последнее лето

им семнадцать, и вся жизнь — только впереди. это их последнее лето перед отъездом в разные города по университетам — улыбаются сладко, плакать будут горько. жизнь вся сплетена из сплошных контрастов, выстоять которые дано немногим. вот и они такие — кусочки пазла с разных картин, склеенные вместе в одну красивую глупость. гию улыбается мягко, а её улыбка греет санеми теплее западного солнца в августе — до ожогов на коже, до поцелуев в щёки, что веснушками, словно звёзды, рассыпаются на лице. она излучает исключительно мир, добро и свет, но её выдают глаза — в них не наивность семнадцатилетней недо-студентки и пере-школьницы, а глубокие океанские воды, что своей силой высекают скалы. сколько они видели, сколько слышали, сколько в них соли и боли, какова глубина — санеми не знает, — хочет, но боится, что её затянет так, что не вынырнешь. о своём она тоже молчит — такая вот близость на расстоянии. для санеми, они — знающие друг друга всю жизнь незнакомки. только вот гию раздевает её до костей, знает больше, чем хочется, видит дальше. так, что санеми пронзительным холодом её глаз остро колет под рёбрами. санеми в самом расцвете юношеского максимализма, который с ней всю сознательную жизнь. она не улыбается, потому что не видит причин. единственная — гию. прокуренные лёгкие, отсутствующий взгляд, исполосованное тело в ожогах — санеми находит себя страшно уродливой, как снаружи, так и внутри. а гию ей улыбается. она говорит: «ты умеешь чувствовать то, что другим не по силам. ты умеешь быть тем, что другие называют искусством». санеми говорит, что она брешет. и верит. гию любит смотреть всякие слащавые нелепости, в то время как санеми обожает всё, связанное с какой-то жестью и претендующее на интеллектуальность. и даже такими они друг друга любят. терпят, да. но любят. санеми искренне старается не закатывать глаза и не помирать от испанского стыда, когда гию включает что-то своё. первое время, а после — втягивается и сопереживает, кажется, поболе гию. не показывает, но радуется, готовая собакой вилять хвостом, в те дни, когда выбор стоит за гию, потому что поводов для тактильности больше — вот герои держатся за руки, вот обнимаются, вот целуются. а они — героини своего собственного ромкома. гию честно пытается внимательно слушать все те умные вещи, которые ей рассказывает санеми, делая вид, что понимает, понимая, на самом деле, целое ничего, потому что большую часть разговора до глупого влюблённо смотрит в тёмно-фиолетовый омут глаз санеми, теряясь в нём так, что бликом света оставляет себя среди тьмы её радужек. долго слушать не получается — она засыпает у санеми на плече, которое немеет телевизионным шумом, но санеми даже не дёргается, в попытках сохранить чужой покой, пока нежность, словно одеялом, накрывает и греет их двоих. такая вот побитая романтика — обшарпанная квартира в хрущёвке, сменившая не одно поколение, узорчатые красные и зелёные ковры на стенах, немытые с момента покупки, скрипучий пыльный диван и пузатый телевизор, принимающий только диски да кассеты. всё старое, они молодые. общее — душевность. тяжёлый рок и кальянный рэп — о вкусах не спорят, но они — да. гию с интересом слушает то, что врубает на полную санеми — у неё закладывает уши, но она подытоживает «мощно». гию честно признаётся, что это не её, но, чем бы не тешилась её любимая, главное, чтоб улыбалась и чувствовала себя живой, хотя бы в те моменты, когда сердце стучит под бит. и тогда, когда оно, не попадая в ноты, ломает стуком рёбра от запредельной близости чужих губ, что оставляют привкус вишнёвого блеска на языке.  — как ты можешь слушать этот отстой? — санеми изо всех сил старается выбирать выражения, помирая от того, что не ругалась матом одну секунду. — это называется вайб, любимая, — гию щёлкает её по носу и хохочет. санеми закатывает глаза, но улыбка непрошенным гостем расползается по лицу, когда гию пританцовывает и фальшивит, напевая что-то нелепое, что-то про кайф и панамеру — словом, то, от чего уши вянут. — побойся бога, — вздыхает санеми. — на небе только и разговоров, что о русском рэпе, — гию шутливо улыбается, — и, кстати. я хочу свидание в кальянной, где мне закажут эту песню, — она недвусмысленно поднимает брови и хитрой кошечкой глядит санеми в глаза. — ты невыносимая. — и ты меня любишь. — люблю, — как что-то само собой разумеющееся, спору не подлежащее. санеми сдаётся и с наигранной усталостью соглашается, а гию лезет к ней с объятиями, от которых ломит кости — то ли от силы её рук, то ли от любви, распирающей лёгкие. от санеми пахнет прокуренной толстовкой, перебивающей запах хозяйственного мыла, а от гию — ванилью, корицей и карамелью, от которых кружится голова. гию теряется носом в мягком хлопке, санеми — в изгибе её шеи, и роднее и ближе в целом мире нет для них ничего. они не спят ночами, переписываясь друг с другом до самого утра — гию присылает санеми фотографии смешных чёрно-белых котят и спрашивает «мы?». санеми умиляется, соглашается и в ответ отправляет фото со спящим человеком и демоном сонного паралича всё с тем же вопросом. гию печатает «ты дура?». «мы». гию плачет над всем, чем только можно и нельзя, в то время как санеми не плакала, кажется, с тех пор, как встала на ноги. не потому, что не хочет, а потому, что не может. даже над смертью отца. особенно над смертью отца. — плакать — это ведь совсем не про слабость. это про то, чтобы быть живой. жить — это про силу. если бы санеми могла, она бы пустила слезу. но она лишь кладёт голову гию на грудь, слушая покой в её сердце, колыбельной её баюкающий, чувствуя, как мягкие, нежные руки гию гладят её по жёстким непослушным волосам. хочется заскулить то ли от тоски, то ли от любви, пока она не засыпает, из необузданной бури превращаясь в ласковый бриз. они бегают босиком по траве на рассвете, крепко держась за руки, ступнями собирая росу и чернозём, жадно дыша свежестью и свободой, собирают полевые цветы и плетут в венки, что путаются в волосах, женятся на одуванчиках, смятых в колечки, загадывая быть вечно семнадцатилетними и влюблёнными. купаются ночью в озере, где санеми пугает гию небылицами о русалках и водяных, а после тянет за щиколотки под водой, оглушённая её писком, чтобы после их хохот волновал водную гладь и перекрикивал стрёкот цикад. бродят по заброшкам, где гию жмётся к санеми испуганным котёнком и кричит, испугавшись тени, а санеми хватает её за скользкую руку и бежит от страха, чтобы вместе потом понять, в чём дело — смех раздаётся эхом, сердца звенят копейками, а губы липнут к губам, как дачное варенье. санеми учит гию курить — в темноте ловит её образ в блике своей зажигалки и её красота — снова — ощущается нереальной. гию затягивается в первый раз, заходясь жутким кашлем, пока санеми хохочет, хлопая её по спине. — дай закурить. санеми затягивается и тянется к губам гию, впуская в её рот дым, отлипает неохотно и смотрит, как гию вдыхает и выдыхает облако никотина. — я имела в виду, сигарету дай, — она тянет уголок губ в ухмылку, добавляя, — но так мне нравится даже больше. едят пломбир в безлюдном парке, когда санеми мажет мимо губ и гию тянется к ней, чтобы сцеловать мороженое. санеми смотрит недоумённо, а после размазывает ещё гуще — гию смеётся, и целует, целует, целует. день перед отъездом в конце августа выдался прохладным — синоптики спрогнозировали скорый дождь из сладких улыбок и горьких слёз. они сидят у реки, наблюдая, как закатное небо отражается в воде. дует приятный ветер с грустными нотками приближающейся осени — в такие моменты только в любви и признаваться. санеми говорит: — я убью себя. взгляд санеми отрешённый и безучастный — в нём только пустота и решимость в своих намерениях. на лице гию ни толики удивления, только боль в глазах, понимание и принятие неизбежного. словно она знала всё наперёд, готова была изначально. — знаешь, ничто плохое ведь не бесконечно. жизнь, по сути своей, не чёрная, не белая, она где-то между. даже во всём плохом есть хорошее, открыв своё сердце которому, ты рано или поздно выйдешь на свет. гию с блеском в глазах смотрит на санеми, которая улыбается устало и смотрит в небо, словно пытается сохранить в памяти всё, что у неё останется — в могилу не заберёшь, но хоть вспомнишь перед смертью. — пускай нам будет вечно семнадцать, где есть это лето, эта ты и эта я, — говорит она, пока внутри неё ломается что-то важнее костей. — навсегда? — гию протягивает мизинчик, расплываясь в грустной улыбке. — навсегда, — клянётся санеми. а потом они разъезжаются и санеми не отвечает ни на одно сообщение от гию — ей больно, ей обидно, ей страшно, ей грустно. в новый год она тянется к телефону под звон курантов, чтобы отправить санеми поздравительный кружочек, когда видит сообщение, отправленное по таймеру: «ты — самое прекрасное, что случалось в моей жизни. тысячу раз спасибо, тысячу раз прости». *** гию справилась, выплакала, переболела, но, память, она ведь навсегда — вечным гнойником под кожей, который она сама изнутри ковыряет грязными ногтями, расширяя масштаб. вроде и не болит больше, но воспоминания живут, и травят, травят, травят душу. она отшучивается, но никому не смешно. никто не смеётся, пока гию хохочет громче всех — ей сложно, ей больно, ей страшно, ей весело. гию навечно семнадцать, она навсегда в том тёплом солнечном лете, когда весь мир сужался до них двоих, сплетающих мокрые от жара ладони, когда всё было таким светлым, ярким, дышащим. гию оставила себя в том радостном беззаботном прошлом, пытаясь сбежать от неподъёмного груза несчастного настоящего. она боится, что, столкнувшись с этим чудищем лицом к лицу, оно превратит её в фарш. и так страшно. но так хочется. всё, что у гию осталось от санеми — кислородное голодание, селфхарм и эскапизм. и наколка на сердце «вечная любовь», чернила которой тоской разливаются по венам. сейчас весь мир, как скучное чёрно-белое кино, проигрываемое кусками пожёванной кассетой, и гию давно не осознаёт ни реальности, ни себя. она только реагирует на раздражители — лишь существует, не живёт. она не успела сказать так много, так много сделать. она вся сплетена из боли, вины и сожалений, что играют в её голове на репите. гию боится смотреть в зеркала, потому что в каждом из них она видит те пустые, мёртвые глаза. те, в которых тонула от любви. те, которые так и не смогла зажечь. но она смотрит. мысленно приходит на могилу памяти и кладёт свежие цветы слов. говорит то, что боялась сказать так долго: «пришла пора отпустить и жить дальше. я люблю тебя. спи спокойно». в её глазах дрожат и загораются звёзды. ей снова семнадцать, и вся жизнь — только впереди.