он говорит, что пришёл к Филиппу. Эвер отвечает «Филипп сказал тебе катиться к чёрту», «Филипп всегда так говорит. — Говорит он, в затем улыбается, начиная искриться жёлтым, — Ты крутая». «Я знаю» — отвечает Эвер.  С тех пор они начинают видеться чаще. Эвер нравится, что он старше неё на пару лет и не похож на своих сверстников. Он ненавидит всех вокруг, и она вместе с ним. Они встречаются за школой, прогуливая уроки, слушают музыку с его плеера. За закрытой дверью его комнаты они целуются под звуки хоррор-фильмов.  Она долго избегает тему собственного дома, но однажды ему удаётся уговорить её, и они идут к Эвер в гости. За закрытой дверью её комнаты между ними начинает происходить что-то очень личное, и когда зелёный перекрывает красный, она говорит ему остановиться. Конечно, он останавливается, но теперь он злится на неё. В ходе ссоры Эвер вдруг впервые забывает, как говорить, и когда он спрашивает, любит ли она его, она уже не способна сказать ни слова.  Она чувствует себя просто ужасно. Ей не стыдно сказать ему «хватит», но она не способна сказать, что любит его.  Она не говорила этого множество лет. То, как он выжимает из неё эти слова, впервые вызывает у неё мигрень. Вместе с болью в это воспоминание врывается мама. Видя то, что почти происходит между ними, она с криками выгоняет его прочь из дома. Эвер пытается остановить его, но он шлёт её к чертям вместе с её «сумасшедшей мамашей».  И тогда происходит это.  Взрослая Эвер не хочет возвращаться в это воспоминание, но она должна.  Здесь эта тринадцатилетняя Эвер впервые кричит на маму ругательными словами. «Ты больная, — кричит она, хватая вещи, — мне стыдно за тебя. Ты знаешь, что всё в школе знают, что у меня сумасшедшая мать? Из-за тебя я не могу жить нормальной жизнью». Мама тоже кричит на неё ругательствами. Она говорит, что если бы Эвер хоть немного походила на нормальную девочку, всем бы жилось проще.  Эвер собирается уйти. Она собирается догнать того парня. Сказать ему, что она любит его, что ей жаль. Всё, что ей нужно — суметь сказать ему, что она любит его.  Мама хватает её за руку, в первый и в последний раз называя её шлюхой.  И тогда Эвер делает это.  Она со всей силы толкает маму в ванную, где говорит что-то ужасное, о чём не хочет помнить.  «Ты не давала мне любить Филиппа, теперь не даёшь любить его».  Промежуточные слова стёрты прошедшими годами. Эвер помнит, чем закончила свою речь.  «Рыдай и кричи за закрытой дверью. Мне плевать. Можешь тут хоть руки на себя наложить, мне наплевать».  Она уходит, закрыв ванную на щеколду. Не имеет значение, происходит ли позже у неё разговор с тем парнем, его суть совершенно теряет значение.  Позже Эвер открывает дверь, входит домой, вступая в фиолетовый. На кухне пусто, в комнатах стоит тишина. Смазанным фиолетовым пятном остаётся воспоминание о маме, лежащей в луже крови на полу ванной. На её руках расползаются алые мазки, а глаза стекленеют.  Всё замыкается здесь.    Встаёт на свои места.  Посередине воспоминаний, рассортированных по цвету, стоит взрослая Эвер, не способная пройти через них снова, не окрасив их фиолетовым лишь гуще.  Тем днём мама, не без присущих ей истерик пытавшаяся убедить несовершеннолетнюю дочь не вступать в сомнительные связи, со слезами перенёсшая все оскорбления и толчки, запертая в ванной и брошенная, перерезала себе вены. Мама, лежащая в крови посреди ванной, окрашенной фиолетовым, сказала лишь одну фразу. «Прости, что я твоя мать».  Эвер хочется плакать, но глаза сухие.  «Это не ты, мам, — хочет сказать она, протягивая руку к лиловой фигуре на полу, — это из-за меня.» Филипп никогда не узнал об этом. Никто никогда не узнал об этом, но это осталось внутри Эвер.  На многие годы.  «Я не должна была говорить всё это. Я не должна была это делать. Я усвоила этот урок мозгом своих костей, мам».  Рука касается чего-то, но это не мамины вскрытые запястья. Это тяжёлый канат. От рывка он двигается, и воздух наполняется оглушительным в тишине лабиринта, но совсем тихим на деле, звоном, и взамен темноте приходит свет, заливающий зал хранилища памяти.  На гранитовой плите рядом проскальзывает отражение Эвер, и она смотрит на себя, но глаза у отражения красные. Цвета честности.  «И ты пообещала себе молчать. — Говорит ей облик, — Ты знаешь, как дорого могут стоить слова. Ты знаешь, к чему они приводят».  Свет меркнет, но лишь на мгновение. Тяжёлый канат, что свисает с гигантского колокола, совершает новое движение, и новый удар снова заставляет воздух вспыхнуть.          «Этого ужаса оказалось достаточно, чтобы навсегда связать жёлтый и фиолетовый воедино.           Айрин не знала, почему ты никогда не говорила ей, что чувствуешь. Избегаешь её, когда  всё становится слишком серьёзно. Она не знала, почему за тобой стелятся репутация той, кому не интересны парни.          Не интересны ли? Ты ведь сама себе так сказала».  Свет тухнет, затем является снова.          «Сказала, потому что боялась, что за жёлтым следует фиолетовый.            И теперь ты не можешь признаться себе, что чувствуешь это снова. Ты не можешь позволить себе, потому что этот страх, вина и боль никогда не оставят тебя. Ты не имеешь на это право. Ты будешь извиняться за это до конца своей жизни».  Справа лежит фиолетовое тело её матери, а слева стоит облик, говорящий во вспышках света, что становятся тусклее и реже: «Теперь ты не можешь рассказать, почему боишься за маму.  Тогда придётся рассказать, почему она попыталась покончить с собой.  Придётся рассказать про того парня, про Филиппа и ванную комнату. Ты не можешь рассказать про всё то дерьмо, что сделала со своей матерью.  Всё это связано слишком туго. Теперь ты не можешь сказать Винни, что любишь его».  — Как я могу сказать это? — Произносит она вслух, — Я не помню, когда говорила это кому-либо в последний раз.  «И ты предпочла оттолкнуть его».  — Я не могу подпустить его ближе, не рассказав об этом. — Шепчет она, — Я не хочу об этом рассказывать.  «Тогда прекрати его мучить».  В последней вспышке света тонет массивный колокол, над которым венцом стелятся буквы цинтилита. Прежде, чем свет пропадает совсем, Эвер видит вдалеке врата. Огромные, как сам дом, и округлые, а по краям их — двенадцать светящихся звёзд.  *** — Эвер, ты набрала вес, — заметила мама, встречая её на пороге со стаканом в руке. — Совсем немного, — буркнула она в ответ.  — Да нет, прилично. Ещё немного, и можно будет с тебя ломтики бекона срезать, — мама щипнула её за бок, а затем, под возмущения Эвер, и за нос, — рыжая свинюшка. — Ну хватит.  — Не хватит. Смотри, не переусердствуй. Я вот как раз занялась полезным питанием, — она поболтала стаканом с неприглядной зелёной жижы в руке, — сельдерей. Знаешь слово такое?  — Питанием? — Скептично переспросила Эвер, — Ты же на прошлой неделе собиралась начать торты печь… — Так я и начала, только дрянь вышла. Ну всё, иди ко мне, я соскучилась, — Женщина затянула её в объятия, — как работа? Отдыхаешь хотя бы иногда? Мало выходных? Платят, видно, неплохо, да? Наконец-то начала нормально питаться. С щёчками хоть на девушку похожа. — Помедленне, мам.  — Ну-ка подожди, — она шумно втянула носом воздух, — чем это ты пахнешь?  Женщина отступила, упёрла руки в бока и серьезно посмотрела на Эвер.  — Чем? — Она тоже обратилась обонянием к своей одежде.  — И во взгляде что-то.  — Да что?  — У тебя кто-то появился.  Эвер даже не успела удивиться, как мама засветилась нетерпением перед подробностями: — Точно же! Кто-то у тебя есть. Как зовут? Красивый? Богатый? Когда ты собиралась мне рассказать?  Эвер только тяжело вздохнула, наконец прикрывая за собой входную дверь. Вместе с мамой они сделали немного попкорна, а затем сели пересматривать любимую комедию, уже затёртую до дыр. Мама смеялась с любимых моментов так же, как в первый раз, попутно рассказывая новости о жизнях своих знакомых и соседей, чьи имена для Эвер особо ничего не значили.  Она мягко улыбалась, впитывая в себя момент, пропуская его через нутро, разодранное воспоминаниями. Она улыбалась, каждой клеточкой себя говоря: «Прости меня, мам».  *** — Лиса, подай мне кружку.  — Мам?  — Ой. Эвер! Конечно, Эвер. Кружку, пожалуйста.  — Ты как себя чувствуешь? — Прекрасно. Всё хорошо. Просто немного задумалась, ничего страшного.  Мама переняла из из её рук кружку, поставила ту в раковину и продолжила оттирать с плиты пригоревшие плоды кулинарных экспериментов, пока Эвер сидела рядом.  — Ты всё ещё о ней думаешь? — Спросила она. — О Лисе? — Мама даже удивилась этому вопросу, — Эвер, это часть моей жизни. Матери такое никогда не забывают.  — Ну… ты давно о ней не говорила. Что-то… напомнило? — Напомнило? — Она изумлённо на неё покосилась, — Не будь странной. Всё вокруг напоминает мне о ней. Если бы у неё было место на кладбище, всё было бы легче. Я бы могла приезжать к ней, разговаривать. Позволь мне обращаться к ней хотя бы мысленно.  Мама отвернулась, и стало видно, что на столешнице сидел Винни, вертящий в руке нож. Он сверкнул жёлтым линзами, и когда мама снова обернулась к плите, больше там его не было. — Ну, мне уже пора, — сказала Эвер.  — Так быстро? Посиди ещё, скоро Филипп вернётся.  — Я бы рада, но нужно на работу.  — Вы с ним совсем в последнее время перестали видеться. Так ведь и забудет тебя скоро.  — Ничего страшного. Я позвоню ему позже.  Мама отложила полотенце, потянулась обнять Эвер, и та аккуратно поддалась, стараясь ни одним уголком тела не коснуться маминой кожи.  Мама шумно вдохнула, говоря:  — Что-то в тебе точно изменилось.  *** Винни не смотрел на неё. Она знала это, и поэтому не смотрела тоже.  После похоронной службы хотелось молчать, выдыхая сигаретный дым в белое небо, с которого сыпался снег, пусть руки уже дрожали, покраснев от холода. Они с Биллом делили одну на двоих, а Винни стоял с краю, отвернувшись, будто единственное, что его тревожило — табачный запах.  — Мама сегодня опять назвала меня Лисой, — сказала Эвер, просто чтобы что-то сказать. — Опять? — Билл нахмурился, затягиваясь.  — Давно такого не было.  — И что потом?  — Сказала, что это случайно.  — Может, и правда случайно.  — Раньше она так ошибалась только во время приступов.  — А вообще она как?  — Как будто хорошо.  — Так кто такая Лиса? — Вдруг спросил Винни.  Сухо. Безэмоционально. Просто чтобы что-то спросить. Эвер переняла из пальцев Билла окурок, пальцем стряхивая с него пепел.  — Да в сущности никто.  Билл поочерёдно посмотрел на них обоих, явно что-то понимая. Эвер увела взгляд в сторону, будто ей было всё равно.  — Когда я была мелкая, у мамы случился выкидыш. Незадолго после смерти отца. Моего родного.  — Ого.  — Я это помню только с её слов.  — Значит, твою сестру должны были звать Лиса?  Эвер чуть повела плечом, будто стряхивая с себя этот разговор. Она сказала:  — Да. Мелисса.  — Красиво. — Заметил Винни, — Вайолет, Эвер и Мелисса Грин.  — Большой был срок? — Поинтересовался Билл.  — Месяц. Около того.  Он нахмурился:  — Маловат, чтобы давать имя.  — В этом вся мама. Она даже не знала, будет ли это девочка. — Она ведь потеряла мужа. Наверняка ей хотелось, чтобы в её жизни осталось больше его частичек.  — Вот она и осталась. В больной маминой голове Лиса уже почти взрослая.  — Наверное, это тяжело.  — Да без разницы, — пусто ответила Эвер, выбив окурок в снег, — Лисы всё равно никогда не было.  Тема исчерпала себя.  — Ладно, — выдохнул Билл, переходя к следующей, — сегодня похороны Джесси. Он по всем углам мира собирал фотографии прошлых поколений связанных, чтобы заполнить альбом.  Билл достал из-за пазухи тот самый палароид, что много лет лежал в столе Эвер без дела.  — Он хотел, чтобы его дело продолжили. Не знаю, подходящий ли для этого момент, но он бы хотел, чтобы мы это сделали.  *** Цинтилийский народ собрался на кладбище связанных ближе к вечеру, но далеко не весь. Многие топийцы оказались поражены пережитым ужасом слишком глубоко, чтобы найти в себе силы выйти из топей снова. Некоторые из них вовсе не знали Оула, некоторые прямо заявили, что больше не хотят стоять рядом с бедами связанных.  Пока мужчины копали могилу, а женщины плели венки, Эвер сидела на одной из могильных скамеек, в десятый раз листая альбом с фотографиями. Она смотрела на Билла, держащего кадр посередине, разграничивая их с Винни невесёлые лица. Смотрела на себя, сверлящую объектив исподлобья. Смотрела на Винни, запечатлённого бросающим на неё взгляд. Смотрела на Джесси.  Каждый раз её взгляд возвращался к фотографиям на прошлых страницах. Их было немного, и разворот предпоследнего поколения связанных зиял пустыми файлами.  С общей фотографии смотрели трое.  «Кристофер, Джоел, Одри» — гласила подпись, оставленная кудрявым почерком Джесси. Одри.  Она смотрела на женщину с короткими светлыми волосами. Та, перевесившая через плечо дробовик, одетая в мешковатую куртку и армейские штаны, замерла на фото, утирая с щеки грязь.  Что-то в лице этой Одри так неуловимо напоминало Эвер лицо её матери, что она не могла перестать возвращаться к ней, но чем дольше всматривалась, тем меньше видела сходств. Она переворачивала страницу, чтобы снова вернуться к фотографии и взглянуть на неё мельком. Поймать это сходство.  Тихо шурша по сухой листве, к лавочке подошёл Билл. Заметив его появление, Эвер бросила на фотографию последний взгляд, а затем отложила альбом и подвинулась, уступая место рядом с собой.  — Церемония скоро начнётся, — сказал он, находясь в некоторой прострации.  — Ты как? — Спросила она.  Билл слегка кивнул своим неясным мыслям, а затем запоздало ответил:  — Приемлемо.  — Не похоже.  — С каждым днём с момента твоего появления всё здесь кажется мне менее и менее знакомым.  — Ты уже не думаешь, что приводить сюда Марка - безопасно?  — Я так читаем?  — Ты отец до мозга костей. У тебя на лице написано.  — Разумеется, я сомневаюсь на этот счёт. Иронично, что вариант передачи Марка в фостерной дом стал более очевиден для меня, когда утратил свою однозначную безопасность.  Она накрыла его ладонь своей, говоря: — Мы что-нибудь придумаем.  Билл лишь смежил брови, отстранённо удивляясь этому жесту. — Жизнь оставляет меня дезориентированным снова и снова, — сказал он, сжимая её руку, — мне с трудом удаётся осознавать, что похороны Джесси имеют место в объективной реальности. Кажется, я смог осознать его смерть только сейчас. Люди между могилами рассосались, оставляя больше пространства для разговора. Интуитивно ощутив момент, когда тему можно было сменить, Эвер положила себе на колени блокнот и сказала, заправляя прядь волос за ухо: — Слушай.  — Хм?  — Сегодня я спускалась в подземелье и кое-что там нашла. Ты когда-нибудь слышал что-нибудь о том, что может быть спрятано в этих катакомбах?  — Кажется, ты уже спрашивала меня об этом. Я никогда не читал и не слышал никаких упоминаний об этом подземелье в принципе. Единственное, что видится мне близким к этой теме - сердце Цинтила.  — Вот именно.  — Прости?  — Посмотри. — Она открыла страницу, где по памяти записала текст с фрески, что обнаружила над колоколом, — Мне нужна твоя помощь с переводом. Тут простые слова, все они есть в словаре. — И что получается?  — Я не знаю, тут… стоит артикль к глаголу, а ещё отрицание вводной конструкции, которое вообще неясно, как понять. Вот, посмотри: «Не является человек, знающий темноту, потребностью в свете». Бессмыслица какая-то.  — Нет, постой. Этот твёрдый приступ не означает явление чего-то чем-то, он говорит о причинности.  — Ну, я ведь я говорю. «Не является причиной».  — Он не должен переводиться так прямо. Позволь мне, — он перенял тетрадь с коленей Эвер. — И что тут должно получиться? «Не потому человек…»? — Эту вводную конструкцию можно опустить, — Билл щёлкнул ручкой, записывая перевод под словами, — она лишь отрицает причинно-следственную связь, но не во всех случаях должна быть переведена дословно.  — Меня пугает, что ты знаешь такие мелочи. — Я прочёл много книг. Для понимания некоторых записей даже приходилось переводить с других языков… — И смысл не терялся?  — Надеюсь, нет. Погляди, — он подчеркнул несколько слов, — эта связка - «Фа дам-улир шир». Одушевлённый артикль по отношению к глаголу может быть применён в отношении персоны, которую глагол описывает. Это сокращение в угоду благозвучия. — Я не… просто скажи свой вывод.  — Дам-улир шир, — пробубнил Билл себе под нос, перебирая слова и смыслы, — знать темноту… человек, знающий темноту. Если перевернуть конструкцию… — он щёлкнул ручкой, и его задумчивый взгляд остановился, — Ты позволишь мне художественный перевод?  — Для тебя - что угодно.  — Моя интерпретация - «Знакомому с темнотой не нужен свет».  Слова идеально встали в пазл, укоренившись в середине структуры мыслей и домыслов. Перевести их более уместно теперь казалось невозможно.  — Это говорит тебе о чём-то? — Спросил Билл, пристально изучающий её замешательство, — Ты много месяцев изучала подземелье. Если кто-то и знаком с  его темнотой, так это ты.  — Знаешь, Билл, ты не зря ешь свой хлеб главного умника, — она слегка хлопнула его по плечу, — Ты мне очень помог.  Эвер захлопнула блокнот, резво поднимаясь с места, но Билл придержал её сдержанным любопытством:  — Ты ведь нашла что-то стоящее. Не поделишься со мной? — Как только буду уверена, что это действительно что-то стоящее.  Из-за деревьев послышались тонкие завывания хора женских голосов. Кладбище оказалось совсем пустым.  — Кажется, церемония уже началась, — заметила она, смотря за спину.  — Иди, — коротко улыбнулся Билл, — мне нужно ещё немного времени, чтобы оставить горе снаружи.  Она повернулась к мужчине, отложив в сторону спешку ухода. К полам его пальто прицепились несколько сухих листьев, а подошвы утонули в листве целиком, будто Билл тоже был одной из гранитовых статуй, навсегда прикованных к скамье у могилы.  — Мне остаться?  — Учтиво с твоей стороны, но не стоит.  — Уверен? Я там, вроде как, не особо уместна.  — Просто не позволяй Винни говорить всякую дрянь про Джесси.  — Вряд ли он станет.  — Верно, он… подавлен после смерти Аира. Не думаю, что хоть одна смерть трогала его так же сильно.  Эвер поджала губы, ничего не отвечая. Немного постояв, она оставила Билла, двигаясь на встречу важному разговору. *** Крошечная церквушка с дырявым потолком едва ли вмещала в себя половину собравшихся. Из неё тёк тонкий хор голосов, поющих слова, которых Эвер не знала. Не найдя Винни, она пробилась внутрь через тех, кто стоял вокруг, и смогла увидеть большой гроб, стоящий посередине. Она подметила, что тот выглядел действительно «завидно» — деревянный короб розовато-бордового цвета явно изготовили в преувеличенных размерах, испещрив крышку резными узорами. Вне Цинтила таких больших гробов явно не делалось — слишком уж много затрат.   Пропустив вступительную часть, она с трудом смогла понять, что происходило на церемонии. У гроба стоял мужчина, держащий в руках несколько бумажных листов, сшитых нитью. Закончив свою речь словами «Благо, что остаётся память», он тяжело выдохнул, и то, что осталось от потолка церквушки, вдруг засиял синевой, а вместо аплодисментов строение наполнилось пением хора. Когда же всё стихло, в центр вышел Винни. — Все думают, что Оул был таким серьёзным и интеллигентным. — Сказал он, улыбаясь; в руке он держал клинок, — Да, он правда был таким. Задумчивым, непонятным, немного оторванным от реальности. Иногда - невыносимо скучным. Но знаете, каким ещё он был? До сумасшествия увлечённым всякими глупостями. Однажды мы с ним играли в Подземелья и Драконы, это… неважно, что это, вы всё равно не в курсе. В общем, я нашёл для его образа волшебника шляпу, такую… с завитком на верхушке. Для аутентичности. Он тогда сказал, что мне тоже нужен инвентарь, чтобы вжиться в роль. Например, какой-нибудь проклятый кинжал, чтобы быть похожим на вора. И я спросил его: «Где я, чёрт возьми, должен такое найти?», — Винни рассмеялся, — Он сказал, что у него есть один вариант. Потом мы нашли лодку, доплыли до середины озера и ныряли, пока не нашли вот эту вещь. А вода ведь холодная… потом мы с ним неделю лежали с температурой.  Эвер заметила, как люди, не вполне понимающие его рассказ, смущённо улыбаются. Самому Винни было всё равно. Он просто говорил, что думал.  — Короче, благо, что остаётся память. — Сумбурно закончил он, подкинул клинок в руке и ушёл, сопровождаемый пением.  Следующим из толпы вышел Билл, держа обеими руками маленькую шкатулку, как нечто невероятно сокровенные. Он выглядел совсем неважно, будто мысленно находясь где-то далеко от похоронной церемонии. Стоило ему начать говорить, как стало слышно, что он едва держит себя руках. — Когда я впервые рассказал Джесси Оулу, как делаю сердцеловы, — отрывисто сказал он, — он поделился, какой ценной кажется ему Цинтилийское понимание связи человека с материальными вещами. Все шесть лет, что я его знал, он будто готовился к собственной смерти, оставляя себя в вещах, которые останутся, когда не станет его. Его рассказы, размышления и повести, записанные его рукой. Растения, за которыми он ухаживал, как за родными людьми.  Билл замолк, смотря на шкатулку в своих руках.  — Сосна, серебро, птичьи перья, — наконец продолжил он, — синий бархат для обшивки. Внутренний якорь - стеклянный шарик. Я помню, как делал эту шкатулку по его просьбе, будто это было вчера. Вы знаете… искры связанных не попадают в зенит. Их некому извлекать. Я помню, Джесси сказал мне, что, будь у него сердцелов, он бы знал, что для его души всегда будет место, даже если он никогда не сможет в него попасть. Извините… — судорожно вздохнул он, смахивая с глаз влагу, — он говорил, что смерть не пугает его. Что она, как и жизнь, составляет единую структуру, и он… будет заинтригован движением дальше. Я… благо, что остаётся память.  Светящаяся лазурь потолка стала ослепительно-белой, но Билл уже скрылся в толпе, укрытый одеялом пения. Эвер двинулась вслед за ним, проталкиваясь через людей и, неожиданно для себя, оказалась в центре, прямо у гроба. Голос хора стал нежнее, оставляя место для её слов, которые она тут же растеряла. Пойманный ей насмешливый взгляд Винни вернул ей спокойное выражение лица. Она в любом случае должна была оказаться здесь, и альбом у неё под локтем служил подтверждением.  — Ну, в общем… — запнулась она, напомнив себе, что извинения не будут уместны, — Я не знала Джесси. Совсем. Этот альбом с фотографиями - это вещь, которая, типа… эм… это важно для меня, — неловко выдавила она, — потому что я смотрю на его фотографии и вижу, что он прожил жизнь. Вещь и воспоминания, которые он оставил в… ну, в других людях - это то, через что я могу узнать о нём больше. В общем… — она вздохнула, позволяя себе немного больше сентиментальности, — я бы хотела знать его. Этот альбом даёт мне чувство, как будто я познакомилась с ним посмертно, даже если это глупость. Благо, что остаётся память.  Под пение хора потолок вспыхнул, и от сердца будто бы отлегло. Пробиваясь через людей к улице, Эвер ощущала некоторое облегчение, будто груз, несомый на её сердце, теперь весил значительно меньше. Конечно, она понимала, что даже самые добрые слова раскаяния не могли стать искуплением. Она мысленно ругала себя за  то, что простая церемония прощания оказалась сильнее её личных убеждений, но слегка улыбнулась, выдыхая пар в прохладный лесной воздух.  Когда прощания окончились, люди переместились к свежей могиле, что теснилась среди других надгробий под проницательным взглядом Оула, смотрящего с масляной росписи на стеле. Эвер вспомнила слова Винни — «Он там как живой». Вспомнила и согласилась.  Винни, к которому она подступила с краю, от скуки кусал костяшку, наблюдая за погружением гроба со стороны.  — А ну хватит, — приказала она, шлёпнув его по кисти, — всю руку уже себе сгрыз. — Следующий разговор можешь сразу с удара в нос начать, — покосился на неё он.  Она поравнялась с ним, не собираясь отдавать следующим словам слишком много эмоций:  — Я не собираюсь говорить с тобой о всякой херне, которую ты про меня надумываешь, и отвечать на твои грёбаные вопросы. Понял меня?  — Почему?  — Потому что у меня… чёрт.  — Ха-ха.  — Иди ты.  — Эв, всё нормально, если тебе нужно время. Я не ожидаю от тебя много разговоров о чувствах.  — Я не… — то, как легко и искренне он сказал это, выбило её из колеи, но сразу же сморгнула эту уловку, — спасибо, конечно, за такую снисходительность, я не собиралась говорить о каких-либо чувствах. У меня есть кое-что более важное.  — Я весь во внимании.  Впереди, где люди бросали последние цветы и добрые воспоминания, могилу уже засыпали землёй. Эвер повела плечами, поправляя куртку, и заговорила:  — То, что Сердце Цинтила существует, это объективный факт. Так же, как лабиринт, в который я могу спуститься. — Да, — не особо заинтересованно согласился он, — одна лишь ты. Для тебя этот факт объективен.  — А ещё объективно, — продолжила она, — что ты можешь прыгнуть в место, где никогда был. Если очень нужно.  — Правда? — Хмыкнул он, — Интересно узнать об этом от тебя.  — В тот раз перед Рождеством, — напомнила она, — когда меня выкинуло в башню к старухе.  — Жаль тебя расстраивать, но я там бывал.  — Что ты там забыл?  — Исследовал Цинтил в своё время. Как и ты.  — Так ты не можешь?  — Вообще-то… — он задумался, — в теории, это возможно, если думать о месте назначения буду не я. Тогда может получиться. Либо нас располовинит и вывернет наизнанку, как-то так.  Эвер помрачнела, немного разочаровавшись. Вероятность второго варианта не стоила тех домыслов, что она имела.  — Да брось, я шучу. — Удивился Винни, — В худшем случае может не сработать, и всё. Что ты там придумала? В Сердце Леса я пытался прыгнуть неоднократно, если это то, о чём ты думаешь.  — Нет. Я думаю…  вдруг сердце леса никакое не подпространство, а буквально физическое место внутри Цинтила?  — Хм? — Не то место, на которое можно случайно наткнуться, а, скажем, место, спрятанное тщательно. Требующее решить какую-то…загадку в процессе поиска. Выполнить условие.  — Это было бы по-цинтилийски, — сказал он уже более серьезно, — но что именно это за условие?  — Скажем, пройти по подземелью вслепую и найти вход в Сердце, не задействовав свет.  — Да, вполне. А есть хоть какой-то повод думать, что условие действительно звучит так?  — Надпись на цинтилите. — Сказала она, оборачиваясь к нему, — Винни, я не уверена, но должна тебе об этом сказать. Мне кажется, я знаю, где может быть твоя сестра.  *** — Этого недостаточно, — тихо и вкрадчиво говорит Эвер, коротко качнув головой.  В межбровной складке у неё расположилась неясная горечь. Там уже залегли первые признаки морщин — она слишком много времени своей жизни отдала этому хмурому выражению лица. Теперь Винни мог с уверенностью отличать, чем на деле и из каких причин эта хмурость являлась.  В этот раз — извинением.  — Ладно, — спокойно говорит, это извинение принимая, — тогда, может, хочешь просто полежать вместе?  Она чуть задумывается, но затем встаёт, ускользая от его тянущейся руки. «Нет» — говорит она не губами, но напражёнными мышцами, изгибами плеч и ровной спиной.  «Очень однозначный ответ для того, кто извиняется»  — думает он, почти что способный от этой мысли улыбнуться. Он смотрит на неё, пока может. За ночью придёт рассвет, и он разделит их надвое. Возможно, окончательно.  Он смотрит на неё, очерченную синими тенями, как смотрел уже множество раз, изучая во всех ракурсах. Он хочет оставить этот образ в памяти, пока глаза ещё видят. Винни помнит, как увидел её в первый раз. Тогда это была девушка с удивительным безразличием в глазах, которую он не мог представить себе улыбающейся.  «Я знаю, что происходит в твоей голове. Я вижу, где коренится твоя горечь.                   Ты думаешь, что мы едва знакомы, но я знаю все твои повадки».  Он знает её такой — напряжённой, замершей на полушаге. Полной противоречий и контрастов. Едва ли она сама знает, сколько естественной, почти случайной женственности в её волосах, рассыпающихся по плечам. Сколько недостижимой красоты в изгибе её талии и бёдер.  Она думает, что может скрыть, сколько нежности тянется из неё наружу. Всего пару минут назад она была с ним, нуждалась в нём, и он ощущал это в каждом её вздохе. Теперь её будто уже нет рядом. Он ещё помнит, как ощущается её тело под его руками. Оно греет его, плавясь и тая в ладонях, и он тянется к этому чувству, убивающему мысли.  «Пожалуйста, не оставляй меня с этим наедине» — думает он.  — Пойду вниз, — произносит она, собираясь выйти из комнаты и раствориться в предрассветной синеве. — Не оставляй меня с этим, — кажется, просит он, хватаясь за её руку.  Картинка перед глазами сужается до крошечного пятна, и он уже не уверен, правда ли держит её за руку. Правда ли она бросает глухое «Прости» прежде, чем уйти, ничего не оставив.  «За что ты извиняешься? — Мысленно смеётся он, — Зачем ты извиняешься, если уходишь?» В голову втекает холодный ветер, предвещая конец этой сцены. Винни сидит на кровати один, не желая переходить к следующей. Он хочет остаться здесь ещё немного, и оттягивает момент перехода, крутя в голове мысли, пока перед глазами темнеет:  «Она позволила согреть себя, лишь когда ей было холодно. Завтрашний день не оставит от этого одиночества и следа. Стоит солнцу коснуться её кожи, как хватка Полночи ослабнет, и сердце оттает, и больше не нужно будет искать утешение в чьём-то теле».  Она не знает, что с ним этот холод теперь навсегда. Это то, что он выбрал.  Хлопок.  Плато Храма Искусств встречает его тихим звоном украшений. Несколько часов назад здесь был праздник. Затем — трагедия. Теперь — ветер. Он гудит в узких коридорах, втягивая в их нутро шторы, и Винни, не видящий ничего перед глазами, тоже позволяет своему телу втянуться внутрь, оставляя за порогом эту ночь. Поток утягивает его за собой, чтобы в итоге втолкнуть в комнату, где знакомо пахнет жасмином и свечным воском.  Бесполезно застыв посередине, он думает. Думает и ещё раз думает. Он пришёл сюда безоружным, скрывая этой наготой факт разоружения у входа. В его голове мысли внутри мыслей. Сейчас он должен понять, как ему поступить дальше, и он готов к каждому повороту разговора. Он собирается надеть столько масок, сколько потребуется, чтобы понять, какую мысль будет прятать Эмбер внутри своих мыслей.  Он боится её, как никогда.   — Мне кажется, я умираю, — говорит первые и последние честные слова в этом разговоре.  — Нет, — мягко отвечает голос Эмбер, — конечно, нет. Просто нужно немного согреться.  Чужие руки обнимают его лицо, утирая слёзы. Он надевает первую из масок, падая перед ней на колени. — Мой мальчик, — звучит её ласковый голос, — ты так много плакал. Мне так жаль.  — Ты даже ничего не скрываешь. Как ты можешь?  — Прости меня, Винсент. Мне жаль, что я свела твою верность к функции инструмента.  — Ради чего? Зачем? — Болезненно выдыхает он, прижатый объятием к животу женщины.  — Ради любви, мой милый. Любовь толкает людей на многое, на прекрасное и ужасное. Тебе ли не знать?  Это не просто признание. Это угроза.  Он не имеет права дать ей понять силу этого рычага давления, и поддаётся её нежности, укрывая страх за болью. Ему почти что не нужно притворяться, подменяя реальность воспоминанием, ведь он уже множество раз приходил к ней разбитым. — Ты не спросила меня, хочу ли я в этом участвовать.  — Твоя служба мне никогда не была вопросом твоей преданности. Лишь твоего страха. — Как ты могла лгать мне все эти годы? — Спрашивает он, проверяя границы дозволенной злобны, — Как ты могла?  — Ты был счастлив не знать правды. Посмотри, сколько проблем ты доставил мне, став к ней ближе. Ты же знаешь, иногда нужно сделать всё самому, чтобы сделать правильно.  — То, что ты делаешь - правильно? — Безрадостно усмехается он.  — Я знаю, что тебе сложно это понять. Поверь мне, понимание придёт. Посмотри, что ты сделал с собой, сопротивляясь.  Она касается его век пальцами, и по коже проходит покалывание. Он удерживает её последнюю мысль, скрывая необходимость объяснения непониманием: — Я просто пытался выжить.  — Мы всегда отвергаем самый верный вариант, боясь цены, которой он может стоить. Правда в том, что больше тебе не нужно ни за что платить. Не сопротивляйся этому. Поддайся.  В его ослепшие глаза возвращается зрение, и он видит светлое пятно окна. Подступающий рассвет готов встретить Эмбер в том же праздничном образе, что она показывала вчерашнему закату.  Не зная, почему, Винни вдруг улыбается. Надрывно.  — Праздник окончен. Сними это грёбаное платье.  — Прямо сейчас? — Эмбер, я… — он прерывается, его голос дрожит.  — Тебе нужно лишь довериться, мой мальчик. Разве я мучаю тебя за зря? Посмотри, как я стараюсь ради тебя, — огладив его лицо, она являет свою чистую  ладонь, — даже зная, сколько ножей ты способен достать из рукава.  Он тяжело сглатывает, не понимая её истинных посылов.  — Чего ты хочешь теперь? — Лишь унять твою боль.  Она касается его рук, и перчатки распадаются, распускаясь на отдельные нити. Она берёт его кисти, смотря на них с любовью. На ладони, сплошь испачканные чернотой.