Бесконечная осень (Ты моё горе)

забери меня если слышишь сделай эту музыку тише пальчики дрожат едет крыша я выдержу это я выживу

В толчке воздух пропитан дымом. Серёжа зажимается в углу, глубоко затягивается, голова кружится, сигарета в тонких пальцах дрожит. Спрятаться комфортнее, реже достают, дай затяжку, оставь бычок, ну пожалуйста. Нарколожка, психиатричка, всё сон, думает он отрешённо, скоро закончится. Не смог, ну и хуй с ним. Рано или поздно получится. Перед глазами по дефолту теперь испуганное лицо Олега и зарёванная Марго. Звонки, санитары, шьют и не больно. Кормить дедуль и мыть полы как-то не вкатило, таскать баки с едой тоже. Курим утром одну и две вечером, выстраивается огромная очередь, общее мужское и постоянный шум. Закалывают какой-то дрянью, хочется только спать и сдохнуть. Успел попасть на вязки на ломках, герой, недавно оттаскали за волосы, глиномес мерзкий, смешно до коликов. Смеяться только неохота. Забери меня домой, бесцветно просит он Марго, когда та приходит на посещение, раскрасневшаяся с улицы, с пакетом конфет. Или не забирай. Смысла ноль, я мешаю только, знаешь же. Она возмущённо даёт подзатыльник, но не спорит. Знает же. Врач задаёт вопросы. Много вопросов. Серёжа расслабленно откидывается на спинку стула, ага, хотел сдохнуть, ага, ничего не хочу. Бессмысленная обуза. Рубинштейн, вроде так, берёт за руку, вкрадчиво что-то вещает, у Серёжи в голове только желание перетянуть себе горло петлёй. Ваши лекарства не помогают, скалится он, хуёво подобрали. Рубинштейн качает головой, молодой человек, ну что за манеры. Мы ведь действительно стараемся вам помочь. Голос у него тихий и чуть охрипший, льётся в уши сладким мёдом, типа должен вызывать доверие, но у Серёжи только ещё больше крышняк съезжает. Рубинштейн встаёт из-за стола, обходит бесшумно сзади, кладёт ладони на плечи, слегка массирует. Чё тебе от меня надо, гаденько вертится на языке, но Серёжа лишь хмыкает. А терапия всегда так проходит, интересно? Он тушит окурок о щиколотку — здесь не осматривают, спасибо и на том. Весь в кровище, Олег орёт в трубку, он умирает, быстрее, Серёжа блаженно прикрывает глаза. Туман змеится по комнате, искажает, прячет, густой, плотный, царапает горло. Здесь и сейчас удушливая вонь, гомон и крикливые санитарки за дверью. Все пальцы в шрамах от ожогов, перехватывать последние затяжки, терпеть до утра. День сурка. Мать приезжает единожды. Шипит на ухо, что он урод и позорище, фрукты приносит, ешь витамины, сынок. Отцу вообще поебать, насколько успевает понять Серёжа, лишь бы слухи не разлетелись. Вениамин Самуилович затирает что-то за психоанализ, за когнитивное бессознательное. Шепчет на ухо, что Серёжа должен захотеть исправить ситуацию сам, иначе бессмысленно. Серёжа серьёзно кивает, да, я понимаю, доктор. Я буду прикладывать усилия. Нахуй усилия, как только выйду отсюда, сниму хату, врублю газ и нажрусь снотворного. Рубинштейн ласково поглаживает по спине, вы справитесь. А вы во мне заинтересованы, невпопад выдаёт Серёжа. Наши с вами взаимодействия, строго, но всё так же спокойно, это часть терапии, Сергей. Вам не стоит зацикливать на них внимание, лучше сконцентрируйтесь на лечении. Ты особенный, крепко вцепляется в его руку Олег, я никогда тебя не потеряю. Ха-ха, кисло отзывается Серёжа, таких дохуища. Посещение окончено, морщит нос молоденькая медсестричка, приходите в воскресенье. Четверги и воскресенья. Серёжа помнит слишком хорошо, слишком ждёт, но делает вид, что ему насрать. Рубинштейн говорит, что ему нужна изоляция для восстановления, что родных и близких пускать перестанут. Ладно, бесцветно и сипло, как скажете, доктор. Внутри рвётся что-то тоненькое и хлипкое. Он смаргивает слёзы, здесь запрещено чувствовать. А сколько меня здесь продержат, спрашивает он однажды. Вениамин Самуилович печально хмурится, столько, сколько понадобится для стойкой ремиссии. Значит, лет двадцать, думает Серёжа. Читает книжки, «Морфий» Булгакова передавать запретили, зато почему-то пропустили Оруэлла. Пацан с соседней койки, Серёжа никак не может запомнить, Лёха он или Саня, с интересом заглядывает в текст, ну и скукотища, Уинстоны твои хуйня какая-то, мне вон правила баскетбола передали. И ржёт. Серёжа вежливо кивает, угу, интересно, наверное. И снова утыкается носом в книгу. Посещения реально запрещают, переговариваться нельзя даже через толстенное окно в палате, он выцепляет как-то широкую спину Олега в пожёванном пальто за стеклом, не может отвести взгляд. Рубинштейн рекомендует не думать о том, что осталось за стенами, сосредоточиться на себе. Серёжа о себе мнения не самого лучшего, но к совету пытается прислушаться, даже ощущения в теле распознать в сончас пробует. Ощущения какие-то мерзопакостные. Он всё-таки вписывается в трудотерапию за лишние сигаретки, драит полы в коридоре, чувак из соседней наступает на швабру, а ну-ка расскажи, за пидорство стыдно стало, что консервной банкой стать решил? Серёжа игнорирует, пытается продолжить работать, но чувак назойливый. Нет, хотел избежать встречи с тобой, мило лыбится Серёжа, но как-то не выгорело. Синяк на скуле заживает долго, героя-воителя отправляют на вязки. Что у вас с сексуальной жизнью, спрашивает Рубинштейн, вы действительно гомосексуальны? Серёжа медленно моргает. В постели в какой позиции? Чаще в пассивной, выдыхает Серёжа, а как это касается…? Напрямую, дёргает углом рта Рубинштейн, сексуальная активность важна для лучшего понимания картины личности. Удовлетворены ли вы своим партнёром? Серёжа засыпает быстро. Разговор, утомительный и долгий, в памяти особо не откладывается, только отдельные моменты. Дыхательные техники, диагнозы, неутешительные прогнозы. И расспросы, как и в каких позах он трахается. Надо написать Рубику благодарственное письмо, что в качестве примера хуй сосать не заставил, весело думает он. Когда выйду отсюда. Если вообще выйду. Психологически ломает до сих пор, ощущений, ярких и острых, красок и энергии критически не хватает. Физически отпустило. Детокс, закормили транками, месяц в этой клоаке, отмечает он в пёстром детском календарике, принесённом Марго, закрашивает день маркером. Хорошо, что не зарубки на стенах, во всём надо искать плюсы. В себе Серёжа видит сплошные минусы. Рубинштейн увещевает, мол, вы ведь такой привлекательный и необыкновенный, я редко встречал столь интересно мыслящих пациентов, зачем это самобичевание. Серёжа смотрит ему прямо в глаза и медленно проводит языком по сухим губам. Спасибо, доктор, но я не… Молчите, мягко останавливает его Рубинштейн жестом, лучше выслушайте меня. Щекочет дыханием шею, вы в раздрае с самим собой, вам нужно объединить все части вашего сознания в одно целое, научиться с этим работать. Научиться с этим жить. Поглаживает по щеке, вы такой умный мальчик, не сомневаюсь в ваших способностях. Помогайте мне, а не рушьте все старания врачей, и тогда сможете как можно скорее выйти отсюда. Выйти отсюда отдаётся жаром внутри. Хочу домой. Домой? А где мой дом? Мокрая плитка, шлепки по щекам, очнись, прошу тебя, я не смогу без… разумов… серг… попытка суи… риезжайте… Спать неохота. За окном темень, Серёжа влезает в шлёпки, кровать скрипит, когда он поднимается, отмеряет расстояние от двери палаты до койки. В кабинете напротив горит свет. Доктор, не спится. Давайте поговорим об этом, отрывает голову от бумаг Рубинштейн. Вам снится что-то? Вы вините себя в произошедшем? А как ваш партнёр отнёсся к вашей наркозависимости? А к самоповреждающим действиям? Размеренно и тихо. Серёжа прикрывает глаза, он не понимает. Никто не понимает. Я вас понимаю, шелестит в голове. Рубинштейн присаживается перед ним на корточки, оглаживает колени, бёдра, Серёжа не шевелится. Я вас понимаю. В душе с другими дискомфортно. Серёжа моется в ускоренном темпе, хаотично проводит пальцами между отросшими волосами, кто-то отпускает шутку про его нездоровую худобу. Серёжа проглатывает. Почему вы такой редкий гость в столовой, спрашивает Рубинштейн мягко, ждёте, когда вам поставят зонд? Не хочу есть, пожимает плечами Серёжа. Обязательно нужно, это тоже важная часть лечения… Хуй меня здесь вылечат. Договариваются, что он хотя бы завтрак будет посещать стабильно. От овсянки-размазни тошнит, Серёжа сплёвывает в угол тарелки невесть как попавший в кашу камушек, запеканка пригоревшая, манка с комками. Приходится запихивать в себя, зонд в планы точно не входил. Передачки стабильны, то вафли, то круассаны, то виноград… Серёжа делает вид, что хоть их поглощает с удовольствием. К нему всё ещё никого не пускают, от одиночества голова пухнет, Рубинштейн всё чаще приглашает на терапевтические беседы. Они засиживаются в его кабинете подолгу, иногда больше часа, Серёжа привыкает к неудобным вопросам, покашливаниям, ровному тону. Без этого становится тяжело. Вызванные с третьего этажа мужики стягивают запястья слишком больно. Серёжа податливый и безынициативный, блять, зачем он вообще начал эту глупую истерику, ясно же, что это ни к чему не приведёт. Вечернее курево отменяется. Он лежит так всю ночь, смотрит в потолок, считает трещинки. В коридоре кто-то блюет, санитарка матерится сквозь зубы, давайте я уберу, нервно смеётся Серёжа. Лежи, презрительно смеряет его взглядом она, деятельный ты наш. В кабинете отшучивается, домой очень захотелось, понимаете, доктор. Прекрасно понимаю ваши чувства, но больше, пожалуйста, в такие ситуации не попадайте. У меня на вас как на пациента огромные надежды. Такие уж и огромные, язвительно отзывается Серёжа, что во мне такого? Вы удивительный, Сергей, неужели до сих пор не задумывались об этом? И невероятно, к слову, красивый. Рубинштейн снимает очки, осторожно проводит по скуле пальцами, цепляет мочку уха зубами. Они самозабвенно целуются. У доктора растительность на лице жёсткая, но пахнет чем-то приятным, жасмином, что ли. Ну пиздец. Ещё Рубинштейн любит, когда Серёжа берёт глубоко, когда прикусывает крайнюю плоть и когда подаётся назад сам. Серёже с этого особого кайфа нет, без мефа ощущения притупляются, но доктор настаивает. Целуются они очень редко, чаще Серёжу сразу утыкают носом в ширинку. Беседы никуда не исчезают, невинный тактил тоже. Рубинштейну почему-то очень вставляет гладить Серёжины шрамы. Переводят из провизорной палаты обратно в привычную, дело идёт к выписке, роняет как-то медсестричка, но доктор очень настаивает, чтобы вы продолжали ходить к нему на психотерапию. Ну понятно, внутренне смеётся Серёжа, психотерапия у нас с доктором весьма разнообразная и красочная. Вы же осознаёте, что о нашей с вами связи знать не должен никто? Ага, закатывает глаза Серёжа. Нам обоим это невыгодно. Знаю. Невыгодно в первую очередь для вас и вашего партнёра, Сергей. Серёжа кивает. Он прекрасно всё знает. Медицинское сообщество встанет на сторону коллеги, Серёжу окрестят грязным, сплетником и пиздаболом, Рубинштейн округлит глаза за дорогущими очками и скажет, что пациенту, кажется, требуется ещё нахождение в стационаре, он бредит. Да и зачем об этом говорить? Ну сосал лечащему врачу, ну спал с ним, какое в общей перспективе это имеет значение? Он улыбается, да, я чувствую себя гораздо лучше, спасибо вам. Думает, что не вернётся назад. Снимет квартирку на окраине, продолжит юзать и устраивать вписки, он безнадёжное ничтожество, изолировать и наказать. День выписки назначают на пятницу, сегодня вторник. Серёжа выносит чужую утку, медсестра щёлкает зажигалкой, в туалете, как и всегда, толпа. Кто-то спрыгивает с подоконника, ну чё, свалишь от нас скоро, принцесса. Угу. Не говорить с ними, не провоцировать скандалы, поскорее отсюда съебаться. Больше никогда не видеть унылые стены, не слушать вопли по ночам, не прогибаться в спинке на усыпанном бумажками столе. Рубинштейн затирает за необходимость приёма лекарств после выписки, да-да, я в курсе, благодарю. Я в курсе всего. На пороге Олег и Марго. Серёжа вежливо улыбается им, ну ладно, спасибо, что пришли, поеду-ка я. Куда, удивлённо выдыхает Марго. Олег морщится, словно от головной боли. Серёжа чувствует себя грязным. Снова. Куда ни ткнись, сплошная грязь. Куда я поеду. Солнце, у нас столько перспектив! Серёж, ты больше не зависишь от дерьма в зиплоках. Давай попробуем? Серёжа визуализирует. Порошок, облезлый подъезд, трах за дорожку, бьющая по ушам музыка. А давай, вдруг облегчённо выдыхает он. И бросается Олегу на шею.