Reportage

Пусть нас разделяют,

Пусть даже гремит гроза,

Пусть волны цунами,

Пускай я долго не вижу тебя.

Пусть космос открытый небом закрыт,

Пускай тишина…

Пусть ветер несёт мою песню,

И в ней ты услышишь, как я…

Как я жду тебя.

      Она стояла напротив зеркала. Чем дольше она смотрела в отражение, тем шире становилась переносица, уменьшались губы; где-то там за морщинами глаза расползались по разным осям, неровные веки почти ложились на ресницы. Она превращалась в чудище, уродливого монстра с жёлтыми зубами и редкими волосами. Она закрывала глаза, открывала их снова, но отражение, гипнотизируя, продолжало меняться.       Выстрелы с улицы звучат невзаправду, доносятся сквозь оглушительный гул в ушах. Пол дрожит, извёстка сыпется с потолка. Дженнифер выключает воду, вслушивается в крики на улице. Дверь в ванную распахивается, бьётся ручкой об стену, оператор стоит в проёме с камерой на плече и зовёт её.       — Пора уходить, Джи, — Райан активнее машет загорелой рукой, но быстро бросает это дело, спасается сам. В город пришла война.       Дженнифер хватает с тумбочки сумку, срывается с места за ним. По скрипучим половицам они сбегают на первый этаж, минуют гостиную со включенным телевизором, где на арабском диалекте что-то вещает мужчина в пиджачке. Райан первым выходит в открытую дверь, Дженнифер на миг теряется — люди бегут, кто-то едва поспевает за родителями, они падают на землю, подстреленные. Люди боятся за свою жизнь настолько, что бросают детей.       — Ну же! — рявкает оператор.       Качнувшись, Дженнифер нагоняет его, пригибается, когда трель автоматов звучит совсем рядом. Они бегут вдоль домов, сворачивают за брошенный авто, прячут головы.       — Что происходит? — Дженнифер хватается за пыльный капот, чтобы не упасть на дрожащих ногах.       — А ты не видишь? — суетится Райан, выглядывает из укрытия и толкает коллегу в плечо, чтобы пойти дальше. — Напали.       — Не должны были, — Дженнифер по-прежнему не верит, но плач прорезается в голосе, она тянет руку к коллеге, будто пытается ухватиться.       — Но напали, — шипит Райан, спотыкается на входе в дом и неестественно валится на живот в прихожей.       Оказавшись в тени, Дженнифер оборачивается и тут же падает на колени рядом с Райаном. Рубашка на его спине багровеет, три зияющие дыры кровоточат.       — Райан? — она зовёт оператора, осторожно дотрагивается до него кончиками пальцев, а следом пытается растормошить, привести в сознание. — Райан? — зовёт она. — Нет, нет, нет, — повторяет она в бреду, шмыгает носом и оттаскивает его сумку в сторону.       Прячась между дверью и окном, Дженнифер роется в его вещах, перекладывает все карты памяти к себе, одну кое-как вытаскивает из разбитой камеры. Запись обрывается, экран в зелёных полосах гаснет. Снаружи не стихают надрывные крики и выстрелы, топот нарастает. Дженнифер поправляет сумку на плече и на корточках пробирается к кухне, в панике ищет глазами, где можно переждать, но слышит позади шаги и падает на пол с поднятыми руками. Она жмурится, на сетчатке выжигаются темнокожие лица с дьявольскими глазами, горячие слёзы стекают по щекам. Мгновение длится невозможно долго, вся жизнь — чересчур короткая жизнь — проносится мимо. Прежде, чем раздаются выстрелы.       Двое мужчин падают к ногам, Дженнифер открывает глаза, на неё смотрит солдат в потрёпанной балаклаве с черепом и с британским флагом на жилете. Он изучает её с секунду, роняет взгляд на бейджик с надписью «PRESS», прицепленный на поясе, и возвращается к выходу. Она поднимается, на согнутых ногах бежит следом, держится за его спиной и вытирает мокрые щёки.       — Оставайся в укрытии, — командует солдат, направив автомат в сторону, откуда идёт нападение.       — Нет, — возражает Дженнифер.       Военный молчит, рукой указывает другим продвигаться вперёд и давить восстание, а сам идёт в противоположную сторону, и Дженнифер, как щенок, перебирает ногами за ним.       — В укрытие, — приказывает солдат.       Она рефлекторно закрывает голову руками и приседает за машиной, когда в небе проносится свист. С непоколебимым спокойствием военный идёт дальше, и, очнувшись, Дженнифер преследует его.       — Я пойду с тобой, — говорит она.       — Нет, — отрезает солдат.       — Да, — спорит Дженнифер, — я не могу умереть здесь, — взывает она, тянет к нему руку, но не хватается, одёргивает сама себя, как от огня.       Он молча идёт вперёд, не пытаясь избавиться от надоедливого хвоста, заглядывает в каждый дом. Где-то орудуют военные, выталкивают наружу гражданских, а те мигом находят своих и бегут к ним. Журналистка замедляет шаг, когда колонна военных машин едет им на встречу. Где-то сзади слышится взрыв, огонь полыхает до самого неба и тотчас опускается.       — Иди за ними, — военный указывает ей на размытые пятна людей в конце улицы.       — Нет, — отказывается Дженнифер, для пущей убедительности мотает головой, крепко ухватившись за лямку сумки.       Военный что-то невнятно рычит от раздражения, хватает её за локоть и вытаскивает перед собой.       — Вперёд, — приказывает он, — шагай.       Она сглатывает, ковыляет на своих двоих и постоянно оборачивается, чтобы краем глаза проверить, где военный. На входе в ещё нетронутое кафе с белыми тонкими колоннами и резными уголками сверху на них он подталкивает её, говорит:       — Внутрь.       И журналистка послушно заходит в здание. На столиках в беспорядке лежат стаканы, всё брошено впопыхах, осколки тарелок валяются на полу, куда капает не успевшее остыть кофе. На втором этаже военный занимает позицию на балконе, передаёт что-то по рации, пока Дженнифер с осторожностью обходит обеденный зал. Это всё происходит здесь и сейчас. Именно с ней. Она высовывается на балкон, пули со свистом проносятся мимо и застревают в стенах, штукатурка с угла отлетает, а солдат повышает голос:       — Прячь голову!       Пискнув, Дженнифер ныкается за стену, сползает на пол, прижимает колени к груди и закрывает уши руками. Барабанные перепонки норовят лопнуть от громких выстрелов. Бутылки на стене за баром лопаются от пуль, разлетаются в стороны.       Густые африканские сумерки опускаются на город, огонь в глубине улиц прорезает темнеющее небо, дым застилает звёзды, недавно отошедшие ото сна. Тихо. Дженнифер хочет выглянуть, но вовремя останавливает себя, удобнее садится на колени и ищет в сумке зеркальце. Глаза опухли, щёки красные и помятые, волосы растрёпанные. Совсем плохо. Она достаёт упаковку салфеток, стирает грязь с лица, будто не пыталась спасти свою шкуру пару часов назад, там же находит гребень и тщательно прочёсывает волосы, убирает их на затылке и вставляет карандаш. Шмыгнув носом, Дженнифер улыбается отражению, захлопывает зеркальце и перебирается на балкон, где вымученная улыбка тут же бледнеет.       Поставив автомат рядом с собой, мужчина в форме сидит расслабленно, её встречает коротким взглядом и возвращает глаза к чёрному небу.       — Что теперь? — шепчет Дженнифер, нарушая молчание.       — Передышка, — отвечает солдат.       Она кивает, достаёт из кармана рабочий телефон, но тот сразу забирают у неё резким движением.       — Знаешь, на каком расстоянии виден свет от маленького экранчика? — отчитывает военный.       — Я… я думала, всё кончилось, — Дженнифер глупо хлопает ресницами.       — Если бы, — бросает он и снисходительно вздыхает, возвращая сотовый, — мы бы тогда тут не сидели.       Молчание воцаряется ненадолго.       — Мне нужно позвонить, — говорит она.       — Связи всё равно нет, — разочаровывает её солдат. — На рассвете поедем в лагерь, там попробуешь дозвониться. До начальства, да?       Дженнифер угукает, поправляет браслет-шнурок на запястье, потом волосы трогает сзади — вдруг распустились, выжидает немного и перемещается поближе к военному, устраивается в нескольких сантиметрах от его плеча.       — Я Дженнифер, — представляется она, — Дженнифер Мур.       — Лейтенант Гоуст.       Обняв себя за колени, она вешает нос, и слёзы застревают где-то в горле, а затем и вовсе ручьями бегут по щекам. Гоуст утешать не пытается, слушает всхлипы, думает о сигарете, о завтрашнем дне и отдыхает, пока есть время. Женщины. Пусть лучше плачет. Толку что-то говорить? Он снимает с пояса флягу с водой и без слов предлагает вынужденному компаньону, когда истерика сходит на нет. Дженнифер жадно прислоняется губами к горлышку, делает глоток и отдаёт обратно.       — Спасибо.       Вдалеке горит огонь, в безоблачном небе мерцают звезды, где-то там висит полумесяц.       — Недавно в профессии? — спрашивает Гоуст.       — Я студентка, — отвечает Дженнифер.       — И что студентка забыла здесь? — он косится на неё. То-то ему казалось, что голубоглазая блондинка с пухлыми губами, похожая больше на куклу, а не опытного репортёра, мало вписывается в здешний антураж.       — Сама вызвалась, — она пожимает плечами, — журналист, который меня учил всему, подхватил что-то… брюшной тиф или вроде того, так что его пару дней назад отправили домой, а меня с оператором оставили ещё подснять материал. А раз Райана больше… нет, мне надо связаться с редакцией, чтобы знали, что я жива со всей информацией.       — Если хочешь на телевидение, почему выбрала не региональные репортажи о животных? — всё недоумевает Гоуст.       — Как же! — шёпотом возмущается Дженнифер. — А кто будет говорить за тех, у кого отняли голос? За них мы должны кричать громче всех.       — Обострённое чувство справедливости?       — Вроде того.       — Ты не знаешь, куда лезешь, — предупреждает Гоуст, но вздыхает, понимая, что это ещё юношеский максимализм, а тот — эпидемия и среди зелёных солдат. Они приходят в армию, верят, что спасут мир, заработают много денег, повысят собственную значимость, а потом бегут при виде первых смертей, но уже поздно. Обратной дороги нет.       И вновь молчание, в котором слышно все мысли — друг друга тоже. Гоуст снимает перчатки, с хрустом разминает суставы, а Дженнифер хмурится, замечая кольцо на безымянном пальце.       — Ты женат?       — В разводе, — он смотрит на кольцо, будто сам забыл, что ещё носит его.       — Почему разводишься? — не стесняясь, Дженнифер лезет в личную жизнь лейтенанта.       — Это была ошибка, — сухо отвечает Гоуст, давая понять, что не настроен говорить на такие темы.       Журналистка неловко поджимает пальцы в сапогах, неуверенно тянется за флягой и благодарно кивает.       — Давно служишь?       — Вероятно, дольше, чем ты живёшь, — бросает Гоуст, на что у Дженнифер вода встаёт поперёк горла.       — Это сколько тебе лет?       — Можешь сама посчитать.       Она возвращает флягу, освобождая руки, что-то пытается сосчитать на пальцах, то загибает их, то разгибает, её брови медленно ползут вверх, пока она не восторгается вполголоса:       — Это страшно долго!       Гоуст принимает её за дурочку и отворачивается. В небе как раз разошлись дым и облака, открыв вид на созвездия южного полушария.       — Не было желания уйти?       — Долг есть долг, — говорит лейтенант, припоминая, как не раз спрашивал себя, что его держит на службе.       Уйти хотелось не раз, как хотелось начать жить обычную жизнь, где есть и несложная работа, и семья, и дети. Всё это оказалось не для него. Ему туда не вернуться — там другой мир, устроенный иначе. Чтобы там остаться, нужно измениться, а он уже не в том возрасте, чтобы искоренять старые привычки, пустившие корни так глубоко, что выдрать их не получится. «Я понимаю, за кого я выхожу замуж», — говорили ему, а потом плакали крокодиловыми слезами, встретившись с реальностью. И каждую попытку стать «нормальным» можно было окрестить не более, чем «ошибка». Здесь его место, другое он занимать не должен.       Задремав, Дженнифер опускает голову ему на плечо. Он натягивает перчатки, с глаз долой убирая кольцо. Даже развестись по-человечески не получается, то он опять уедет, а как приедет, у юриста чудесным образом появляются новые пункты. Мол, теперь ещё и имущество должен в благодарность, что не завели уголовное дело за домашнее насилие. Было бы там ещё такое насилие. А может, те разговоры, бесчисленные извинения и прощения были пустым звуком. Всё решалось. Или ему так казалось. Всех этих мозгоправов он из своего кармана оплачивал, чтобы лишний раз не слышать: «Настрадалась я от тебя! Настрадалась!» Ответный аргумент: «Если я такой плохой, почему мы ещё вместе?» — всегда пропускался мимо ушей. И это ради того, чтобы всё кончилось шантажом.       — Вставай, — будит Гоуст студентку журфака, подталкивая её плечом.       Она нехотя разлепляет глаза, в них брезжит ослепительный рассвет.       — Пора выдвигаться, — сообщает лейтенант, поднимается на ноги и берёт автомат.       Они спускаются вместе, выходят из кафе; на улице снуют служащие, в завалах домов ищут людей, курят и переговариваются. Дженнифер на ходу открывает зеркальце, заправляет непослушную чёлку за уши, сухие губы облизывает, обкусывает, пальцем брови приглаживает. Машина их забирает, везёт в лагерь для беженцев через сухие поля с редкими акациями и кустарниками, горизонт простирается далеко, а вокруг ни души, словно все люди на планете испарились в дрожащем на жаре воздухе.       Патрульные кивают Гоусту в знак приветствия и возвращаются к беседе. Лагерь больше, чем ожидала Дженнифер. Кругом палатки, бараки из песка и веток с брезентом на крыше, а между ними в очередь выстроились африканцы. Где-то кричат и резвятся дети, пинают камни голыми ногами. Дженнифер засматривается на них. Если бы она осталась здесь подольше, то помогала бы наспех организованной школе, учила их английскому. Так она думает и кивает самой себе.       — Они выглядят довольно счастливыми, — говорит Дженнифер.       — А что им остаётся? — позади доносится голос лейтенанта. — Хуже, когда им промывают мозги и дают в руки оружие.       — Вы их тоже убиваете? — спрашивает она, догадываясь, как выглядит правда этих мест.       — Приходится, — не юлит Гоуст. — При мне один раз солдат попытался пощадить такого, забрал у него автомат и получил ножом в бедро.       — Вина не гложет?       — Я инструмент, — говорит Гоуст, — а те, кто причастен, спят по ночам крепко, уж поверь.       — Верю, — соглашается Дженнифер и, сжимая кулаки, мнит себя той, кто может вернуть справедливость.       — Вон техническая палатка, — он указывает ей на барак, — можешь попробовать там позвонить.       Воодушевлённая Дженнифер исчезает за брезентовыми дверьми, преисполненная радостью, что совершила по меньшей мере подвиг. Совсем скоро она вернётся домой, где нет войны. Она храбрилась не напрасно и уже представляла, какими трогательными словами будет вспоминать Райана в статьях, как душещипательно поведает обо всём, что случилось. В газетах будут пестрить заголовки о вооружённом конфликте в Южной Африке, телеканалы раскрутят видеоматериалы с правдой, а все у экранов схватятся за сердца. Активисты поднимут плакаты, волонтёры откликнутся и приедут сюда, воочию узрят трагедию и помогут всем нуждающимся, а Дженнифер Мур — стажёрка из Орегона гарантированно получит уважение преподавателей и пару предложений о работе уже на третьем курсе.       Гоуст даёт сигарету одному из военных, когда горе-журналистка выходит и довольно сообщает:       — Главный редактор отправился ко мне, возможно, он уже здесь.       — Так иди, — Гоуст кивает ей в сторону выхода из лагеря.       — Да, — широкая улыбка озаряет её лицо, усыпанное веснушками и с розовыми поцелуями от африканского солнца.       Дженнифер торопится, но делает шаг и вдруг оборачивается, из сумки достаёт блокнот, вырывает листок, из волос достаёт карандаш и протягивает ему. Золотистые волны рассыпаются по плечам, голубые глаза мерцают в ярких лучах, как драгоценные камни или морские волны.       — Оставишь номер? — смущается она от собственной просьбы.       — Я редко отвечаю на звонки, — Гоуст отнекивается.       — Ничего. Я буду писать.       Через миг Гоуст сдаётся, черкает карандашом свой британский номер, а Дженнифер расцветает и неожиданно огорчается, когда приходит пора прощаться.       — Спасибо, что спас меня, — она складывает бумажку пополам и убирает в задний карман узких джинс.       — Не стоит, — Гоуст поднимает ладонь, желая покончить со светскими прощаниями из кинолент. — Иди, тебе пора.       Дженнифер стоит недалеко от патрульных, переминается с ноги на ногу и, щурясь, ищет на горизонте машину, на которой её увезут. Всего несколько часов, и она будет в аэропорту, потом в самолёте, возможно даже в бизнес-классе. Чёрный внедорожник приближается, тормозит, и оттуда выходит главный редактор с помощником, поправляет панаму, спасаясь от пекла, приветствует:       — Дженнифер, — елейно растягивает он её имя, подняв руки, будто хочет обнять, когда стажёрка подбегает к нему, — как ты тут, бедняжка? Мы к тебе сорвались первым рейсом, когда узнали о нападении.       — Я жива, в общем-то…       — Да, — он кивает, перебивая, — а что там с материалом?       — О! — опомнившись, Дженнифер достаёт из сумки блокнот с записями, личную видеокамеру и карту памяти, протягивает ему. — Вот, всё отснятое. Райан не смог…       — Такова уж наша работа, — главный редактор делает скорбящее лицо, — думаю, он был бы рад, узнав, что мы закончим его дело.       — Вы правы, — поддерживает Дженнифер.       — Это всё? — он крутит потёртую видеокамеру, открывает экранчик и закрывает.       — Да, — только отвечает она, как помощник редактора достаёт пистолет и направляет на неё.       — Мне очень жаль, — редактор сводит брови, вымучивает из себя сожаление. — Ты такая красивая, идеальное лицо для ведущей. Могла бы вести прогноз погоды, но выбрала Африку. И оказалась не там.       — О чём вы? — тише спрашивает Дженнифер и шелохнуться боится, любой неправильный вдох лишит её жизни.       — Не смотри на меня так, — он взмаливается, но ехидная усмешка выползает наружу, и маска добренького начальника тает. — Ты знаешь слишком много, чтобы оставаться в живых. Это, понимаешь ли, бизнес.       Дженнифер не верит, что прямо сейчас оборвётся её жизнь. Нет. Не может быть. Это всего лишь сон, ночной кошмар. Она проснётся у себя в комнате, начнёт новый день в маленьком городке на побережье и передумает поступать на журналиста.       — Она отдала вам всё, что нужно, — раздаётся голос лейтенанта, — это лишнее.       Главный редактор медленно поднимает руки, попав на мушку автомата.       — Разве может наёмник застрелить мирного американца? — он вспоминает о законе.       — «Мирный американец» — это продажный урод с оружием? — не ведётся Гоуст, угрожая ему.       Редактор цыкает, хлопает помощника по плечу:       — Ладно, идём. Мы свою работу выполнили.       Они залезают обратно в салон внедорожника, а побелевшая Дженнифер едва стоит на ватных ногах, жизнь вновь приливает к её лицу, но пальцы дрожат, сердце колотится, голова кружится.       — Что теперь? — Гоуст нарушает неловкую тишину.       — Кажется, я уволена, — отшучивается Дженнифер, — так что… буду добираться домой своими силами.       Она пугается, когда лейтенант проходит мимо к солдатам у машины. Страх остаться одной, брошенной на произвол судьбы здесь, в лагере с беженцами, ведёт её за ним. Он нужен ей, как никто другой. Только с ним она чувствовала себя в безопасности, под защитой его сильных рук и незыблемого хладнокровия. Без него ей не справиться, не после того, что случилось. Ведь всё могло быть иначе, ещё несколько минут назад она верила в лучшее будущее, а теперь из-под её ног выбили почву, лишили уверенности в завтрашнем дне. Где она будет? Что с ней будет? Эти вопросы бросали новые поленья в костёр паники; кровь стыла в жилах, руки леденели.       — Ты уезжаешь?       — Да, — отвечает Гоуст, — вернусь вечером, нужно сопроводить гуманитарную помощь.       Дженнифер выдыхает, на сердце легчает.       — А в гуманитарную помощь входит алкоголь? — неумело шутит она.       — Вряд ли.       — Ну, если найдёшь, можем выпить вместе, — откровенно предлагает Дженнифер, отбросив стеснение.       Солнце плывёт к горизонту, розовыми лучами светит сквозь листву изогнутых и тонких деревьев, растекается по белым брезентовым крышам. Жара спадает, духота оседает тонкой плёнкой пота на коже, осторожно зажигаются фонари. Женщины стирают одежду в жёлтой от глине воде, на своём ругают непослушных детей, разносят ужин старикам. Мужчины натягивают бельевые верёвки, чинят временные дома, говорят с военными. Гоуст находит Дженнифер за уроком с африканскими ребятишками, она в унисон им повторяет английский алфавит, написанный мелом на зелёной доске. Он невольно засматривается, скрещивает руки на груди и плечом опирается на стену.       Вскоре темнокожая учительница с цветастым платком на голове благодарит Дженнифер за помощь, предлагает и завтра провести урок с носителем языка, мол, и детям она нравится экзотической, «белой», внешностью. Дженнифер вежливо улыбается, прощается, и неожиданная хмурость ложится на её лицо, когда все расходятся. Гоуст ждёт, когда на него обратят внимание, сам раскрываться не спешит, да и не хочет.       — Ой, — Дженнифер удивляется, сразу приглаживает волосы, выпрямляется, отчего её грудь поднимается. — Ты пришёл.       — А ты не сильно-то расстроена, — говорит Гоуст и отталкивается от стены.       — Нет, — выпаливает она, затем робко берёт себя за локоть, — то есть… Ты здесь, а с тобой мне спокойнее.       Слишком очевидными становятся намёки. Напряжение растёт, электризуется, и всё трудней делать вид, что каждое слово не превращается в затянувшуюся прелюдию. Гоуст не вчера родился, чтобы не заметить, как Дженнифер всеми силами хочет его очаровать. Её томный взгляд, естественная игривость. На его памяти все американки были такими, открытыми и знающими толк в соблазнении. Порой они и намёки отбрасывали, с места в карьер говорили: «Я хочу тебя». Он тогда хранил верность одной, да и впрочем не особо поддавался женским чарам. Товарищи говорили: «Зато нам больше достанется». Дома упрекали: «Ты даже не прикасаешься ко мне. Трахался там с какой-нибудь сучкой, да? И чем она лучше?»       Да если бы трахался, не срывался бы.       Так он хотел ответить, но промолчал, дав подозрениям зацвести. Сам не понимал, что с ним. Вроде здоровый мужчина, но яркие фантазии стали редкостью, а желание и вовсе куда-то ушло. Вернее, переросло в раздражение и болезненную жажду причинить боль; получить не любовью, а силой. Показать, каким он может быть. Показать, о чём действительно стоит переживать. Не показал. На одной из сессий с терапевтом (куда его отправили слезами и шантажом) он выдохнул, а затем поскорее вернулся к работе, где мог выплеснуть всё, что скопилось. На новость о разводе отреагировал сухо, воспринял, как будто на завтрак подали яичницу без бекона. И уже целый год не брал отпуск, изредка прилетал на выходные, видел, как идёт дело, и улетал обратно, чтобы не участвовать в этом абсурде.       И сотню раз пожалел, что испортил чужую жизнь своим появлением.       Сейчас же мило беседовал у костра с американкой, которая невзначай трогала его открытые предплечья, кончиками пальцев проводила по венам и даже не знала, что завтра он уезжает. Переводят на другую точку, всё как обычно. Только впервые за долгое время он не хотел никуда. Он снял большую часть снаряжения ещё днём, измучившись от жары, закатал рукава, и теперь даже не старался оттолкнуть Дженнифер. А ей только в радость, она всё хихикала, расспрашивала о прошлом, как учили вести интервью, а на отказ отвечала: «Прости-прости, издержки профессии». Он провожал её до палатки, едва мирясь, что на этом всё.       — Ты не в лагере ночуешь? — Дженнифер с детской надеждой заглядывает в его глаза.       — Нет, — Гоуст мотает головой, отбрасывает внезапную трусость. — Нас переводят, завтра я буду в другом месте.       Сначала она думает, что это шутка, но лейтенант не похож на того, кто разыгрывает. Затем она глотает разочарование, опускает голову и ищет в себе слова для прощания.       — Я буду писать, — говорит Дженнифер, а сама по-детски хочет разрыдаться, попросить остаться с ней ещё хоть на секунду.       По дороге к машине Гоуст взвешивает все за и против. Есть ли что-то ужасное и непоправимое в том, что он задержится в лагере, с ней? Некоторые из военных остались, кто-то ещё патрулирует. Так ли нужно сейчас возвращаться на базу? Гоуст открывает дверь, видит на пассажирском сидении бутылку коньяка. А когда в последний раз он позволял себе поддаться мимолётным чувствам? Когда он разрешал себе хоть немного пожить? Гоуст снимает перчатки, бросает назойливое кольцо куда-то на коврик и берёт бутылку. Плевать. Одна ночь ничего не изменит.       Давно забытое чувство — предвкушение — суетится где-то в груди, сладкое томление наполняет рот слюной, когда он идёт к Дженнифер. В палатке её не находит, но не отчаивается. Всё же ещё рано для сна, но тьма сгущается, совсем уж вдали тихо умирает день.       — Эй, — он окликивает патрульного, — не видел журналистку из Америки?       — Видел, — солдат кивает, — она с Мигелем ушла на склад.       С Мигелем. На склад. Гоуст отбрасывает догадки, но в сумраке бараков его мысли роятся, прячутся в чёрных тенях, действуют на нервы. Чем ближе он подходит к складу, тем больше голоса давят изнутри на черепушку. И тем большим идиотом он себя чувствует, когда слышит стоны.       — Что там происходит? — спрашивает Гоуст у коллеги, мирно курящего сигарету на улице.       — Да там Мигель, — без интереса отвечают ему, выдыхая дым, — сам понимаешь.       Вскрик разливается стоном. Это голос Дженнифер. Это она там разложилась под Мигелем.       И на что он только надеялся? Неужто он думал, что Дженнифер поможет ему забыть о разводе, даст ему ласку и нежность, по которым он изголодался? Самый настоящий олень. Кое-как выторговал коньяк у товарищей, хоть мог пригрозить, что сдаст старшим, и конфисковать. Только крыс в армии не жалуют, да и сам он не раз грешил тем, что выпивал на службе, несмотря на запреты. В какой-то момент иначе уже было нельзя. Кошмары мучили, проблемы не решались. Он медленно сходил с ума.       Садясь в машину, Гоуст почти давит на газ и уезжает, но вспоминает про пиво на заднем сидении. Он разрывает упаковку, достаёт жестяную банку, щёлкает язычком и в два присеста выпивает полностью, задрав балаклаву на нос. Раз настроился забыться сегодня ночью, то и алкоголь подойдёт. После второй банки он включает радио, чтобы перебить чересчур громкие думы, где кипит злость на Дженнифер, которая сейчас раздвигает ноги перед Мигелем. Не Гоуст особенный, это ей подойдёт любой военный или просто любой, кто понимает по-английски. Злило его и то, что это был именно Мигель — похабный мексиканец с сальными шутками и подкатами, после которых нормальным девушкам хотелось помыться. Мигелю давали разве что проститутки и особы без капли самоуважения.       Сжатые пивные банки валяются под сидением, где-то там же пропало обручальное кольцо. Гоуст глотает коньяк из горла, бесцельно смотрит за скудный забор, ограждавший лагерь. Все советы терапевта смолкли давно в потоке бессвязных воспоминаний, и лишь прикосновения Дженнифер ещё оставались ощутимыми в этой каше обсессий. Злость красной пеленой застилает взор, когда Гоуст замечает довольного Мигеля. Руки сами открывают дверь, ноги сами ведут к складу, где ещё может быть Дженнифер.       Она стоит там, в одной распахнутой рубахе, хлопает ресницами, в замершем свете жёлтой лампы стыдливо прикрывается, краснея.       — Что…       — Зачем? — перебивает Гоуст.       — Я… он оказался рядом, пообещал, что оплатит мне билет домой, — оправдывается Дженнифер.       Гоуст не знал, что хуже. Вместо того чтобы попросить о помощи его — или кого угодно в лагере, — она выбрала продать себя Мигелю. Или соврать, что продала. Тяжёлыми шагами он приближается к ней, рывком снимает рубашку с плеча, обнажая округлую грудь, и перехватывает за локоть, не давая закрыться. Бесконтрольная злость вкупе с алкоголем мешаются в адский коктейль. Гоуст хочет Дженнифер, хочет вытрахать всю дурь из её головы. Хочет получить то, от чего так давно себя отговаривал. Он швыряет её на мешки с крупой, она ударяется лопатками, бормочет что-то бессвязное, выставляет руки. В солнечном сплетении холодеет.       — Гоуст, что ты…       — Саймон, — обрывает он её лепет и за запястья держит силой.       Расстегнув ремень и штаны, он видит в её испуганных глазах своё отражение. И это распаляет его только сильнее, стирая пути к отступлению. Дженнифер брыкается, безуспешно сводит ноги, отчего только крепче прижимает его к себе. Её живот дрожит, грудь вздымается от прерывистого дыхания. Болезненный вскрик обрывается, Саймон сцепляет пальцы на тонкой шее и толкается глубже, морщась от того, что идёт туго. Освободившимися руками Дженнифер царапается, ногтями сдирает кожу, оставляя красные полосы на предплечьях, но слышит громкие вздохи над ухом. Ему так нравится.       Она жадно глотает воздух, когда шею отпускают, не давая потерять сознание. От Саймона разит перегаром, и каждый его толчок отдаётся внизу режущей болью, словно от лезвия. Ей кажется, она чувствует металлический запах. Может, кровь. Может, секс так тоже пахнет.       — Перестань, — просит она, — пожалуйста.       Он будто не слышит, закидывает ногу себе на плечо, на бедро давит и входит глубже по самые яйца, вынуждая Дженнифер выгнуться и хоть немного отодвинуться. Ладони упираются в грудь, вместо стонов вырывается дрожащее хныканье, перед глазами плывёт. Саймон впервые испытывает столь сильное наслаждение, до мурашек, когда в ушах звенит и в затылке вибрирует. До блядской одури он желает ещё, заново опьянённый, но теперь властью над чужим телом.       — Саймон, пожалуйста, — Дженнифер всхлипывает, — прекрати.       Его имя судорожно срывается с обкусанных губ, как молитва. Он выпрямляется, чтобы лицезреть её, маленькую, жалкую и беспомощную. Она зовёт его, повторяет, как мантру, чтобы он прекратил, но затыкается от звонкой пощёчины, когда ему надоедает слышать один и тот же скулёж. Влажные шлепки наполняют склад, от хриплого дыхания у Дженнифер завязывается жгучий узел внизу живота. Беззвучно стекают слёзы к вискам, от душного запах пота и смазки тошнота подступает к горлу. Голова Дженнифер так и лежит на боку, перед глазами деревянные ящики. Она мысленно просит Саймона остановиться, ждёт, что скоро всё кончится, и винит себя, выдумывает тысячу и одну причину, почему с ней могли так поступить. Мужчины же никогда не делают больно просто так. На все преступления их склоняют женщины. Влюбляют, развращают, манипулируют.       Саймон снимает балаклаву, кладёт лоб на плечо Дженнифер, она обнимает его, зарывается пальцами в короткие волосы, и тепло наполняет её. А если он так сильно нуждался в ней, что не сдержался? Она дура, раз не заметила, раз поверила, что он уйдёт и бросит её. Он всего-то хотел любви и получал её так, как умел. Военный всё-таки. Дженнифер растворяется в его запахе, сливается с ним, желает пропитаться им полностью, чтобы принадлежать Саймону.       Он крепко держит её, двигается размашисто, выходит совсем и вдалбливается снова во всю длину. Дженнифер громко ахает, морщится и терпит, прижимаясь к нему, жадно впитывает выдуманную нежность, но вскоре сдаётся и обмякает. А ему мало, он хочет сделать больнее, надломить сильнее, чтобы наваждение наконец ушло, оставило в покое. Ни Саймона, ни лейтенанта Гоуста больше не было. То, что осталось, со страстной жестокостью сношает безвольное тело, его безжизненная податливость будоражит кровь, по венам прямо в мозг бежит чистая и дикая похоть. Тело под ним так мягко поддаётся его усилиям, до страшного послушно следует его движениям.       Член теряет чувствительность, стирается так невовремя. Когда Саймон отходит, сжимая балаклаву в кулак, Дженнифер выдыхает и избегает взгляда в глаза; холодный ветер с улицы неприятно щекочет пушок на животе. Её дёргают за руку, ставят на колени.       — Открой рот, — командуют.       Все красивые куклы — хорошие девочки, а значит послушные.       Разомкнув губы шире, Дженнифер мычит, на языке привкус солёный, за волосы хватают больно и направляют. Саймон плавится, пока она громко давится его членом, упирается ладонями в бёдра, в тщетных попытках контролировать хоть что-то, и тешит себя — её желают и любят.       Член твердеет, напрягается. Саймон яростнее доводит себя до пика, не даёт отстраниться, изливается горячим семенем в рот. Рука обмякает, долгожданное облегчение растекается по телу, наступает тишина и опустошение. Хорошо. До невообразимого хорошо.       — Глотай.       Поборов рвотный рефлекс, Дженнифер проглатывает горькую сперму, украдкой смотрит на расслабленное лицо Гоуста и отворачивается. Влажные волосы падают на глаза, тело потряхивает озноб. Застегнув пряжку ремня, Саймон достаёт из кармана пару смятых купюр, бросает к её ногам. Она оживает, тотчас поднимает глаза.       — Что это значит? — заново обретя голос, спрашивает Дженнифер его спину.       — На билет домой.       Она берёт деньги, считает — двадцатка. В глупой ухмылке растягиваются обветренные губы. Как же унизительно. Разодрали на тряпки, вынули поролон и бросили в грязь, а она, покорная и смиренная кукла, даже не воспротивилась, на долю секунды возжелала доставить удовольствие, как сделала бы правильная женщина. Да увы, Дженнифер Мур неправильная во всех смыслах. Использованная вещица. Не украшение, а бижутерия. Она тихонько воет на складе, чтобы никто не услышал, в африканской глуши, у чёрта на рогах, где нет никого, кто бы спас. А хочет ли она этого спасения, когда лежит на холодной земле и содрогается в плаче, чувствуя себя обнажённой перед всем миром, на глазах тысяч людей? Вот бы никто не видел её такой. Вот бы стать незаметной, невидимой.       Саймон выходит, балаклаву надевает, пряча чудовище. И самому от себя мерзко. Какая-никакая совесть просыпается так некстати, и невыносим тот факт, что он ещё жив. Грязное животное, монстр. Ничем не лучше тех, кого убивает. Рука тянется к пистолету на поясе, но эго кричит, что он выше этого. Пусть поживёт подольше, помучается за всех других. Каких других? И к чему героизм, если он не герой?       — Ты, — лейтенант обращается к сонному патрульному.       — Сэр? — он тут же выпрямляется, как оловянный солдатик.       — Позаботься, чтобы завтра её увезли в город и посадили на самолёт, — приказывают Гоуст.       — Да, сэр! — слушаются его.       — Не кричи, весь лагерь перебудишь, — ворчит лейтенант.

***

      Пасмурный Орегон, где она выросла, отныне казался чужим. Улицы родного города ведут домой, а там мама встречает с расспросами.       — А что, стажировка уже кончилась?       — Да, — Дженнифер плетётся на кухню, потирает глаза.       Проснувшись в Портленде, она думала, что всё случившееся — лихорадочный сон. Подцепила какой-нибудь вирус, поднялась температура, результат на лицо. Но между ног саднило. Выйдя из такси в соседнем квартале, она надеялась, что возле дома её не поджидает главный редактор. Или она ждала, что встретит его в родительской гостиной за чашкой чая с её матерью? А если бы помощник тогда выстрелил раньше, чем пришёл Саймон?       — Не ври, — ругается мать, — тебя выгнали.       — И что с того? — Дженнифер наливает воду из-под крана, делает глоток и выливает остатки.       — Это всё из-за твоего мерзкого характера, — продолжает отчитывать мать. — Ты ни с кем общий язык найти не можешь.       Дженнифер поправляет на плече сумку, шаркает ногами к лестнице.       — Посмотрите на неё! — женщина повышает голос. — Ты за весь семестр навестила меня только дважды, а сейчас даже помочь родной матери с готовкой не можешь?       От упоминания еды в горле встаёт едкий ком. Дженнифер закрывается в комнате, в маленьком убежище от большого и страшного мира. В корзину для грязного белья летит рубашка, туда же ремень. Сняв джинсы, Дженнифер по привычке проверяет карманы, находит листок в заднем и удивляется. Номер Саймона. Она замирает, глазами вычерчивает цифры, повторяя его почерк.       В халате и с полотенцем на голове она выводит кончиком пальцев карандашные линии, невесомо гладит клочок бумаги и улыбается. Лиловый вечер проникает сквозь жалюзи, по крыше робко бьёт мелкий дождь. Дженнифер берёт телефон, подтягивает провод от зарядки и принимается писать сообщение. Она набирает, стирает, обдумывает и вновь набирает. Беспокойные ноги водят её кругам по комнате. Ведь не спроста же всё? Саймон вряд ли хотел сделать больно. Конечно! Он спас её, защитил, потому что понравилась. Всё от ревности, из-за глупости Дженнифер. Глупой была и его жена, раз подала на развод.       Дженнифер ворочается на кровати, откидывает мокрое полотенце и обнимает подушку. Разве стал бы Саймон раскрывать себя, рискуя анонимностью, если бы это ничего не значило? Он ей доверял, знал, что она не выдаст его. Она бы ни за что на свете не подала заявление, не обвинила в том, чего не было. Она сама хотела, когда сидела с ним у костра, гладила его руки и невзначай касалась бедра. Что тогда написать ему? Дженнифер мычит в подушку. Каждое слово звучит нелепо и глупо. Надо обязательно задать вопрос, чтобы он ответил. Как дела? Она брезгливо морщится. В самом деле, ей же не шестнадцать!       Она пишет, осторожно нажимая на буквы, печатает медленно, ставит пробел, точку. «Привет, это Дженнифер. Как служба?» — гласит текст на экране. С замиранием сердца она жмёт на кнопку «Отправить» и ждёт. Вот-вот он ответит. Или даже позвонит. Чтобы унять волнение, она стоит у зеркала, на волосы пшикает из розового флакончика и расчёсывается. Никаких проклятых веснушек. Она мажется кремом, тщательно втирает его в кожу лица до красноты, будто ластиком трёт бумагу до дырок. Здесь нужна чистая кожа, белая, идеальная. Она же не из какой-нибудь там Калифорнии или Флориды, где легкомысленные девчонки носят загар. Она обычная, умная девочка из Орегона, из лучшей школы журналистики. Всё подстать британцу из хмурой Англии.       Звук уведомления заставляет её сердце ухнуть в груди. Дженнифер бросает всё на столик, тут же хватает телефон и расстраивается, когда там всего лишь новость о чьём-то свежем посте в соцсети. Ничего. Саймон скоро напишет.       Без стука мать входит в комнату.       — Чем ты занимаешься? Там ужин готов.       — У меня дела, — отмахивается Джи, берёт ноутбук со стола, — буду реферат писать.       — Хотя бы в учёбе не подводи меня, — вздыхает мать.       Дженнифер пропускает это мимо ушей, убавляет громкость и включает сериал, устраиваясь удобнее на кровати. Телефон она кладёт к голове, каждую минуту проверяет, нет ли сообщения.       Так кончается день. Так проходят ещё три мучительных дня. Саймон не отвечает. Дженнифер кидает ложку в пустое ведро мороженого, выползает из постели под вечер, подходит к зеркалу. Лампа загорается, подсвечивая её тело в обтягивающих и почти детских домашних вещах. Она облизывает губы, перекидывает волосы на одно плечо, на другое. Синяки на шее от его пальцев к её несчастью бледнеют. Она завороженно ведёт по зелёным полосам, снимает майку и спускается ниже к пупку. Сероватые отметины сходят с кожи. На ягодицах ещё остались яркие следы его ногтей — символ принадлежности ему. Дженнифер возвращается к лицу, рассматривает себя, тщательно ищет изъяны и находит. Она приподнимает кончик носа, натягивает щёки наверх. Всё не то.       Тело не подходит лицу, или лицо не подходит телу. Как-то неуютно, всё чешется. В закромах старой одежды она достаёт растянутую серую толстовку, надевает, пряча изгибы. Так лучше. Бёдра какие-то широкие, сзади обвисшие. Спортивные штаны закроют всё безобразие. Дженнифер до крови откусывает ноготь на большом пальцем, пока оценивает своё отражение.       Будь она достаточно красивой, то Саймон уже бы ответил. Он бы полюбил её так сильно, что не смог бросить. Он бы в тот же день развёлся, заговорил бы с Дженнифер о свадьбе и детях. Она стала бы прекрасной матерью и любовницей, дала ему всё, что нужно мужчине. Только бы она была достаточно красивой. Идеальной. Не этим жирным заморышем с грязной головой.       «Ненавижу».       Её ноздри расширяются от гнева. Отражение искажается и с дребезгом разбивается на осколки. Зеркало с грохотом приземляется на пол. В каждом кусочке Дженнифер видит себя. И хочет уничтожить то, что на неё смотрит. Она падает на колени, хватает осколки, раскидывает их. Стекло впивается в ладони, мелкие крупицы застревают в коже.       — Сумасшедшая, — доносится с дверного проёма.       Дженнифер резко оборачивается, видеть мать, схватившуюся за крест на груди.       — Чокнутая, — глаза женщины округляются от ужаса и презрения. — Психованная! — кричит она и пропадает в коридоре. — Говорили мне сдать тебя в церковь! Или в психушку на крайний случай!       — Мама! — Дженнифер кидается за ней, вместе с длинным ковром поскальзывается на паркете, запинается, но успевает взяться за лестничные перила. — Нет, стой!       — Хватит с меня этого! — орёт женщина. — Я позвоню, тебя заберут. Тебе давно пора под надзор! Я не справляюсь!       Дженнифер выхватывает у неё домашний телефон, на белоснежном пластике оставляет кровавые следы и сама пугается.       — Это так не продолжится! — мать борется с ней, вырывает телефон.       — Мам! — рыдает Дженнифер, пачкает кровью её руки. — Не надо!       Не устояв на ногах, Дженнифер падает на кухонную плитку, сворачивается в клубок, закрывая голову. Вопреки ожиданиям мать не кидает в неё ничего, телефон убирает на стол, хлопает шкафчиком.       — Вся в отца, — мать качает головой, наливает вино в бокал, выпивает. — Тот такой же неуправляемый.       Дженнифер переваливается на спину, захлёбывается слезами и хрипло всхлипывает, сорвав голос.       — Надеялась, если вы видеться не будете, так ты нормальной вырастешь. Куда там! — не унимается мать, всплёскивает руками. — Гены ничто не изменит.       — Хватит! — истошно выкрикивает Дженнифер, пытается заткнуть уши. — Папа не был плохим!       — Конечно, — охает мать. — Это же я тут злодейка. Я тебя вырастила одна, оплатила колледж, чтобы ты человеком стала, и вот, что я получаю вместо благодарности!       Рыдания и стенания не прекращаются, рвутся из саднящего горла. Папа не был плохим. Это мать его довела своей верой и руганью. Из-за неё он начал употреблять. Да, ушёл, но хотел вернуться. Она же сама ему не позволила, запретила гулять вместе на выходных, все рождественские подарки отдавала в церковный приют. Папа любил Дженнифер. Пока не умер пару лет назад.       Очнувшись ночью, Дженнифер первым делом берёт телефон, проверяет диалог с Саймоном. По-прежнему тишина. Экран подсвечивает бинты на ладонях. Тянет спать.       Первые дни в колледже Дженнифер оглядывалась, за каждым углом боялась увидеть кого-то из редакции — вдруг придут и убьют. А что им стоит? Ладони болели от ручки, болели от клавиатуры ноутбука. Лекции проходили сквозь неё, в записях она путалась, подменяла слова, обрывалась на середине предложения и больше не могла нащупать ту самую мысль.       — Представьте ситуацию, — говорит профессор Джонс, — у вас есть доказательства коррупции среди высокопоставленных чиновников, но публикация этих данных может повредить вашей карьере или поставить безопасность под вашу угрозу. Опубликуете ли вы материал? Почему?       Дженнифер черкается ручкой на краю тетрадного листа, пока кто-то из группы тянет руки.       — Мисс Мур, — обращается профессор.       — А? — она поднимает голову, смутно припоминает, что было секунду назад. — Я… я не уверена. Если журналист подвергает себя опасности, то… то сможет ли он потом, в будущем, рассказывать важные истории? — рассуждает Дженнифер тихим голосом.       — Так, — профессор Джонс принимает её ответ и указывает ладонью на другого студента. — Мистер Шейд.       — Я бы опубликовал, — заявляет студент, — потому что это моя обязанность как журналиста — донести правду. Люди имеют право знать, как всё на самом деле.       Дженнифер утыкается в тетрадь, капюшон толстовки натягивает чуть ли не до бровей. Испариться бы. Исчезнуть.       — Хорошо, коллеги. Здесь мы сталкиваемся с понятием «журналисткой ответственности», — продолжает лекцию профессор Джонс. — Как журналист, вы отвечаете не только за правдивость информации, но и за последствия её публикации. Теперь мы разберём реальный пример. В 2013 году газета «The Guardian» опубликовала материалы Сноудена…       Дальше Дженнифер не слушает, почти ложится на парту и подпирает голову кулаком. Сдались ей эти репортажи, интервью, статьи… Почему она вообще возомнила себя журналистом? Точно не она выбирала колледж, точно не она слёзно умоляла мать оплатить хотя бы первый год, обещая, что точно получит престижное место на телевидении или в газете к выпускному.       Всё пошло не так.       Говорят, не пытайся откусить больше, чем можешь проглотить.       Она думала, что ей по силам.       В коридоре Дженнифер выскальзывает из толпы, себе под ноги смотрит, чтобы случайно не наткнуться на кого-нибудь взглядом. Телефон в заднем кармане вибрирует, на экране его имя. Саймон. Она прикусывает губу, по сторонам озирается и бежит на пустой лестничный пролёт. Он ответил, он не забыл про неё. Сердце колотится, пульс бьёт по ушам. «Ты отдала весь материал с Африки?» — молча читает сообщение Дженнифер и с радостью печатает «Нет». Она нужна ему. Он придёт к ней. С той ночи они связаны, иного быть не могло и не будет.       Как в тумане, она спускается в холл, держит телефон, словно сокровище. Больше ничего не имеет значения, все вокруг пустоголовые дуры и безмозглые идиоты, по второму кругу обсуждают серые сплетни. Когда-то и Дженнифер была такой, среди них чувствовала себя своей.       — Что за вид, Джи? — спрашивают.       — Что? — она едва возвращается в реальность.       — Джи, — её трясут за плечо.       — Привет, Нейт, — выдаёт она кое-как.       — Если всё ещё хочешь меня вернуть, то приведи себя в порядок, — говорит Нейт. — Мне противно от того, что ты моя бывшая.       — Привести себя в порядок… — отречённо повторяет Дженнифер.       — Только не говори, что так страдаешь по мне, — Нейт исходит пренебрежением.       — Да, мне нужно привести себя в порядок, — оживает Дженнифер и идёт к выходу.       В общежитии она первым делом выбрасывает все обёртки и батончики, следом идёт в душ, где тратит по меньшей мере час. Корочки на ладони слабо жжёт мыло, но скоро всё пройдёт. Всё наладится. Дженнифер сушит волосы, завивает локоны. Немного набрала в весе, но ничего, быстро сбросит. Саймон увидит её и больше никогда не уйдёт. Она сделает всё ради этого.       За окном смеркается, на экране ноутбука недоделанное домашнее задание. Саймон так и не пришёл. Дженнифер не могла сосредоточиться на разборе чужой статьи, телефон пленял её сознание, каждый звук уведомления отзывался в ней радостной тревогой. Может, написать что-то ещё? Нужно что-то неглупое, не как в прошлый раз. Какой-то вопрос, возможно, по его специальности. Как назло голова опустела от слов. И вот Дженнифер битый час сверлит глазами то экран ноутбука, то экран телефона, гипнотизирует их, будто сейчас, ещё немного, и сойдёт озарение, буквы выстроятся в ровный рядок, предложение родится само собой, но нет. Один звенящий белый шум в голове бьёт по нервам, а разгорающаяся злость отнимает последние силы.       Никчёмная.       Она просыпается раньше будильника, проверяет сообщения, с разочарованием откидывает одеяло, потому что сон больше никак не идёт. Занятия начинаются в обед — времени полно, можно успеть собраться и доделать задание. Дженнифер с точностью всё рассчитывает, но встаёт перед зеркалом в полный рост, а конечный результат её потуг сделать из себя что-то новое, иное — красивое, — не оправдывает ожиданий. Она стирает макияж — всё дело в нём, — рисует заново. Так вроде лучше. Цифры на часах стремительно сменяют друг друга, уже пора выходить.       — Давайте сегодня разберём реальный пример: серия статей «The Boston Globe» о сексуальных злоупотреблениях в католической церкви, — сняв очки, профессор Картер расхаживает у доски. — Как журналисты собирали данные для публикации?       Дженнифер безучастно крутит ручку между пальцев, листает последние новости на ноутбуке, замирает, когда натыкается на заголовок: «Главный редактор телеканала MSNBC найден мёртвым в собственной квартире». Она хмурится, убедившись, что это именно тот редактор, который курировал новости из Африки.       — Думаю, они использовали анонимные источники среди жертв, — отвечает студентка, — и, возможно, конфиденциальные документы из церкви.       Начали расследование об убийстве, но пока все сходятся во мнении, что это был несчастный случай. Остановка сердца. Разве у того молодого мужчины, какого запомнила Дженнифер, могло просто так встать сердце? Она открывает вторую статью, третью. Все твердят одно и то же, будто по техзаданию.       — Но трудно было бы убедить жертв говорить, особенно, если они боялись последствий или давления, — добавляет второй студент.       Голова кружится, ломится от ярких вспышек, где смешались голоса и лица. Дженнифер страшно. Если за ней придут прямо сейчас? Она знает непозволительно много для того, кто может беззаботно ходить на занятия, будто ничего не случилось. Во рту пересыхает, ладони потеют. Её тоже убьют. Прессу заткнут, мать решит — самоубийство, а друзья… Друзья будут рады занять её место.       Дженнифер хлопает крышкой ноутбука, хватает сумку и выбегает из аудитории под удивлённые взгляды одногруппников. К коже прилипают мурашки, озноб пробивает с холодным потом, но ей жарко, душно. Нечем дышать. Саймон редко отвечает на звонки, но Дженнифер надеется, что сегодня может стать исключением. Она встаёт в укромный угол, подносит телефон к уху. Гудки. Ноги едва держат, подкашиваются. С конца коридора приближаются шаги.       — Да? — низкий тембр доносится из динамика.       — Арчера убили, — говорить Дженнифер плачущим голосом.       — И? — Саймон не понимает.       — Меня тоже убьют, — она зажмуривается, и горячие капли бегут по щекам.       — Никто тебя не тронет, если будешь молчать, — уверяет Саймон.       — Я буду молчать, — тараторит Дженнифер.       — Хорошо.       Звонок обрывается.       Шаги топчутся совсем близко, в глазах темнеет. Дженнифер едва не теряет сознание, но головокружение резко проходит. Шаги стихают, фонтанчик занимают две студентки с папками в руках.       — О, Дженни, привет, — здоровается одна из них.       — Не хочешь к нам на студенческий подкаст? — предлагает вторая. — Ты же в Африку ездила.       — Да, точно.       — А, я… — Дженнифер теряется, — позовите, если нужен будет кто-то за кадром.       — М, — девушка пожимает плечами, облизывает каплю воды с губ, — обязательно! У нас ещё скоро планируется несколько выпусков про феминизм.       — Ага, про женщин в нашей профессии, — поддакивает вторая. — Так что, заглядывай, будем рады.       Дженнифер считает, что у неё нет на это времени. У входа в колледж она в каждом человеке ищет Саймона. Он же заберёт компромат лично, не отправит кого-то другого?       Никто не пришёл.       За всё то время, что она простояла на промозглой улице, никто не пришёл. Локоны распались, с другой стороны зеркала на неё смотрела мокрая крыса. Вернулась тоска, глубокая и мучительная, засевшая ещё в детстве. Тоска, которую Дженнифер старательно прятала, маскировала всеми продуктами для совершенствования, скупаемыми под влиянием индустрии. Безжалостное чувство, осознание, пришедшее с начальной школы, — она хуже всех. Есть красивее, есть умнее. Их любят, а она довольствуется крохами мужского внимания, пока не найдётся кто-то получше, кто непременно затмит Дженнифер. Все внешние недостатки она старалась перекрыть заботой и добротой, радушием и большим сердцем. Может быть, тогда? Люди же нуждаются в понимании, в принятии. Она такая. Так в чём проблема? В том, что Дженнифер — это Дженнифер, а не Кортни или бывшая жена? Казалось, каждый, кто смотрел на неё, насквозь видел эту обычную, ничем непримечательную, потонувшую в зависти Дженнифер. Скажи только Саймон: «Хорошо выглядишь сегодня», — её жизнь бы вмиг переменилась, обрела смысл. Можно и не такими словами, ей бы пошло как угодно, да хоть короткий взгляд, где читались бы его чувства к ней. В порывах и срывах она мечтала умереть, чтобы переродиться хоть кому-то нужной.       Каждый день она устраивала ритуал, приносила в жертву старую Дженнифер и создавала новую. Она ложилась спать с мыслями о нём, просыпалась с его именем на языке. Она ждала его после занятий, искала в коридорах и библиотеке, за окном аудиторий. На клумбах распускались цветы, солнца становилось больше, и на изумрудной траве студенты коротали перерывы между занятий.       Кормить надежду стало нечем, от скуки Дженнифер училась, почти вспомнила о старых знакомых, как в один из вечеров его голос окликнул её:       — Дженнифер.       Весь мир переворачивается, обретает краски, формы, материю. Она видит его на территории колледжа. Он стоит, убрав руки в карманы серой куртки, чёрная балаклава без рисунка скрывает лицо. В гражданском он кажется ещё больше и выше, походит на чужеродное пятно в размеренных буднях студентов. Здесь нет таких, как он.       — Саймон? — всё не верит она.       Её кожа сияет на солнце, волосы шёлком ниспадают на плечи, но взгляд всё такой же, разбитый и перепуганный. Саймон предполагал, что будет тяжело, сотню раз хотел струсить, забыть о том, что наделал, но заставлял себя помнить, бередил душу каждую ночь, чтобы не ждать, когда он таки попадёт в ад после смерти, где отплатит за все грехи.       — Где материал? — спрашивает он.       — У меня в комнате, — Дженнифер завороженно смотрит в карие глаза, вдыхает морозный мужской парфюма.       Оборвав любование, она ведёт его в сторону общежития.       — Как дела? — интересуется.       — Нормально, — сухо изрекает Саймон, каждое слово взвешивает. — Как учёба?       — Неплохо, — Дженнифер расплывается в робкой улыбке, корит себя, что не в силах скрыть такую великую радость, какой тесно в груди, какая рвётся наружу. Словно раньше она играла в театре, притворяясь человеком нормальным, светским и успешным, а теперь стала им. — Страшно было возвращаться, — признаётся она, заискивая и прощупывая.       — Другой на твоём месте перевёлся бы, — хвалит Саймон, оказывает скупую поддержку, на большую не способен и, в общем-то, иначе не хочет.       Весна цветёт в Орегоне, солнце гаснет у горизонта, на студенческую парковку ложатся сумерки.       — Я подожду в машине, — говорит Саймон, звенит ключами и отходит к чёрному «форду».       Дженнифер пропадает в стенах общежития, выходя, оглядывается по сторонам и садится в машину. Двери щёлкают, закрываясь на замки. Они только вдвоём, словно в паутине, и неизвестно, кто её сплёл. Саймон хотел сказать что-то, но не хотел говорить ничего. Каждый внутренний позыв он заранее знал, как расценивать — циничное желание разделить грех на двоих, избавить себя от одиночества и вернуть себе человеческое лицо после стольких бесчеловечных деяний. В вечном уединении, похожем на забвение, он чувствовал себя уютно и тепло, но с годами трезвость ума подводила, самообман крепчал, но благо лечился легко — разговорами с другими людьми, но не было никаких «других». Откровенным можно быть только с тем, кто твои признания унесёт в могилу. Не исповедаться же теперь без двух минут трупам?       — Интервью с американским послом и запись его выступления, после которого совершилось нападение, — говорит Дженнифер, протягивая ему карту памяти. — Это должен был быть эксклюзив, — она не замечает кольца на его безымянном пальце. — Развёлся?       — Да, — не врёт Саймон, убирая карту во внутренний карман куртки. — Это всё?       Дженнифер кивает, а сама нервничает, будто только что получила невероятный шанс, вытянула билет на лучшую жизнь. Его нельзя упустить. Двери не открываются, Саймон не смотрит на неё, отчего-то медлит. Все извинения звучат в его голове неправдоподобно, нелепо. Он же не за украденную жвачку просит прощения. Тяжесть вины всё сильнее давит на плечи.       — Ты без телефона, — говорит Саймон. — Совсем ничего не боишься?       — Тебя не боюсь, — отвечает она.       Ему тошно от неё, от себя тоже. Её голос такой праведный и жертвенный, вот она перед ним, готова простить ему всё и полюбить любым, а первой мыслью у него горит в голове — воспользоваться. Совесть не позволяет. Не ей лечить его, и не ему забирать её молодость.       — Отвезёшь меня кое-куда? — просит Дженнифер.       — Да, — он не в силах отказать в такой простой просьбе, заводит машину.       Подвох очевиден, но Саймон делает вид, что столь наивен в свои годы, будто не знает, что будет дальше. Он выезжает в город, его правую руку берут и кладут на обнажённое бедро, ведут вниз, под юбку. Самоконтроль при нём, но последние дни выдались не самыми лёгкими. Даже его юрист по бракоразводным процессам посоветовал обратиться за помощью, но задерживаться в сыром Лондоне не хотелось. Ночуя в каком-то отеле, он натурально сходил с ума от картинок перед глазами и невозможности заткнуть голоса в чугунной голове. Он засыпал и просыпался, путался между сном и явью, а утром по-армейски принимал ледяной душ и ничего не мог сделать с тем, что напряжение переполнило его, как стакан, и тотчас выльется через край.       — Не стоит, — устало говорит Саймон, но вместо того, чтобы убрать руку, сжимает мягкое бедро.       — Ты же хочешь, — давит она, будто в его глазах отражается вся борьба с собой и противоречивые чувства. Саймон молчит, не поддаётся искушению. — Тогда что было в тот раз? — обиженно шепчет Дженнифер.       — Ошибка.       Повисает предгрозовое молчание, и в салоне становится так же душно, как перед дождём. Ошибкой было называть это ошибкой.       — Сверни здесь, — просит Дженнифер недобро тихим голосом и убирает короткую курточку назад.       Её пальцы скользят по его бедру, поднимаются к ширинке, майка недвусмысленно обтягивает грудь; Саймон почти мычит от боли в яйцах, когда к члену начинает приливать кровь. Он бы соврал, сказав, что не думал о ней, но находил в тех мыслях больную версию себя. Мрак сгущается, туча плывёт за машиной, норовя затянуть весь небосвод. Саймон одновременно любил и ненавидел ночь за то, какие страшные чувства и мысли посещали его после захода солнца, когда сон никак не приходил.       Не добившись нужной реакции, упрямая Дженнифер садится боком к нему, настойчивее гладит его член сквозь штаны, будто знает, что его напускного самообладания надолго не хватит, что его кровь уже бурлит, кипя от желания. Сном было прошлое, сейчас явилось настоящее, от которого не сбежать. И от себя не сбежать. Саймон резко выворачивает руль, качнувшись, машина съезжает с трассы на лесную дорогу.       — Выходи, — из горла поднимается приказ.       Вечер окутывает прохладой, по открытым рукам бегут мурашки. Полумесяц ещё блестит в чёрном небе, одиноко наблюдает за ними. В ослепительном свете задних фар Дженнифер опускается коленями на лесной ковёр из прошлогодних листьев и чёрствых веток. Она ловит взгляд Саймона на себе, льнёт к его грубой ладони, губами обхватывает большой палец. Ветер уныло завывает в листьях деревьев, а Дженнифер едва ли отдаёт себе отчёт в том, что делает, оставаясь с Саймоном наедине там, где их никто не увидит. Звать о помощи? Она скорее отдаст всё и даже жизнь, только бы он как можно дольше любовался ею сейчас. Продираясь же сквозь дурман возбуждения, Саймон видел, как Дженнифер бесконечно нуждалась в сочувствии, в том, какое ему самому было нужно.       Существенно она жадно нуждалась в одном — в настоящей любви, даже если бы та длилась мгновение. Зыбкое и хрупкое, но утвердительное мгновение.       Саймон проталкивает палец дальше, силой заставляет разомкнуть челюсть, но стоит Дженнифер потянуться к его ремню, как он небрежно поднимает её на ноги.       — Развернись.       Её прижимают грудью к крышке багажника, давят между лопаток, и холодный металл обжигает кожу. Саймон развязывает глупый бант на её затылке, заламывает руки, но Дженнифер и не сопротивляется, когда розовой лентой обвязывают запястья. Он стоит так близко, что почти ощутимым становится его пульсирующий член. Он проводит по длинным волосам, локон наматывает на палец и отпускает — желание войти и разодрать неподвижное тело туманит разум, а жалкая беспомощность и доступность раздражают, сводят нутро и неотразимо влекут к себе. Без алкоголя все чувства накалены до предела, остры, как скальпель, и доводят до безумия. Саймон был убеждён, что из них безумна Дженнифер, добровольно согласившаяся подпустить его к себе после той ночи, но оказался не лучше.       Он задирает её теннисную юбку, небрежно отодвигает бельё, очертив упругую ягодицу. Тихое мычание перерастает в протяжный стон, когда головка члена растягивает её и Саймон входит. Влажные стенки горячо сжимаются, он толкается, срывая наслаждение от первых и самых ярких движений. Дженнифер не может расслабится, внизу живота завязывается узел от смеси страха и желания.       — Больно?       — Нет, — врёт Дженнифер самой себе.       Он вминает её в крышку багажника, сжимает ягодицу, оставляя красные полумесяцы от ногтей. Дженнифер стонет жалобно, всхлипывая, едва-едва стоит на носочках, и плавится от глухих и жарких вздохов Саймона, ловит в них его обожание. Металл запотевает, руки начинает сводить, между ног влажно и хлюпает, но Дженнифер хорошо от того, что он рядом с ней и охотно отдаётся в цепкие лапы инстинктов, толкаясь всё сильнее в податливое тело. Грубые волосы неприятно щекочут внизу, шлепки эхом растворяются в недрах леса. Всё ещё больно и мокро, в какой-то мере унизительно даже, но Дженнифер из всевозможных выходов истинно знала только один, коим пользовалась или внушала себе, что имеет хотя бы мизерный контроль над ситуацией. Пронизывающе сырой ветер не в силах остудить их, пот с лица впитывается в ткань балаклавы, Саймон входит всё яростнее, выдалбливая плачущие вскрики. Он питается ими, насыщается, пока они не переполнят его. Пока оглушительный оргазм не потрясёт тело и долгожданное облегчение, будто возвращение в койку после изнурительной операции, не настигнет его. Опустевшую голову мало заботит, что и куда. Внутрь? Так вышло.       Дженнифер мелко дрожит, когда бельё поправляют. Она пытается краем глаза ухватиться за блаженство в глазах Саймона, но он отворачивается, лёгким движением руки развязав ленту. Та, подхваченная дуновением, летит куда-то, у земли цепляется за ветку и там остаётся. Дженнифер спеша оборачивается с немым вопросом: «Что теперь?» В нечитаемом взгляде лейтенанта безнадёжное ничего, сокрушительное и бесповоротное. Он касается влажной от измороси щеки в жесте заботливой жалости к уязвимости и несчастности Дженнифер, будто хочет сказать, что тоже уязвим и несчастен. Она бы первой вызвалась помогать, её глаза кричали: «Полюби меня. Я вся твоя и прощу тебе всё. И я полюблю тебя так, как не любит никто».       Саймон в какой-то степени завидовал ей. Её умению отдаваться кому-то всецело, тонуть в любви, пусть и больной. Она была из тех, кто громче всех мог заявить: «Я умру за любимого человека!» По правде же она скорее умерла за чью-то любовь к ней. Саймон не испытывал ни того, ни другого. Казалось, функция отвечающая за привязанность в нём отсутствовала, иссохла или превратилась в рудимент. Готов он был умереть ради долга или при исполнении. Быть может, он и хотел умереть, неосознанно ища способы уйти героически, а не трусливо, греховно. Будто мало дров он наломал за всю жизнь. Скольких спас? Да разве там, на Небесах, будут ставить его заслуги и преступления на чаши весов, чтобы вынести вердикт? Уже и неважно. Ничего не имеет значения.       — Забери меня, — нарушает молчание Дженнифер.       Дождь барабанит по крыше авто; Саймон, стиснув зубы, понимает, к чему всё это было.       — Куда? — он пытается сойти за невообразимо тупого, будто играет невменяемого в зале суда.       — В Лондон, не знаю, — говорит Дженнифер и осознаёт, что толком ничего не знает о Саймоне, Гоусте, лейтенанте. Разведён, британец, наёмник. Раньше и этого было достаточно, чтобы строить семью. — С собой.       — Лучше, если ты продолжишь учиться здесь, — намекает Саймон, но твёрдое «нет» сказать не может.       — Для кого лучше? — Дженнифер давится подступающей истерикой, стискивает кулаки.       — Для тебя.       Она порывается что-то сделать, злость жжёт в груди, но от бессилия и досады всего лишь смотрит на него, ища весомые аргументы, чтобы его переубедить.       — Я нравлюсь тебе, а ты нравишься мне, — говорит Дженнифер. — Разве этого мало?       — Мало, — беспрекословно отвечает Саймон.       Тихо, как перед взрывом в ту дрожащую миллисекунду, когда весь мир замирает в ожидании.       — Пожалуйста, — она всхлипывает, готовая пасть ниже некуда, лишь бы он остался с ней.       Саймон следит за дорогой, не обращая внимания на сердечный зов, мольбу о помощи и спасении. Завтра будет лучше, через месяц отпустит, а ещё через год всё забудется. Время жестоко стирает из памяти всё, что жалобно выло совсем недавно. Увы, не бесследно. Если стереть слишком много, то останется бледный призрак вчерашнего тебя. Тень когда-то живого человека, выгоревшего дотла. Саймон не хотел, чтобы так было с Дженнифер, но изменить ничего не мог.       Она вздрагивает, когда его тёплая ладонь накрывает руки.       — Перестань, — теперь уже он просит её.       — Ты так просто бросишь меня? — шепчет Дженнифер, роняя слёзы.       — Ты молодая, — напоминает Саймон.       — Что с того? — перебивает она. — По-твоему я глупая, неопытная?       — У тебя вся жизнь впереди, — он продолжает настойчивее, сжимая её руки в своей. — Дженнифер, — обращается он по имени, не давая ей сорваться на крик и отчаяние, в каком она найдёт для себя очередную причину, чтобы Саймон забрал её с собой. — Начни уважать себя.       Непрошенный совет, данный скорее из соображений совести, укалывает Дженнифер. Она отталкивает его руки и отворачивается.       — Никто другой не сделает это за тебя.       Дженнифер воздерживается от ответа, глотает все язвительные и гадкие слова, которые знает. Была ли она виновата в том, что видела собственную значимость и ценность только в чужой любви к себе? Без этого жизнь серела, замедлялась и переходила в режим ожидания: когда же, когда новые чувства захлестнут её с головой? Тогда она была бы счастлива, служила бы на радость другому, делала всё для него. Было б нужно — Дженнифер сломалась. Она бы переломала всю себя, чтобы стать подходящей. Она б стала деревом, чтобы сгореть и согреть; водой, чтобы утолить жажду; кровью и плотью, если бы у избранника не стало своих.       Саймон заезжает на студенческую парковку, тормозит. Возможность закончить всё так претит ему. Дженнифер давно притихла и успокоилась, красные глаза и нос выдавали недавние слёзы. Его пальцы заправляют прядь за ухо, почти не касаясь кожи. Он обнажает лицо, снимая балаклаву, и наклоняется, без слов спрашивая разрешения. Дженнифер поддаётся вперёд, кладёт ладони на его щетинистый подбородок и горько целует, крепко прижимаясь губами. Его язык проталкивает дорогу, напоминая, кто из них ведущий. Они сплетаются в поцелуе, нежном и тёплом, более интимным для Саймона нежели секс. Впрочем, всё это было для него пошлым проявлением такого возвышенного и непостижимого чувства, как любовь. В пять лет искренне веришь, что она как в сказке. В пятнадцать сходишь от неё с ума. К двадцати пяти разочаровываешься, а в сорок даже не вспоминаешь. Для Саймона вошло в привычку жить так, словно завтра не настанет. Более жизнерадостные коллеги старались урвать от последних дней всё, а он ждал, когда его окутает забвение, как сейчас окутывает подобие любви.       Он разрывает поцелуй, лбом прижимается к её лбу, запустив пальцы в волосы на виске.       — Прости, — шепчет.       Дрожа, она шмыгает носом и по-прежнему отрицает, что это всё. Разгадка тайны, отравляющая её годами, была столь же простой, сколь разрушительной — Дженнифер не та, кого выбирают. Дженнифер просто не та. Никогда не была «той».       Из детской вредности она не хочет ставить точку, прощаться, а потому хватает куртку и выходит из машины, ускользая из рук лейтенанта. Мерзкий дождь делает всё ещё отвратительнее, на душе скребёт, и кажется, что боль никогда не отпустит. Пощёчина приводит в чувства, не даёт ненавистной реальности ускользнуть и слиться с дождём.       — Нейт? — удивляется Дженнифер.       Её бывший стоит в свете фар насквозь промокший, готовится замахнуться снова.       — Я-то думал, для кого ты прихорашиваешься, — ядом извергается Нейт, — на меня внимания не обращаешь, будто я пустое место! Я, как олень, думал давать ли тебе второй шанс, а ты вон, — он указывает на машину, — прыгаешь на хер какого-то…       Ошеломлённая Дженнифер делает шаг назад, держась за горящую щёку. Разъярённый Нейт бросается на неё с кулаком, но от одного крепкого удара Саймона падает на асфальт и скулит.       — Урод! — он приподнимается на локте, по его ладони стекает кровь. — Ты мне нос сломал!       — Сломаю ещё что-нибудь, если подойдёшь к ней, — угрожающе нависает Саймон, находит в страхе Нейта подтверждение, что указания дошли и приняты к сведению, и возвращается в машину.       Не ему устраивать потасовки на территории колледжа и не ему избивать тощего студента. Проблем хватает, навлекать лишнюю беду — себе дороже. Как и позволять кому-то распускать руки. Одному Саймон был рад — ни ему, ни Нейту не светит Дженнифер.       Саймон давит на газ, выезжая задом, Нейт отскакивает от машины, чудом не угодив под колёса, и пропадает где-то в тени фонарей. В зеркале заднего вида за горизонт уплывает парковка, там же теряется Дженнифер. В салоне ещё пахнет её сладкими духами, к обивке сидения прилипла пара светлых волос. Челюсть Саймона ходит ходуном, он сжимает кулак, мышцы твердеют, рука подрагивает. Удар прилетает по рулю, ещё один и ещё. Костяшки немеют, гнев обжигает мысли. Сохранив от человека способность к злости и ненависти, Саймон надеется, что его отпустят легко, не будут скучать, не будут вспоминать.       Надеется, что Дженнифер не будет ждать его каждый день, проклиная за невозможность забыть.