Прикосновение

      — Ты жульничал! — наконец-то не выдержала Инеж одним синим вечером.       Гордо задирая подбородок, Каз, не скрывая самодовольства, выпалил:       — Честная победа честного жулика. Не моя вина, что ты не научилась играть в карты.       — Ты жульничал, — настойчивее повторила Инеж, всем видом показывая, что в его аргументы верить она не собиралась. — Ты бы просто не пережил, что Грязных Рук, который всегда и во всех видах карточных игр выигрывал, одолела девушка.       — Вздор, — наигранно возмутился Каз, уложив руку на сердце. — Моя дорогая Инеж, для меня было бы великой честью проиграть тебе в бою, — неважно, каком — но сегодня явно не твой день. Как, впрочем, и все предыдущие, когда ты мне проигрывала. Смирись и плачь.       Надувшись, она принялась складывать карты в толстую колоду и мимолётно буркнула себе под нос, что надо было играть в маджонг или лото, но никак не в криббедж.       Каз же, пока она того не видела, — или делала вид, что не видела — зачарованно следил за движением её тонких тёмных рук, которых он не касался почти пятый месяц.       — Что ты хочешь? — тут же прервал голос Инеж его раздумья.       — Мм? — вяло и монотонно, как если бы разум в том не участвовал, переспросил Каз.       — Мы играли на желание, — напомнила она так, будто в какое-то мгновение пожалела, что напомнила о том. — Ты победил. Победитель загадывает у проигравшего желание.       — А, да… — рассеянно пробубнил Каз. — Тогда… не знаю… нацарапай на рукояти одного из кинжалов что-то вроде…       — Неловкие надписи на кинжале уже были, Каз. Теряешь фантазию.       С театральной обидой фыркнув, он уставился на Инеж с не скрытым вызовом.       — Раз так, то… — запнувшись, он отвёл от неё взор, невесть от чего помрачневший и уткнувшийся в неровную гладь пола, — то…       И между ними воцарилось короткое молчание.       — Каз? — окликнула Инеж его, почуяв неладное.       — Я… Инеж… — замялся он, и ему стало так неуютно, так грустно, так страшно.       У него было одно желание, простое-простое, даже слишком смешное для такого как он, но знал бы тот, кому захочется засмеяться, насколько оно заветное и опасное.       Ведь со дня аукциона с Кювеем Юл-Бо и махинации с фальшивой эпидемией чумы прошло два года.       Два года, за которые он так и не научился прикасаться к людям.

* * *

      Казу часто не везло, но это, кажется, был апогей всех неудач.       Стать ведущей бандой Бочки для Отбросов оказалось слишком мало, чтобы добиться полного авторитета среди остальных группировок, и Чёрные Пики не осмелились упускать возможность снова доказать это Грязным Рукам. Спонтанный залп мушкетов враз спугнул посетителей «Серебряной Шестёрки», и Каз, до этого со второго этажа разыскивая виновников сего террористического акта, секундой позже торопливо побежал за мелькнувшей в толпе знакомой фигурой. Явственно вражеской.       Где-то неподалёку раздались довольный возглас Джеспера — «ох и вовремя я заскочил в гости!» — и командования Аники. Инеж потерялась в этой суматохе быстрее всех, но Каз легко ощутил, что она маячила недалёко от них, высматривая угрозу из неприметных невооружённым глазом углов.       «Что ж, — про себя поразмыслил он, стиснув вороново темя на трости, — голов Хейлса и его прихвостней мне как раз не хватает, чтобы украсить кабинет».       Шедшие мимо игорного дома людишки поспешили ретироваться, как только часть Отбросов вышла из здания на поиски противников. Бросив на ходу несколько наставлений банде, Каз ринулся за чёрной макушкой Экли, нового приближённого Хейлса, с отчаянной скоростью скрывшегося в ватаге испуганных посетителей. Времени на раздумья не оставалось, хоть с учётом столпившихся людей — и увеличившихся рисков прервать бег из-за очередного приступа — ему стоило бы одуматься и искать другие лазейки для поимки беглеца.        Сгребая в кулак остатки контроля, Каз двинулся в саму пучину бедствия, панибратски отпихивая так некстати попадающихся на пути граждан.       — Прочь с дороги! — грубо рявкнул он на вмиг сжавшегося господина, не выдержав столь медленного темпа.       Экли, наверняка услышав его возглас, поспешно завернул за угол. Будто и не будучи калекой, Каз прытко прошмыгнул за ним. Бунтарское нападение Чёрных Пик заметно ударит по казне Отбросов, — Казу бы порадоваться, что «Серебряная Шестёрка» лишь второй его игорный дом и что карманы банды и без того пополнялись через «Клуб Воронов» и Пятую гавань — и потому он не успокоится, пока не свернёт шею каждому обидчику.       Больная нога отозвалась первым спазмом. Трость норовила соскользнуть с рук и затеряться во всей сумятице.       «Он не уйдёт! Он не уйдёт!» — про себя повторял Каз, не отрывая взора от петляющего в метрах от него Экли, намеревающегося обмануть его так, как делала бы то добыча, убегающая от хищника.       Остальные Отбросы были далеко, но Инеж блуждала рядом. Может, она наблюдала за ним, шествовала в метрах над землёй по крышам, уже одолев парочку врагов, а, может, она и не догадывалась, что они были близко друг к другу: Каз чувствовал её фантомное присутствие так же отчётливо и безошибочно, как всегда.       Шаг. Второй.       Чей-то револьвер, целясь в него, выстрелил, но либо стрелку не хватило сноровки, либо Каз был настоящим баловнем удачи, а пуля угодила в соседнюю стену.       Ещё шаг. Поворот.       — Это Бреккер!       — Держите его!       Трость моментально рассекла воздух и отбила челюсть устремившемуся к нему оппоненту, напавшему безотчётно и сухо (и потому поплатившемуся парой-тройкой развалившихся на земле зубов). Тот, завизжав, скрючился и повалился наземь, пока последовавшие за ним товарищи решили взять прерогативу на себя. За годы в Бочке Казу было не привыкать биться в одиночку против нескольких, но сейчас он бы предпочёл иметь под рукой хоть кого-то из пауков и стрелка.       Второй бандит, выше него на две головы, упал сразу, как свинцовый набалдашник со всей дури заехал ему в колено и выбил чашечку.       — Моя нога! — заорал он во всё горло.       — Купи трость, — проворчал Каз.       Однако в самый неожиданный момент один из Чёрных Пик — возможно, скрывавшийся в тенях паук Хейлса — на всей скорости сбил его. Трость предательски выскользнула из хватки и со звоном отлетела на метр. Каз, прекрасно осведомленный о цене промедления, поспешил потянуться за ней, но тогда же случилось непредвиденное: противник, пухлый смердящий потом мужчина, навалился на него сверху, блокируя все возможные пути к отступлению.       Мясистые руки скрутились, а локти согнулись на его шее.       «Чёрт!» — воскликнул Каз про себя, и собственный голос в голове показался судорожным, как у почти проигравшего.       И дело было не в удушье, не в том, что тот мог разломить ему хрящи и шейные позвонки, вовсе нет.       Ручища противника не скрывал ни единый слой ткани. Сплошная голая кожа, которую он не выносил.       — Не упускай его, Локс!       — Размажь его!       — Выбей из него всю дурь!       Каз предпринял попытку оттолкнуть от себя оппонента, но сбитое дыхание вкупе с упёршимся Локсом не дали никаких результатов, и чем дольше они находились в таком положении, тем сильнее клокотало испуганное сердце.       Где-то на периферии зрения замелькала чья-то фигура, и даже будучи дезориентированным Каз ощутил гранью сознания, — весьма смутно, не различив, что вообще произошло — что что-то да было не так.       Руки, вытянутые и улёгшиеся на плечи Локса, задрожали.       Ещё немного, и он не то провалится в небытие, не то помрёт от нехватки кислорода. Какой итог позорнее для Босса Бочки — не поймёшь.       Лицо Локса вдруг скривилось в болезненную гримасу, а Чёрные Пики поодаль изумлённо загалдели (кажется, о какой-то опасности — в шоковом состоянии того не разберёшь). Только Каз позволил себе понадеяться, что то был путь к спасению, как возвысившийся противник бессознательно повалился на него всем телом и придавил собой, едва не выбив дух столь опасной близостью. Пухлая щека здоровяка прижалась к его лбу, и сердце, как и сжатый до тошнотворного спазма желудок, в тотчас же стиснулось до размеров горошины.       — Бежим отсюда! — крикнул кто-то из вражеской группировки, и ни один из них не стал тратить время на то, чтобы оттащить поваленного сотоварища в безопасное место.       Каз вновь попытался сдвинуть с себя ношу, но слабость, охватившая его, не дала тому случиться.       Может, такова его участь за то, что он сделал себя ходячим оружием и без устали обманывал Смерть: почить под чьей-то грузной тушей во время панического приступа, старательно сдерживая рвотные позывы.       Но тело Локса вопреки всему сдвинулось, пало с него, а резко обрушившийся на лицо свет солнца с настойчивой неумолимостью полоснуло раскалёнными лучами по глазам. Тогда же его, беспомощно распластанного и дрожащего, накрыло тенью. В расплывающемся обзоре замелькали знакомые очертания, и не будь он сейчас в настолько плачевном состоянии, то непременно позволил бы себе облегчённо выдохнуть.       — Каз.       Голос Инеж он узнал сразу, хоть и туманно, искажённо.       Ладони, всё ещё дрожа, вяло шевельнулись, и сам он в попытке отстраниться только неуклюже скользнул пальцами по каменистой неровной глади. Бок же кольнуло в ответ на его действия, и Каз, превозмогая слабый отголосок боли, судорожно задёргал челюстью.       — Н-не подходи… ко мне, — выдавил он из себя насилу слышно.       Инеж приостановилась, выставив руки как будто в оборонительном жесте, но лишь на секунду.       Каз проследил за тем, как она замешкалась, как её собственное дыхание сбилось, а пальцы подрагивали, точно она сама была на пределе.       — Я должна, — наконец-то запротестовала Инеж.       — Не подходи, — повторил Каз.       — Дай мне помочь тебе.       — Мн-не не нуж-жна пом…       — Каз, ты ранен!       Он резко вспомнил обошедшую Локса чужую фигуру, ощущение чего-то неладного, чего-то инородного, а минутами позднее и болезненный укол, обхвативший пронзённый ножом бок. Что ж, участь чуть более благородная, чем он вообразил себе ранее: умереть от кровотечения всё же не так ущербно, как от давки чьим-то телом.       — Отбросы идут, — уведомила его наклонившаяся Инеж. — Тебе помогут, Каз, просто…       — Не дай им подойти ко мне.       Сбитая с толку, она вновь застыла, боясь подойти хоть немного ближе, словно иначе сломает его — его! — и вывернет наизнанку и без того шаткий рассудок.       — Каз… — осторожно позвала она.       — Дел-лай, что хочешь, — выговорил он заплетающимся языком, самому не понимая, звучало ли то мольбой или приказом, — уг-грож-жай им ножами, крич-чи, н-но не д-дай никому из них тр-ронуть меня.       — …ты ранен, — услужливо напомнила Инеж.       Он ранен.       И, возможно, видел её в последний раз, так и не сумев беспрепятственно прикоснуться, так и не сдержав данное себе обещание стать тем мужчиной, который обязательно будет достоин её.       Краем уха Каз уловил отдалённые шаги.       — Выго… ни… их, — вырвалось из него, во мгновение ока определившего, кто так стремился к ним.       — Нет, — не мешкая отрезала Инеж, приблизившись к нему.       — Ин-неж, прошу… тебя, не д-дай им прикоснуться к-ко мне, — в перерывах между тяжёлыми вдохами-выдохами проскрежетал Каз, едва не прося в открытую защитить его.       — Мы не дадим тебе умереть, — и, к его ужасу, протянула к нему руку. — Я не дам.       Окружающая обстановка принялась расплываться, реальность исподволь отдалялась, и даже забитый кровью и пылью воздух, к которому он так привык, чудился каким-то чуждым. Некто из Отбросов — может, Ротти, может, Аника, чёрт сейчас разберёшь кто есть кто — крикнул издалека, ожидая, что кто-нибудь вот-вот откликнется на зов, и Каза вновь неудержимо поглотила тревога. Плоть, точно не принадлежала ему, точно отказывалась принадлежать ему, словно застыла в ледяной пустоте.       «Не позволяй им подойти ко мне» — хотелось ему взреветь вновь.       «Не дай им увидеть меня таким жалким».       «Выгони их, накричи, рискни моей жизнью, но не дай им дотронуться до меня».              — Каз… — на полувыдохе окликнула его Инеж.       Бок начал болеть сильнее: шок постепенно растворялся и давал сполна почувствовать, что минутами ранее его остервенело проткнули ножом.       Ладонь Инеж медленно потянулась к нему, почти припадая к плечу, и ведомый неким полупредчувствием Каз испуганно задержал дыхание.       — Прости, — сорвалось то, чего он меньше всего ожидал услышать.       Каз не успел спросить, за что она извинялась, какое крамольное деяние совершила, раз вспомнила о том в такой неподходящий момент, но в следующий миг все вопросы смолкли и распались в ничто: приподняв его за крылья воротника и удерживая, дабы не дать ему ни шанса отбиться, Инеж без предупреждений, настолько быстро, что он не успел и скорчиться от рези в ране, поцеловала его.       Этого оказалось достаточно, чтобы отключить разум.       Темнота обрушилась не внезапно, — не впервой же терпеть приступ — обыденно пикируя липкой от давнишних кошмаров простынёй, обняв вязко и цепко, совсем как те фантомные ручища полутрупов, что тянулись к нему во снах и утаскивали на само дно.       Перед тем, как сознание провалилось в забвение, Каз, прижатый к ней вплотную, уловил затухающее и виновато-сиплое «всё будет хорошо».       Обещание. Себе или ему — он не знал.       Очнулся Каз часами позже, когда ледяное лунное мерцание ворвалось в чердачную комнату Клёпки, а Кеттердам объяла, точно заботливо укутав жадное дитя в иссиня-чёрный плед, ночная темнота. В пронзённом столпом звёздного света мраке он не сразу различил, что лежал в постели, и поначалу не понимал, что произошло, почему рассудок так сколлапсировал, но острая боль в боку послужила ему лучшим напоминанием.       — Каз, — раздалось поодаль.       Шелохнувшись, он лихорадочно впился взглядом в сидевшую рядом Инеж.       Обрывки воспоминаний начали складываться воедино: он, валяющийся на земле, некогда придавленный одним из Чёрных Пик и вымаливающий у неё не подпускать никого из Отбросов, пусть ему и придётся умереть от потери крови, и она… она…       Каз не смог закончить мысль. Представить, что она сделала — тоже.       Струнно-напряжённая ладонь Инеж приподнялась, потянулась к нему, и он замер, чуть было не принявшись просить, молить держаться от него подальше. В противовес всему, что Каз надумал, она мягко погладила его ногу, скрытую за одеялом. Обыденный жест, любой другой на его месте и не обратил бы на него внимания, но для него вопрос прикосновений никогда не значился чем-то будничным.       — Прости меня.       Каз не ответил.       Удивительный диссонанс: из них двоих извинялась Инеж, а виноватым себя чувствовал он (она тоже, того не отрицать, но глупая вина, совсем не к месту — соль, просыпанная ему на рану). Когда-то Каз, не утомляясь, кидал ей в спину колкости и не забывал напомнить, что её жизнь ценна — возможно, чуть ценнее других — только из-за денег, которые Отбросы потратили на её выкуп из «Зверинца», и он никогда не чувствовал себя повинным в том. Теперь же ему досаждало осознание, что он потратил время Инеж впустую: за два года взамен на обещано снятую броню Каз наглядно продемонстрировал, сколь никчёмным мог быть.       — Каз, — снова позвала Инеж его.       Он глядел на неё практически не мигая, по-совиному, будто стоило прикрыть веки, как она вероломно уложит длань ему на голое запястье.       Инеж была так доступна. Протяни к ней руку и коснись пальцами того места на шее, где бился пульс, и мечты мечтами перестанут быть.       Но они останутся ими: Каза отдёрнет, обрамит в ужас, напомнит, каково было все те разы, когда ничего не получалось. Порой это невыносимо, а постоянное нахождение рядом с ним её, такой закрытой для него, несправедливо жестоко: всё равно, что положить перед голодной псиной кость и запретить её обглодать.       — Расскажи… мне, — неуверенно начала Инеж, явственно желавшая сказать то как можно настойчивее, но так и не найдя в себе должной смелости. — Расскажи, что случилось с тобой.       Каз стиснул челюсть до пульсации. Она просила его о том дважды, и оба раза он увиливал от разговора, после чего Инеж, всё ожидая, чтобы он сам решился открыться ей, больше не смела теребить его расспросами.       Но погодя немного его потрескавшиеся губы в первый раз за эту ночь разомкнулись.

* * *

      Всё ещё находясь в оцепенении, Каз не стал вдаваться в подробности, но суть его истории, того, что в десять лет барахтаться на груде больных трупов, а после плыть до ближайшей гавани на мёртвом брате, ни черта не весело, Инеж наверняка уяснила, потому никаких вопросов более не последовало. Больше они с того дня не общались и не пересекались: Каз закрылся на чердаке, предельно ясно дав понять этим жестом, что никого не хотел видеть подле себя, и Инеж, не то из чувства понимания, не то смирившись с тем, что он абсолютно безнадёжен, оставила его… на сутки, но её дальнейшие попытки вытащить его из чердака успехом не увенчались: Каз ни разу не открыл ей дверь, не ответил на её увещевания, не увиделся с глазу на глаз.       Как-то раз за дело решил взяться Джеспер. Он, додумавшись постучаться, но так и не получив разрешения войти, сказал, что Инеж собиралась уплывать из Керчии. Каз не ответил ничего, и хоть от услышанного нечто дробило нутро в кровавый порох, он вынудил себя принять её решение за самый разумный исход: он бессовестно отобрал у Инеж два года, за которые она давно могла найти того, кто никогда не приравнивал бы её жизнь к мешку денег, никогда бы не пренебрегал ею и мог бы свободно прикоснуться к ней.       «Останься со мной. Я хочу, чтобы ты осталась. Я хочу тебя» — в одно погожее раннее утро глумливо пророкотали в голове собственные слова, сказанные в звёздную ночь на «Феролинде», когда им чудом удалось выбраться из Ледового Двора живыми, а Каз пообещал себе того, чего за два года не смог выполнить.       Как глупо было просить её о подобном! Как глупо было в открытую заявлять, что он хотел от неё всего, хотел её всю, когда взамен не мог дать ничего.       На третий день Каз решил, что оно и к лучшему: если голодной собаке не давать кость, к которой ей всё равно запрещено приближаться, то та продержится дольше.       Но только он об этом подумал, как знакомое чувство, что его единство с собой некто потревожил, наведалось и разбередило гипертрофированное представление покоя. Шаги за стеной практически эфемерные — дуновение ветра, даже не успокаивающий шелест. Призрак, парящий над землёй — в прямом и переносном смысле.       — Каз, — нерешительно вымолвила Инеж, стоя за дверью, как за извечной преградой между ними. Впервые материальной.       Каз, доселе уверенный, что она уже второй день бороздила волны на пути к Равке, не откликнулся.       Парадокс: он хотел, чтобы она осталась там как можно дольше, чтобы говорила, а он тянулся на звук её голоса, как ищущий свет странник во мраке, и в то же время уповал, что их последний разговор — или её монолог — пройдёт как можно скорее и менее болезненно.       — Я… я бы хотела поговорить с тобой перед тем, как уплыть, — продолжила Инеж, и Каз, как истинный филя, порадовался, что она не добавила в конце «навсегда»: как ни глянь, а слово то до слепоты ярко выбелено в подсознании, представало единой правдой, как его ни маскируй. — Ты можешь не отвечать, если не хочешь… хотя я была бы рада знать, что ты всё-таки в комнате и я не говорю сама с собой.       Молча стоя перед закрытой дверью, Каз молчал.       Маска, которую он привык носить, подавно сдёрнулась. Инеж забрала её и умчалась, держа ту, далеко-далеко, а Каз не мог пойти за ней и попросить вернуть обратно.       — Я надеюсь, что ты скоро выйдешь, — прозвучало приглушённо из-за отвратительной и такой необходимой преграды. — Отбросы нуждаются в тебе. Я нуждаюсь.       Каз досадливо стиснул челюсть. К чему эти нелепые сантименты, когда и без того всё очевидно? К чему эти бестолковые неосознанные попытки сделать ему хуже, когда он и без того ни разу не ставил под сомнение, что с его-то страхами в нём нуждаться она никогда не будет? Но даже так: Каз при всём желании не мог объяснить, какая сила побудила его шагнуть вперёд и в какой момент он очутился впритык к двери.       Ладонь, дрогнув, несмело улеглась на дверь. Мысли-предатели всё-таки вынудили его понадеяться, что, быть может, Инеж сделала то же самое, и они неосознанно тянулись друг к другу через вечный барьер.       — Я надеюсь, что ты отыщешь в себе силы пережить произошедшее…       Каз стиснул руку, лежавшую на древесине. Чёрная кожа перчатки, как в громкую издёвку, обвела контур напряжённо сжатой ладони.       — …к тому моменту, когда я вернусь в Кеттердам.       Ладонь замерла. Минутой погодя, точно он боялся, что услышанное окажется галлюцинацией, пальцы разжались, а застывший взгляд впился в дверь.       «К тому моменту, когда я вернусь в Кеттердам».       Она не могла обещать ему вернуться. Она не могла вернуться, даже если отмести все обещания.       — И… и я больше не прикоснусь к тебе, — заверила Инеж увереннее, но тише, словно боясь, что кто-то мог подслушать её слова, пусть Клёпка и пустовала в это время. — Я больше не заставлю тебя чувствовать всё это, больше не заставлю вспоминать тот день. Я буду рядом с тобой, буду всегда возвращаться к тебе, и мы сможем быть вместе, даже не прикасаясь друг к другу.       Каза пробила неистовая дрожь.       Рука впилась в ручку двери, точно он вот-вот развалится на полу, но вместо того Каз дёрнул её, отворил, убрал препятствие, которое невесть от чего спасало его три дня, и ошеломлённо воззрился на неё, явственно не ожидавшую, что он выйдет.       — Ты… что? — полушёпотом, не веря, до последнего полагая, что она лишь старалась выманить его из комнаты. — Инеж, что ты говоришь?       Мимолётно поколебавшись, Инеж ступила вперёд, миновав порог комнаты без приглашений. Следом и предусмотрительно захлопнула дверь, лишь не оглянулась воровато, чтобы окончательно убедиться, что злые уши не узнают самых страшных таинств из их разговора.       Каз же, напротив, инстинктивно отшагнул, как сделала бы на его месте загнанная в угол жертва, в горло которой ткнулось остриё клинка. Он мог бесконечно повторять, что научился подготавливать капризную нервную систему к неограниченным испытаниям с вынужденными прикосновениями, но стоило пестроцветному занавесу упасть в самый роковой момент, и смертный ужас отравлял рассудок даже тогда, когда никто не собирался дотрагиваться до него.       Инеж, как и любой человек, обрамлена в его опасность.       — Я сказала, что жду твоего восстановления, и надеюсь, что когда я вернусь, дверь в твою комнату будет для меня открыта, — ответила она прозаически и невинно, так, как умела делать всегда, как ни разу не делали другие, кому не посчастливилось найти приют в Бочке. — И что больше мы не будем пытаться… исцелить тебя. Я буду с тобой, но с этого момента мы прекратим все попытки дотронуться друг к другу.       — Это невозможно, — с вялым подобием равнодушия изрёк Каз. — Как мы тогда будем вместе? Что это за отношения такие?       — Каз.       — Я думал, ты хочешь положить всему конец. Думал, что ты хочешь уплыть и больше не возвращаться, — вырвалось из него доселе скрытое опасение.       В ответ на то Инеж тягостно выдохнула.       — Как я могу так поступить с тобой теперь, узнав всю правду? Узнав, что ты сделал для нас за эти два года?       — Я сделал недостаточно, — с долей досады проговорил Каз.       Она покачала головой на его заверения.       — Ты сделал слишком много, — уверенно возразила Инеж.       Каз протянул к ней руку, но та на полпути будто бы окаменела и повисла.       Он хотел её. Хотел, хоть и не должен был, хоть это и опасно для него, хоть и знал, что между ними всегда будут стоять преградой его перчатки.       Уже потому он никогда её не получит.       — Ты сказала, — заговорил он хрипло и сбивчиво, так и стоя визави с повисшей в воздухе рукой, — что примешь меня, только если я сниму броню.       Каз вспомнил ту ночь, как хлестнуло по сердцу её условие, как ретиво задела Инеж его гордыню до того, что он не нашёлся что ответить, только отвернулся и более не говорил с ней, мысленно разразившись яростными «да как она смеет!».       Инеж вместо слов подхватила его ладонь одной рукой, а другой аккуратно, мягко совсем, будто перчаток никаких и не было, стиснула. Как на «Феролинде», за мгновение до того, как она, сеча по больному, спросила намеренно-задумчиво, как он мог быть с ней, а засим взглянула с гневом таким всемогущим, какого Каз и не предполагал узреть в её глазах. Он боялся, что сейчас Инеж непременно посмотрит на него так же, но вместо гнева в них — туго перекрещённые любовь и гордость за него, словно он сумел побороть свои страхи ради неё, а вовсе не подтолкнул к тому, чтобы прекратить эти мытарства.       — Ты уже её снял, — голос её был тихим. Заговори Инеж так с ним два года назад на его просьбу остаться, и Каз был бы самым счастливым на свете, но теперь вместо счастья в нём удушливая горечь, — и я никогда не отвернусь от тебя, зная, на что ты пошёл. Только не теперь. Не тогда, когда я знаю, что с тобой случилось.       — Ты не будешь счастлива, — Каз столько всего хотел сказать ей, но список того, чего она лишится, и дальше будучи с неспособным прикоснуться к ней человеком, вопиюще велик.       Инеж коротко и совсем беззлобно усмехнулась.       — Это я уже решу сама, — с отблеском былого энтузиазма отметила она, отпустив его руку. Самое обыкновенное действие, но Каз враз ощутил пустоту. — Попытайся принять к моему следующему приходу, что я не оставлю тебя, хорошо? А сейчас… сейчас я должна уходить. Экипаж ждёт меня.       И она ушла.       Каз так и остался стоять на чердаке, лишь погодя немного несмело выглянув в коридор, словно поздно опомнившись и принявшись рыскать глазами, уповая увидеть Инеж в ажурных сплетениях теней.       Но факт слишком наглядный: в Клёпке он давно остался один.

* * *

      Инеж вернулась спустя четыре месяца. В отличие от него, своё обещание она стоически сдержала — пусть он так не хотел того — и так ни разу и не прикоснулась к нему. Между ними никакой очерченной мелом дистанции, никакой сухой палки, которой ткнуть бы и воскликнуть возмущённо: «эй, слишком близко!», но Каз чувствовал, что она всё-таки фантомно существовала, высилась стеной, не позволяя Инеж сделать шаг ближе.       Они проводили свободные вечера за непринуждёнными беседами, во время которых он не носил перчаток, потому что с ней всегда было безопасно. Инеж вела себя так, будто ничего и не произошло, будто их отношения лишены любых прикосновений просто из общей нелюбви к тактильному контакту, а Каз не смел сказать что-то против и старательно подыгрывал ей, страшась нарушить их ветхую идиллию своим строптивым нравом. Всего одно слово и он, возможно, безапелляционно потеряет её, оставшись в одиночку с отвращением к любому подобию человеческой плоти, а перчатки, всё ещё покрывая его руки, точно немо воскликнут: «смирись, ты от нас не избавишься».       Когда Инеж уходила, чтобы вернуться на кроваво-алом рассвете, он провожал её фигуру жадным тёплым взглядом — единственным, чем разрешено её касаться.       Если закрыть глаза и напрячь воображение, то всё вокруг будет казаться нереально-гротескным. Голоса за окном и стенами стихнут, превратятся в белый шум, а за дверью, простираясь, возляжет до изумрудной границы пурпурно-крокусовое поле вместо побитых временем трущоб.       Если закрыть глаза, то можно представить, что перчатки — то обыкновенное подчёркивание шарма, а не мудрёная броня, не чья-то наскоро содранная кожа, за которой скрывалась история такая, что её бы рассказывать детям перед сном взамен на вычурные сказки. Тогда, может, существование в этой унылой и побитой оболочке не будет столь пыточным, и самому ему станет чуть проще, не так бессмысленно и нестерпимо.       Если закрыть глаза, то не будет ничего: ни Кеттердама, обокравшего его ещё ребёнком, ни перчаток, ставших для него спасением и проклятием.       Ни её.

* * *

      — Каз, — вновь послышалось совсем рядом. — Всё хорошо?       Каз молчал, раздумывая над желанием непростительно-долго.       Скорее всего, прошло от силы несколько минут с того момента, как он, не скрывая того, замялся, но по ощущениям за то время сменили друг друга восходы и закаты, а он всё молчаливо глядел в пустоту.       Стоило голосу напротив вырвать его из раздумий, как Каз, дезориентированный, совсем как утерявший поводыря незрячий, пробормотал:       — Не совсем. То есть… — и, колеблясь снова, непозволительно-долго не отваживаясь просить о том, он наконец-то выговорил, тихо и просяще: — Инеж, если… если тебе не сложно, то… пожалуйста, коснись меня.       Смятенная его просьбой, она наверняка вздрогнула, вспомнив, как нашла его среди трущоб, поваленным и напуганным до такой степени, что не мог почувствовать, как рвало бок от впившегося в него клинка. Немудрено: вот Инеж, вопреки данному слову не решившись ответить отказом, подтянется ближе, прикоснётся, а его стремглав ударит дрожью страшной и неукротимой, которая обязательно напомнит, что все их попытки, как и этот ненормальный подвид отношений — неминуемый крах.       И у неё на душе — как у него — останется пустота, за которую Каз примется себя корить.       Инеж подвинулась к нему раньше, чем он успел бы зажмуриться, чем успел бы укротить чертей, что каждый раз, почуяв трепет, теребили оголённые нервы и сокрушали. Её рука, скользнув неторопливо, как притаившаяся в сырых зарослях змея, улеглась ему на ладонь, не стиснув, просто не посмев, только слабо прильнув кожей к коже. Потому что и этого достаточно, чтобы из ниоткуда поднялась вода, чтобы он принялся задыхаться, чтобы он внутренне забился в судорогах.       Вот только Каз и не дрогнул.       Широко распахнув глаза, он опустил взгляд вниз, на их сцепленные руки. На свою руку, которую не била дрожь, пальцы которой не подрагивали. И что-то внутри, сначала замерев, — уже не от страха — вдруг так быстро-быстро, громко и часто забилось, как будто за них двоих, и это биение впервые чувствовалось не чем-то убийственно-выкручивающим, а другим: спокойным, умиротворяющим, завораживающим.       Отведя взгляд с пленительной картины, Каз посмотрел на Инеж, почти инстинктивно поднявшей глаза на него, и тогда, не обменявшись и словом, снова посмотрели вниз…       …на руки, прежде не касающиеся друг друга настолько свободно.