Очерки Подземья

      Накануне возвращения в колонию миконидов Хальсину явился скверный сон. Меж рядов гнилых деревьев шел он по ледяной каменистой тропе к мерцающей точке света где-то там, в глубине мрака. Отчего-то на душе его было нестерпимо тяжко; безмолвный плач разбирал его, и с щек тек поток горячих слез. Один шаг стоил сотни, и в ступни точно врезалось без счету шипов. Так и брел он, неприкаянный, оставленный и растерянный, не надеясь даже добраться до спасительного пристанища. И уже в последний миг пред тем, как очнуться, — в теплых объятиях, с нежными губами на виске — он понял, что за тяжесть давила ему на сердце. Потеря; великая, невосполнимая утрата. И безбрежное горе утопило его в бессильной пустоте. Известное дело, пробуждение его было крайне тягостным, и послевкусие от него отдавало горечью.       Воспоминание о том не давало ему покоя до сей поры — и вспыхнуло ярче во время произошедшего на лодке. Всплеск, вздохи, крики, и он даже не успел толком вырваться из мрачных дум и обернуться, как все уже случилось. Подробности начала ему после поведали другие, ему довелось увидеть лишь конец — то, как молодой дроу с изяществом выдры скользнул под темную гладь воды и едва ли через пару мгновений выбрался обратно на паром, держа под мышкой безвольное сизое тельце.       Уложив его на дно лодки, Ла’ат сел на гнома верхом и размеренно, с почти автоматонской методичностью принялся хлестать его по щекам.       — Дурень, — повторял юный дроу сквозь зубы. — Олух, болван, слюнтяй.       — Оставь его! — возопила одна из гномих, какую держали несколько гномов разом. — Хватит, прошу!       — Мирна, — кряхтел гном, тот самый, с пустыми, стеклянными глазами. — К-к ней… М-мирна, я…       — Мертва, — безжалостно произнес Ла’ат и не думая останавливаться. — А ты — жив. Вставай, олух, вставай.       — Хватит!       — Вставай, я сказал.       — М-мирна…       — Страй!       — Оставь его, парень, — вмешался наконец атаман, перехватив руку юноши. — Он не в себе. Белдрон, давай-ка мальчишку на корму. Уилл…       Так и было сделано: молодого гнома усадили недалеко от румпеля, где всю дорогу за ним присматривал молодой колдун. Потемневшее от ударов сизое лицо было ровным, что гладь тихого пруда, и во взгляде не было ни страха, ни гнева. Подле него присели несколько гномов, равные с ним по возрасту; одна из гномих просунула крохотную ладошку под его локоть и положила головку ему на плечо. Глаза ее то и дело обращались к юному дроу, и в моменты эти в них вспыхивало жаркое пламя.       Ла’ату на это, казалось, было все равно. Пристроившись на носу, он притянул одну ногу к груди и уложил на нее подбородок. Стройный, уверенный и покойный, точно и не было того всплеска. Точно не было горящего взгляда, потемневших щек и дрожи стали в высоком голосе. До чего трудно было оторвать…       — Уймись, — внезапно врезалось в мозг негромким, но твердым тоном.       — Сердце мое? — удивился Хальсин, вскинув голову.       — Уймись, я говорю, — повторил Ретт и выдохнул струю густого дыма.       — Я не понимаю, — честно признался Хальсин, поморгав. — О чем ты?       — Отстань от парня, — бросил Ретт, не глядя на него. — Ему не по себе.       — Ох, так ты об этом, — несколько смутился Хальсин; ему хотелось верить, что заинтересованность его не так заметна. Однако же… — Я не желаю ничего дурного! Тебе ли не знать, как прекрасны дары Сильвануса! Их красота заслуживает самого нежного внимания…       — …того, от кого это внимание уместно.       Меж ними повисла тишина, густая и жгучая, точно раскаленная лава. Тугой обруч охватил грудь, и взгляд сам собой обратился к тонкокостной изящной фигуре. Прозрачно-голубые глаза, внезапно осознал он, тоже неотрывно глядели на нее.       — Мое сердце, — проговорил Хальсин, не до конца уверенный в том, что имелось в виду. — Я-я…       — Женщин, Хэл, — объяснил Ретт, посмотрев на него. — Женщин.       О, Великий Сильванус. Неужто это взаправду?!       — Его… отталкивает это? — негромко вопросил Хальсин.       — И отвращает, — кивнул Ретт, криво усмехнувшись. — И пугает. Немудрено, его воспитывал Гарри. А у него особое отношение к… хотел плохое слово сказать, но пусть будет так — мужеложцам.

***

      «…малой служит при Гаррисане, — произнес Ретт в течение тех долгих трех часов, что проводил он в беседе с юным дроу. — Прошу прощения, лейтенанте Гаррисане! Самый длинный перст Гансена. Его первейший сподвижник — и главный противник. Окромя матриархов».       Голос его был хриплым, не спасали ни чай, ни похлебка, и все же он продолжал говорить, а они продолжали слушать его, неспособные совладать с изумлением, граничащим с шоком. От того, что поведал им атаман, от тех вещей, что рассказывал он — и обсуждал, точно с давним знакомцем, с юным дроу — волосы вставали дыбом, и зверь тихонько порыкивал и фырчал. Хальсин неотрывно глядел на своего молодого воина, силясь отыскать в давно знакомых, дорогих чертах намеки на те жестокие испытания, что, как оказалось, выпали на его долю далекие десять лет назад. «Война. Плен. Армия… О, Ретт. Мой невыносимый, драгоценный мальчик!»       Обманщик и плут, намеренно утаивающий столько — важных! важнейших! — вещей о себе. И, видно, не от него одного: ганза была в не меньшем, если не большем возбуждении. В особенности места не находил бледноликий эльф — тот подсел к атаману поближе, так и заглядывая ему в глаза.       «Заклятый друг?» — участливо поинтересовался он, присоседившись едва ли не вплотную.       «Хуже, — хмыкнул Ретт, прикуривая от трубки. — Сын».       «Сын?!» — изумился Уилл, что казался сильно бледнее обычного.       «От чего же меж ними вражда? — вопросил Хальсин, не менее удивленный. — Они одной крови!»       «Как раз из-за этого», — ответствовал Ретт со странной улыбкой.       «Не понимаю, мое сердце», — честно признался Хальсин, покачав головой.       «А я понимаю, моя радость, — бодро заявил Астарион, покивав головой, и сочувственно поцокал языком: — Бедный старик…»       «Ох, бедный! — хохотнул Ретт. — Отхапал себе чуть ли не треть Подземья под Побережьем мечей. Пока Ганс жив, Гарри против него и пикнуть не посмеет. Он ждет, пока папаша помрет, и уж тогда… Как говаривал старина капталь, «вы представить себе не можете, что за зверь вырвется на свободу». Придется держать ухо в остро. Горе нам, если наткнемся на кого-то из племени, ну например, старины Джарлакса…»       «О, боги! — выпалила Карлах, подавшись вперед. — Ты имеешь в виду Джарлакса Бэнра? Того самого Джарлакса Бэнра?!»       «Да-да, того самого, — сухо кивнул Ретт, очищая трубку от прогоревшего табака. — Что орал, срывая глотку, в гансовых казематах…»       Повесть его была разрознена, однако от того не менее ярка. Говорил он, что в свое время умудрился спутаться с одним из советников города дроу. Глубоко очарованный, поддался он силе его ума, опыта и велеречивости и слушался, и любил его как первого своего наставника, и был верен ему, точно божеству. Подобные ему молодые ученики, находившиеся близ того советника-дроу в тесном кружке, вдохновленные идеями своего учителя, собрались в боевой отряд. Целью своей они почитали свержение тирании Ллос и матриархов, насаждение справедливости и идеалов «до-подземных» дроу, и жаждали одарить их народ новой будущностью, основанной на чести, правде и справедливости.       Вел их некий Каин Боросский, чья семья в свое время была обращена в рабство, и чей пыл, ученость и красноречие в узких кругах стали притчей во языцех. «Забавно, — заметил Ретт, прикусывая мундштук от трубки под горящим взором юного дроу. — В нем самом от подземца едва капелька наберется, а сражался за вашу… свободу, как родной сын за мать». Хальсин о нем слыхом не слыхивал — как и о всех тех событиях, что, как оказывается, разворачивались и поныне на просторах подземских плато! — а вот Ла’ат, казалось, знал о нем все и очень тем фактом гордился.       «Астер Ауреус, — выдыхал он, точно слова священной молитвы. — Ваше название и символ. Откуда вы его взяли? Почему именно астра?»       «Каин говорил, что она подходила по смыслу, — негромко проговорил Ретт, а после добавил то, отчего юный дроу переменился в лице: — Но я думаю, это из-за Кебби. Она просто любила астры. И все».       Золото — благородный металл, сосуд солнца и живительного света, коего так не хватает сим «злачным, бесплодным, одиноким местам». Чем больше раскрывалась суть их небольшого кружка, тем очевидней было сколь наивны и идеальны были его догматы, и сколь наивны и неосторожны его юные члены. «Немудрено, что Ретт оказался средь них, — размышлял Хальсин разом с тоской и глубокой нежностью. — В самой его сути — жажда истины и справедливости». Планы их, хоть и смелые, даже дерзкие, отличались поспешностью и непродуманностью; их уколы в сторону сильных мира сего, остроумные и едкие, были чрезмерно, до глупости прямыми и гневными. Воровство, облавы, стычки, сатирические памфлеты и откровенные оскорбления и богохульство невозможно было долго терпеть. Однажды это должно было закончиться. Однажды матроны должны были спросить свое.       «Они обрушились на нас в ущелье Эльдвин в нескольких милях от Ллурт Дрейера, в башне Ногшпиль, — негромко рассказывал Ретт, и языки пламени танцевали в его темных прозрачно-голубых глазах. — Их было больше раз в пять, а мы только вернулись с набега, и половина ребят напилась до пьяна краденым вином. От них было столько же толку, сколько от сосков на панцире. В тот момент к нам приехал наш наставник. Он тщетно умолял нас пойти на мировую, говорил, что похлопочет о нас, что спасет от расправы. Что мы отделаемся малой кровью, главное — сдаться, склонить голову, преклонить колени. Каин и Кебби слушать об этом не желали. А я…»       Здесь что-то еще, думал Хальсин, пока атаман переводил дух и кропотливо подбирал слова. Что-то здесь кроется, очередная тайна, какую Ретт отказывается открывать. Как меняется его тон, едва разговор заходит об этом наставнике-дроу. Как темнеют его глаза, и как дергаются уголки губ. Каков был из себя этот эльф, раз до сих пор одна лишь мысль о нем дергает за струны души? Чем он был для его мальчика?..       «Мы могли сдаться, — продолжал Ретт, обмытый пламенем и всеобщим вниманием. — Мы могли бежать — но даже не допустили мысли об этом. Мы бились, хотя знали, что на одного приходился десяток. Мы бились, хотя знали, что никто не придет нам на помощь. Мы бились, хотя знали, что проиграли, что это конец!.. Мы бились, потому что были молоды, глупы и ослеплены правдой».       Словно мало было несчастий на долю восставших, Кебби, сестра Каина, вот-вот должна была разрешиться от бремени, один из друзей и по совместительству глава основных воинских сил, Джек Райген, едва стоял на ногах от похмелья, а добрый наставник, коего Ретт едва «выкричал» из башни на подмогу — «Выходи! Или я убью тебя самолично!» — в последний момент, неохотно, не торопясь, прибыл на поле брани — и тут же набросил на юного Ретта парализующее заклятье.       «Я упал, едва не свернув себе шею, и увидел, что Каин еще на ногах. Мой друг сражался, как скользящий зверь, сражался яростно, хотя силы его были на исходе. Он перепрыгивал трупы и скользил на кишках, уклонялся от заклинаний и отбивал стрелы лезвием. Его смогла схватить только матрона с помощью паутины Ллос, — тут Ретт сделал паузу, долгую, тяжкую паузу. — Он мог сдаться тогда — и быть прощенным. Он мог преклонить колени — и сохранить свою жизнь. Он мог сказать ей: «Моя госпожа» и поцеловать край ее одеяния… Он плюнул ей в лицо и обозвал ее шлюхой, — и улыбка растянула его полные губы, горькая, кривая улыбка. — Меч был острый — хватило одного удара, чтобы срубить ему голову. Он умер, как хотел жить, — гордым и свободным. Он умер — и обессмертил нас всех. Мой соловей, среброязыкий ублюдок…»       О прочем Ретт повествовал чуть ли не через силу. Его и небольшую горстку выживших воинов заперли в высокой башне, точно отъявленных преступников. В той самой башне Кебби разрешилась от бремени, принеся на свет мертворожденную девочку, и сама испустила дух у него на руках. «Ее не забирали пару дней, — сухо произнес Ретт. — Я грел ее своим телом. Глупо. Но мне от этого было спокойней. У крохи были его глаза…» Это был ребенок Джека, однако девушка, полная гнева на любовника и страха за верного друга, заявила, что отец — Ретт. За то его казнь была отсрочена до рождения дитя — всех прочих ждала скверная участь. «Повесить, выпотрошить и четвертовать. Простенько и со вкусом». Джека Райгена, впрочем, ждала куда более ужасная судьба: при посильной помощи союзников-иллитидов мужчина лишился своей памяти, своей личности — самое себя — обратившись в послушную, безвольную куклу. «Ах, Джек, — пересказывал Ретт последние слова, какие Кебби в сердцах выкрикнула своему возлюбленному. — Почему? Ты же мог умереть в бою, как мужчина! А сдохнешь в цепях, как собака!»       Судьба его товарища и вождя была особой. Юношу подвергли так называемому ритуалу забвения; тело во время него сбрасывали в глубокую пропасть, и отныне ни слова, ни мысли более не должно было звучать о нем. Никто не заплачет по его смерти, никто не вспомнит о нем по прошествии лет. Сама память о нем обратится в пыль.       «Говорят, вы кричали так, что было слышно во дворе замка», — прошептал Ла’ат, глядя на Ретта во все глаза.       «Да», — только и ответил Ретт, быстро моргнув.       И сердце на то отозвалось жгучей мукой. Кто спас его? Так ли это важно. Как выбрался он? Не имеет значения. Старый друг, добрый враг. От их малого бунта, казалось, не было толку. Вспыхнув, точно мотыльки в пламени, они осыпались пеплом… из коего, как оказалось, после прорастет несокрушимое древо нового мятежа. Столь великого и могучего, что само основание Подземья до сей поры содрогалось от его корней и ветвей. «Еще немного, и затрясется весь мир», — кисло проговорил Ретт.       О войне и службе атаман поведал скупо. Назвал лишь самые главные действа и самых главных лиц всего этого боевого ужаса. Во главе армии, что ныне уже успела захватить несколько крупных городов, значительную часть подземных дорог и без счета мелких поселений и даже осадить Мензоберранзан, стоял «капталь» — «капитан. Это значит «капитан» у южных ландскнехтов» — Гансен Бюшевальский. Кто таков и откуда был родом, Ретт не упомянул, сказав только, что сие есть один из умнейших, сильнейших и опаснейших людей — «эльфов» — в нынешние времена, и что им лучше ни при каких обстоятельствах ему не попадаться. Как и его первейшему сподвижнику и, по совместительству, одному из противников — Гаррисану, старшему и возлюбленному сыну, правой руке и «сволочи из сволочей, о благородстве и вероломстве которого можно настрочить целую эпопею».       «К слову, — добавил Ретт при этом. — Если вы знаете кого-то из Бреган Д’Эрт, лучше молчите. Если восхищаетесь кем-то из них, лучше молчите. Если виделись с самым знаменитым лысым всего дроурского народа лично — молчите! Люди Гарри вас пережуют и выплюнут, а с меня еще спросят, с какого друха я таскаюсь со всяким отребьем. Мне и так светит воинский трибунал».       «Великий Сильванус, за что?!» — выпалил Хальсин, с трудом подавив желание схватить Ретта, обнять, прижать к себе.       «Долго рассказывать, — поморщился Ретт, набивая трубку свежим табаком. — На мне висит долг, который мне вроде как номинально простили — о чем солдаты, вроде мальчишки, не знают. Они считают, что я трагически помер во имя прекрасной женщины. Пусть так и останется. Смертью своей я плачу по счетам. Баллады мертвого Поэта всегда стоят дорого, это вам скажет любой воротила, да хоть сам Джарлакс… или господин Дриззт, где бы этот бедный старик нынче ни был».       «Дриззт! — едва не заорала Карлах, вся горя. — Ты знаешь Дриззта?!»       «Встречался, — отмахнулся Ретт — точно то была ничего не значащая ерунда! — Однажды. Мельком».       «Я знал, что вы живы, — только и заметил Ла’ат, и по тону его Хальсин осознал, что обо всем этом юноше известно давно; и, видно, единственно от чего он молчит — это услышать о великих подвигах спасителя из первых уст. — А даже если бы не знал, никогда бы не поверил, что вы мертвы».       «Еще бы, — хмыкнул Ретт, закуривая. — Гарри на пару с Преторием вас избаловали».       «Это правда, что он вас отпустил?» — спросил Ла’ат еле слышно.       «Мы пришли к соглашению», — кивнул Ретт, и глаза его вновь посветлели.       «Почему? — пытливо разглядывая атамана, спросил тогда юный дроу. — Почему, капитан?»       «Потому что война — дрянь, Мерс, — ответствовал Ретт, разом устало, мрачно и с кривой, невеселой улыбкой. — Потому что один год на ней равен десяти. Потому что это не моя битва. Никогда не была. Я… сочувствую вашей борьбе. Но не жди большего. Точно не от меня, — улыбка его стала теплее и шире. — Ну что? Идеал лопнул?»       «Не дождетесь», — выпалил юный дроу, и атаман громко расхохотался, запрокинув голову.       Война, как всякая жестокая сеча, не знала милосердия, и Ретт поведал о всяком, о чем… нежданно было услышать от него: битвы, облавы, стычки, засады, осады, штурмы, пытки, казни, шантаж, интриги, религиозные препирания, показательные шествия. Слабые благородные дома осыпались, точно жухлые листья по осени, и с каждым годом их становилось все меньше и меньше; мятежники теснят войска свободных городов, отбирая у них еду и ресурсы, переманивая менее щепетильных владык, горожан, крестьян и рабов на свою сторону. Так как основа всех основ мира дроу — главенство женщин и женское божество, упор делался на силу мужскую, на «естественное» право когда-то безвольных мужчин на власть, абсолютно равную матронам.       Среди прочего была упомянута жутчайшая резня в одном из древнейших городов дроу, в коей, как заявил Ретт, погибло от половины до трех четвертей всех жителей. Разве борьба стоит того? Неужто столь великие жертвы необходимы? Как можно обращаться с врагами своими так жестоко?       «Жестоко? — и алые глаза юного дроу воспылали яростным пламенем. — А что насчет мальчиков, которых отправляют на алтарь Паучихи? Что насчет девочек, которых убивают родные сестры и матери? Что насчет миллионов несчастных, запертых здесь, в холодном душном мраке, где они, не разгибая спины, сбивают ноги и руки в кровь, только бы ублажить жестоких хозяев? Их волосы выпадают, их зубы и кости гниют, их морщины трескаются и истекают кровью. Их жизнь дешевле мешка угля, раб стоит меньше, чем подземный мул. Их спаривают, как псов и кошек, ими обмениваются, как костями или камешками, они почти ничто, и никто не желает этого не то что менять — видеть. И Подземье гордится этим! Похваляется этим! Гнилью, гноем, кровью, дерьмом, рвотой; сморщенной кожей, мокнущими язвами, ядовитыми внутренностями, крошащимися костями. Все говорят, что Подземье — рай для грешников и представляют удачливых дельцов с полуголыми шмарами и нахальными куртизанами на обтянутых бархатом коленях. И плевать, что дурная болезнь скоро сожрет их острый нос, острые уши, впалые щеки, сладкие губы и масляные глаза. Плевать, что их груди скоро обвиснут, животы расплывутся, а чресла высохнут. Плевать, что за никчемный, пошлый вертеп, каким была, есть и будет вся их долгая жизнь, расплатятся без счету других людей. Разменяют свою двадцатку на их пять сотен. Плевать, что они поклоняются божеству, которое приказывает им убивать их же народ — их же собственных сыновей! Жестоко, говорите вы? И миллионная толика этой жестокости — ничто, в сравнении с тем, чего эти существа на самом деле заслуживают. Мать, пожирающая собственных детей, заслуживает высшей меры наказания».