параллельные прямые

      «В одной плоскости с заданной прямой через точку, не лежащую на этой прямой, можно провести только одну прямую, параллельную заданной прямой».         Марк на эту аксиому, озвученную в череде подобных, и уточнения учительницы про их пересечения, не обращает никакого внимания. Отвлекает кружащий за окнами редкий снег — первый за эту осень, такой, что от зимы, наступающей на пятки, уже не спрятаться. Сверлит его взглядом сквозь полоски жалюзи, отвернувшись от доски, и не может перестать засматриваться на закручивающиеся снежинки, редкие и мелкие, кажущиеся совсем несерьёзными — но Марк-то знает, что полчаса назад снег был ещё слабее, а это значит, что к обеду могут посыпать настоящие снежные хлопья, огромные и белоснежные, как в новогодней сказке укрывающие сугробами всё вокруг.         Все эти законы про точки и прямые, что записывает в мятую тетрадку под диктовку, кажутся такими очевидными — с его-то увесистым багажом знаний, накопленным к шестому классу; то, что параллельные прямые не пересекаются — очевидно, и про прямые между точками и дураку понятно. Время тянется страшно-медленно, успокаивает только, что с третьего урока сегодня можно будет уйти — повезло, что тренировку поставили аж в обед. Лучше без конца скользить от борта к борту, чем просиживать нудные, ужасно долгие минуты от звонка и до звонка. От скуки на полях тетрадки вырисовываются петли, завитки и дуги, будто кто-то здесь выполнял обязательные фигуры, чертятся линии, линии, линии — и параллельные, и не очень.         За окном начинает светлеть к тому моменту, когда урок заканчивается. Глаза закрываются сами собой, хочется есть, но до столовой ещё целый урок, в голове продолжает дребезжать надоедливый звонок — а Дима, сосед по парте, с которым они успели хоть как-то сдружиться, внезапно, несмотря на гомон одноклассников, подскочивших на перемену — вспоминает ту пятую аксиому.         Марк его слушает, честно, вполуха — у него на уме свои заботы, перед глазами мельтешит симпатичная одноклассница, которую рассматривать оказывается интереснее, чем Димкино лицо, болтовня и крики доносятся со всех сторон, к ним тянет прислушаться — но, стоит отдать должное, тот со своей аксиомой пробивается через тотальное равнодушие со стороны собеседника — и Марк даже начинает сочувствовать тому, как Диме не наплевать на какие-то там прямые.         Видимо, они поэтому и смогли подружиться — Марка мало кто понимал с его фигурным катанием, тем более, ходил он в школу и правда редко, был эдаким воскресным одноклассником, незримо присутствующим в списках, но появляющимся на занятиях сильно реже остальных. И слыл в школьных кругах, в общем, тем, что «со странностями», и в коллектив класса, ожидаемо, из-за спорта не вписался — Дима, для которого было обыденностью разозлиться на умершего пару тысяч лет назад математика, тоже в этом коллективе себе места не нашел, и на том стал неизменным соседом по парте.         Даже сейчас Дима так яростно чертит ручкой по бумаге, изображая прямые линии, будто вот-вот порвет тетрадный листок, и доказывает Марку, не вовремя оказавшемуся рядом, что параллельные прямые обязательно должны пересечься. Показывает, как уходят в горизонт кривые, неумело нарисованные рельсы, жестикулирует и возмущается — с видом победителя, нашедшего ошибку у учителя на доске.         Марк только кивает согласно, качает головой, мол, ну и дела — это как опечатка в учебнике, только целое заблуждение в огромной науке. Думает, правда, что вряд ли Димка оказался умнее всех, кто эту геометрию изучал, и наверняка здесь найдется подвох — такой же, как когда опечатка оказывается правильным написанием, а ошибка учителя — твоим собственным просчетом. Но сейчас перемена после первого урока, одноклассница звонко смеется, поправляя складчатую юбку, и на то, был ли прав Евклид, Марку откровенно всё равно.         Про параллельные прямые он не вспоминает еще много лет. Даже когда слышит эту аксиому на подготовительных, даже когда натыкается на теорию перед выпускными экзаменами — не вспоминает и близко. Лицо Димки, с которым они не виделись, кажется, с девятого класса, в памяти уже начало расплываться — сейчас и не узнать, как сложилась его жизнь после школы.         Времени с тех пор прошло от силы пару лет, но в памяти — обрывки, и всё, что происходило за партами и в классных кабинетах, сейчас вспоминалось как через мутное стекло — размыто, нечетко и обесцвечено. Марк, скорее всего, так и не вернулся бы никогда к этой странной сцене, если бы одним вечером, идя по коридору отеля, не вздрогнул от неожиданности, услышав знакомый голос.         — Мы как параллельные прямые, знаешь, — Женя, промурчавший это над ухом в своей манере, со спины появился будто из ниоткуда, внезапно и без предупреждения; с рукой, вальяжно положенной на плечо, равняется шагом, и Марк дергается сначала — был уверен, что поздним вечером уже ни с кем не столкнется. Нет, тот всё-таки подкрался по ковролину, как специально, и улыбается теперь, пусть и невесело, и смотрит в глаза сверху-вниз, прямо на ходу, долго и внимательно. — Вообще никогда не пересекаемся. Москва-Питер, Венера-Юпитер. Ну, ты понял.         Сегодня очередной день, когда не сложилось — сегодня сильнее оказался Женя, Женя старательный, Женя забрался выше. За собственный проигрыш не обидно, сам-то с травмой, не претендовал на какие-то призовые места, но почему-то эта банальная фраза колит под ребра, и даже шаг сбивается от того, как резко путаются мысли.         — Только параллельные прямые рано или поздно обязательно пересекаются, — Марк отвечает резко, запинаясь от необъяснимо накатившего волнения, и опускает взгляд — смотреть на Женю, что наверняка до сих пор улыбается, Марк это чувствует кожей — совсем не хочется.         На уме снова появляется силуэт Димки, яростно чертящего прямые линии на тетрадном листе, какие-то надписи на доске учительским почерком, живо представляющаяся железная дорога. Пересекаются ведь, и правда пересекаются — достаточно посмотреть вперед, стоя на рельсах.         — Не-а. Не пересекаются, — Женя отзывается просто, убирая руку с плеча, действительно всё ещё улыбаясь. Останавливается — его номер уже здесь, он щелкает ключ-картой, с писком приоткрывает дверь — Марк останавливается тоже, хотя сам не знает, зачем. Ему ещё прямо по коридору, почти до упора.         Позавчера радовался, что достался дальний номер, а сейчас почему-то расстроен, что их и здесь раскидало по разным концам.         — Пересекаются. Всё зависит от плоскости, — продолжает настаивать вполне серьезно, не сдвигаясь с места — Женя уже держится за ручку, стоит почти на пороге, из номера доносятся копошения — Глеб, видимо, собирается, гремит чемоданом. Им всем утром уезжать. — Рано или поздно пересекутся.         — Нет. Не пересекутся.         Сущая глупость. От того, как спокойно и твердо Женя отрицает, хочется только громче спорить — начать доказывать, тыкать пальцем в примеры и открыть тому глаза, раз решил, что знает всё лучше других. Даже сейчас, на ровном месте, они друг об друга спотыкаются, и беседа ни о чем слёту начинает напоминать перестрелку — неясно только, кто и на ком держит прицел, и с чего началась эта словесная дуэль без брошенной под ноги перчатки.         Глупее той тишины, что между ними повисла, может быть только то, что Марк тянет её вполне осознанно. То, что хочется даже так продлить этот бессмысленный, канатом натянутый разговор. Потому что всё, что будет дальше, легко предсказать: они вот-вот разойдутся по комнатам, если повезет — поздороваются на завтраке, и разлетятся по разным городам, небрежно стукаясь чемоданами в аэропорту и грубовато пожимая руки на прощание. Если повезет. Ещё вероятнее — не увидятся даже утром, и прощаются сейчас на ближайшие несколько месяцев.         А то и на полгода.         Женин холод, сквозящий в спокойном и равнодушном взгляде, злит до дрожи. Ещё — злит то, что он рассуждает именно так, что сравнивает их с какими-то обреченными полосками — что и вправду думает, что не судьба, что не испытывает ни малейших сомнений. А Марк честно хотел бы, чтобы они пересеклись, и только на этот расклад согласен, хочет, чтобы Женя ошибался — и чтобы Евклид, которого так решительно осуждал Димка-одноклассник, тоже оказался не прав. И плевать, что сейчас, в этом году, в этом месяце, в этом дне и в этой конкретной минуте всё идет к тому, чтобы их никогда не столкнуло в одной точке.         На телефон приходит сообщение от контакта с сердечком возле имени. Уже так всё равно, что блокирует экран в ту же секунду, но Женя заметить явно успевает — и многозначительно ухмыляется.         — Я сейчас не в состоянии спорить. Просто знай, что пересекаются, — Марк, запихивая телефон в карман со злобой, договаривает все-таки, и с комом, вставшим поперек горла, не справляется — голос наверняка со стороны звучит сдавленным до жалости. — Я это точно знаю.         Женя в ответ только снова улыбается — не так самодовольно, как до этого, но всё ещё раздражающе. Раздражает, что в этой улыбке нет того, чего Марк хотел бы в ней увидеть. Она будничная — так улыбаются из вежливости персоналу и старым знакомым, официантам в ресторанах и давно забытым приятелям, стюартам в подтрибунке и журналистам на пресс-проходах.         Когда-то, кажется, не так давно, Марку доставались другие улыбки — и шире, и честнее, и светлее. Здесь, слыша, как тикают часы на стене, видя, как мнется на одном месте Женя, явно готовый уйти, стоящий по-прежнему только ради приличия — начинает казаться, что все они правы. И Евклид, и Женя, утверждающий, что не сложится. Не сойдутся.         Прощаться кивками легче, чем словами. Дверь за Женей хлопает, потом, в дальнем конце коридора, хлопает своей дверью Марк. В сухом остатке и пустоте коридора остается только свербящее ощущение постоянного, перманентного расстояния между ними, что и не думает сокращаться. Будто никогда и не сократится.         Не вспоминает уже о параллельных прямых, старается не думать про грубо-вежливую улыбку — отвечает на сообщения контакту с ярко-красным сердечком, пусть и слова подбирались с трудом, пусть и соображать, что написать в наигранно-сладкой переписке, пришлось несколько минут.         И всё-таки думает, ворочаясь с боку на бок, раз за разом поднимаясь и снова ложась — о том, как туго заплелся клубок непонятных ошибок, и о том, как много всего идет наперекосяк.         Старый асфальт под ногами чешется дальше, перед глазами, пока приваливается виском к стеклу в автобусе, маячит двойная сплошная — высматривает, как ползут с мелкой дрожью две прямые, как обрываются резко, сменяясь на едкий пунктир — так и не сойдясь. Сущий бред.         В аэропорту, даже выехав из отеля практически в одно время, не видят друг друга — хотя между вылетами от силы десять минут. Честно бродит глазами по каждому встречному, сканирует очереди и дремлющих пассажиров, крутит головой так, что шея начинает болеть. В очередной раз даже гейты на Москву и Санкт-Петербург оказываются в разных концах здания.         Димка в голове опять всплывает, и аксиомы, жирно пропечатанные в учебнике за шестой класс, всплывают тоже.       На этот раз — в тот момент, когда Женя мычит что-то сдавленно, подминая под себя подушку, и тянет одеяло, которого у Марка и так осталось раз-два и обчелся. Тянет так настырно и уверенно, что приходится сдаться, приподнимаясь и давая тому завернуться, как в кокон — собственный сон всё равно не идет, и здесь, несмотря на промозглую сырость за окном, даже душно.         Даже жарко — причина, возможно, именно в том, что они вновь делят один тесный, но вполне комфортный номер на двоих.         Вспоминает резко и неожиданно. Димкино лицо, на которое смотрел ещё через линзы очков, кружащиеся за окном снежинки, размытый силуэт одноклассницы в складчатой юбке, параллельные прямые и жужжащие над ухом аргументы, почему Евклид был не прав, приправленные зарисовками рельсов на помятом тетрадном листе.         И то, как стоял ком в горле, когда за Женей захлопывалась дверь в номер, вспоминается тоже. Тогда казалось, что всё, что между ними происходило, не вписывающееся ни в какие рамки, так и останется пустыми разговорами между строк, и в той точке, где Женя говорил про параллельность, улыбаясь натянуто, они застрянут с концами.         Марк, верящий свято, что Евклид и вправду чего-то не знал, морозил глупости — зато, к счастью, оказался прав, доказывая, что они ещё пересекутся. Ведь вместе же сейчас, в одном номере, и, пока спящий Женя не пожадничал, даже были под одним одеялом.         Если и пытаться представить их отношения на графике, получится что-то вроде сыра-косички — с постоянными переплетениями и расходами, которые и предсказать-то не получается. То громкие ссоры в салоне его машины, то надрывные вдохи в отельных номерах. То первое и десятое, то второе и первое. То искреннее «не хочу тебя видеть», то искреннее «приезжай, как только сможешь». Кидает по полюсам, от холода к пеклу — и всё-таки у них нет ничего общего с этой дурацкой двойной сплошной.         — Ты чего? — Женин хриплый голос как из вакуума раздается, и с противоположной стороны, из скомканного одеяла, на Марка смотрят два удивленных глаза. — У тебя лицо такое, будто ты призрака увидел.         Тот, оказывается, не спал — и одеяло отбирал, оказывается, вполне осознанно. «Ну и жук» — Марк думает про себя, не сдерживая улыбку, но вслух это простое заключение так и не озвучивает. Потом, когда тот потеряет бдительность, так же что-нибудь выкинет, хитро притворяясь спящим.         — Да просто я реально тогда верил, что параллельные прямые могут пересечься, — только бормочет тихо, по-прежнему улыбаясь, от непонимания на Женином лице получая специфическое удовольствие — тот, конечно, на любые Марковы заносы реагирует спокойно, но за радужкой всё равно стоят большие знаки вопроса. — Типа, мы точно не параллельные. И вообще не прямые, судя по всему.         — Ну, кривым меня называют частенько, — Женя только смиренно пожимает плечами, явно не стараясь вникнуть в то, как Марк пришел именно к этому разговору — в два-то часа ночи и после произвольной. — А ты сам по себе больше на гиперболу похож. Ну, мне всегда гиперболы казались странными. Есть что-то общее.         — Даже не знаю, комплимент это или оскорбление.         — Констатация факта, — тот улыбается хитро, ежась в одеяле, на Марка глядя с насмешкой — до того расслабленный и умильный, что где-то под ребрами начинает шкалить и трещать, заходятся писком все датчики. Вцепиться бы обеими руками, к себе прижать изо всех сил, до хруста в ребрах, кусать, целовать, тискать, не находя, как ещё выразить этот трепет, перемешанный с нежностью, и не отпускать никогда — наплевать на трансферы и самолеты, тренировки и собрания, институты и прочие дела, перманентно горящие пометкой «срочно», которые даже близко не радуют так, как банальная возможность побыть рядом.         Но Марк героически терпит — только смотрит долго и внимательно, в очередной раз запечатывая каждую морщинку, знакомую родинку на скуле, что привык целовать, ямочку на подбородке, что любил по-особому, как маленькую особенность; терпит, потому что знает, что ещё доберется, ещё обязательно будет подходящий момент. Тогда, когда все эти пометки «срочно» отступят хотя бы на день.         — С чего ты вдруг об этом подумал? — Женя спрашивает в тишину, снова ворочаясь, и жмурится сонно. — Просто пытаюсь понять, как у тебя устроена голова.       — Да неважно. Вспомнил кое-что, — отзывается вполголоса, вздыхая и расслабляясь, не испытывая особого желания вываливать всю предысторию одним разом. Может, когда-нибудь, когда придется к слову, или когда будут вспоминать истории из школы, которые ещё друг другу не рассказывали — но не сейчас.       Сейчас только сам для себя сделал приятную засечку, что хоть в чем-то оказался прав — один-один между ними в том споре в отеле и один-ноль в пользу Евклида в то подзабытое школьное утро.       Димка, наверное, расстроился бы, узнав, что ошибался, зато Марк искренне рад выходу на ничью. Уже не имеют никакого значения аксиомы, лишь бы всё то время, что отведено, их не разводило друг от друга дальше, чем на расстояние одного звонка.       И хотелось бы, чтобы как можно чаще сводило к расстоянию вытянутой руки.