чужачка

***

Слухи всегда разлетаются быстро. Не успела еще приехать, а весь Ротков гудел подобно пчелиному улью, предвосхищая московских чужаков в своей приветливой провинции. Зачем из столицы ехать в такую даль? Ротков, небольшой, совсем крошечный город в глуши таёжного леса, район вечных дождей и туч; земля там всегда мокрая, а воздух влажный, спёртый и, между тем, душный. Пах сыростью и гнилью, как настоящее болото, всюду загнивающий мусор, речащая по дорогам мутная вода, скапливающаяся в канавках и ямках плохо уложенного асфальта. В Роткове всегда холодно, даже летом, ведь солнечные лучи не пробивались, скрытые либо извечными тучами, либо сине-зеленой хвойной листвой Тайги. Здания, одинаково низкорослые, зияли серостью, надоевшей гнилью — штукатурка по сырым стенам ползла и трескалась; железные крыши, щедро покрытые рыжеватой ржавчиной, совсем не музыкально скрипели, даже если ветра нет. Все дома одинокие, необжитые, точно покинутые. Дай боже на весь город хотя бы несколько хрущевок, а так в основном жили как могли, кто что сам построил. И улицы — тесные, узкие. Петляющие от дома к дому, от переулка к переулку, складывались в замысловатые лабиринты, почти катакомбы, такие же тёмные, сырые, безжизненные. Эхом отражали скрипы крыш и хлюпанье жительских шагов, слякоть, слившаяся в единый грязевой поток, норовила попасть в каждую щель. Единственный свет здесь исходил от фонарей, солнце давным-давно покинуло это место. Горожане, под стать городишка, все серые, одинаково хмурые, лица их никогда нельзя запомнить точно, все смазанные, смутные, будто Ротков город-призрак, а население его — духи неприкаянные. Ян в этом городке родился и вырос, научился выживать. Выживать — не просто преувеличение, поскольку жизнь за свой короткий отрезок успела подкинуть некоторых сложностей, вынуждающих к смекалистости и изворотливости. Порою к словоохотливости, а где не получилось договориться — и к кулакам. И если с дворовым хулиганьем смириться просто, то от собственной семьи не убежишь. Ян это понял. Это в детстве засиживался у старого чердачного окна с книжонкой в руках, вчитывался в каждую блёклую строчку, наивно веря, что тексты спасут его от серой участи каждого жителя Роткова. Любовь к книгам пришлось забыть не только потому, что за «умничество» можно огрести, но и попросту потому, что книги имели свойство заканчиваться, а единственная местная библиотека никаким богатством и разнообразием не блистала. Так проходит детство — ты учишься взаимодействовать с тем миром, где оказался. Учишься на собственных ошибках, набиваешь шишки, периодически ступаешь на те же грабли. Зато с годами многое знаешь. Знаешь, что между домов на Никитинской лучше не ходить в тёмное время суток, если не хочешь набречь на закладчиков или тех, кто уже самозабвенно ищет вену; что теть Люба с первого подъезда потеряла внука и заимела привычку подкармливать местных ребятишек, так что и себе лишний пирожок урвать можно. Что дед Саныч гонит самогон у себя на даче, что «Белянку» в ларьке у пятого дома не стоит брать, если не имеешь цели ослепнуть, что у гаражей после школы всегда вьется хулиганьё и что не всем надписям в подъездах можно верить. И что слухи в Роткове разлетаются за считанные часы. Быстро среди заплёванных лестничных пролетов зашептались о приезжих, что, мол, девчонка с дурацким нерусским именем, что предки вычурно-умные, какие-то там важные профессора и большие шишки. Зачем приехали? Поди батёк метит на место мэра? И что девчонку успели устроить в тридцать третью школу, а значит поселились ближе к центру, значит, в одной из хрущевок. В одну из хрущевок — это значило, что у Яна был шанс оказаться соседом этих загадочных москвичей. Хрущевок-то мало. И, конечно, над собственным везением (везением ли?) хочется иронически рассмеяться, когда Ян в собственном подъезде сталкивается с незнакомкой. В темноте, чёрт бы побрал мелкотню, выкручивающую лампочки в подъездах, не увидел её. Ростом ему приблизительно по плечо, с длинными тёмными волосами, в одежде аккуратной (это примечательно, такие бросались в глаза сразу, ведь ротковцы моды не знали, только удобство), выглаженной. Но смотрела волком, как-то опасливо, не успел Ян ни извиниться, ни спросить, в порядке ли она, как девчонка вспорхнула по лестнице и скрылась в квартире с шестёркой на двери. В его старых наушниках насмешливо пелось: «Первая встречная, люби меня вечно, люби меня вечно, люби меня вечно...» Шептались улицы, даже теть Люба с первого заинтересованно поглядывала, отодвигая край цветастых штор на своей кухне, всё посматривала во двор. На самопровозглашённой «парковке» у девятнадцатого дома среди Москвичей и Жигулей притаился белый Мерседес. Ян даже побаивался за его судьбу, как бы не позарились местные. Хотя, чего таить, ротковцы чужаков хоть и не взлюбили, но оправданно остерегались. Теперь в девятнадцатом доме на втором этаже выделялись окна шестой квартиры — единственные во всей, пожалуй, хрущёвке, имели однотонные скучные шторы, вместо буйства красок и распустившихся цветов. В понедельник зашепталась тридцать третья школа, встречая новенькую девочку в середине осени. С дурацким нерусским именем. Лэйн. Л-э-й-н — просмаковал Ян. С порога отчуждённая, очевидно не знающая ротковских правил, не постаралась себя ничем зарекомендовать, наладить связь. Высокая и стройная, в выглаженной белоснежной рубашке, аккуратно заправленной в тёмно-серую юбку, на одном плече болтался беленький рюкзачок с трогательным брелоком в виде ангелочка, длиннющие волосы ниспадали за спину. А у самой лицо безэмоциональное, холодное; она вписалась в серость Роткова, в гниль петляющих улиц, но все ещё не знала правил. Это Ян понял, что она опасается, что за напускной наледью осторожничает, а для остальных, не таких уж сведущих, Лэйн — высокомерная выскочка богатеньких москвичей. А клички лепились даже быстрее, чем расползались слухи. Но намертво прилепилась одна-единственная: чужачка. Первое же замечание чужачка словила, только успев войти в класс. Ирина Николаевна, математичка в почтенном возрасте, сухонькая женщина с редкими светлыми волосами, въедливо запричитала: — Космы распустила! Что там в этой вашей столице происходит, в школе разве можно в таком виде появляться? А ну собери волосы, либо брысь из класса. Лэйн понятливо качнула головой и с все тем же выражением лица послушно завязала низкий хвостик. Училась чужачка хорошо — оправдывала репутацию родителей-профессоров. Голос её, ровный, тихонький, но уверенный, спокойно отвечал на любой заданный вопрос и невольно приходилось затихать, чтобы прислушаться, что там новенькая щебечет. Как бы не хотелось признавать — Лэйн была красавицей. На зависть ротковским девчонкам. Особливо не носила косметику, но личико всегда оставалось свежим и светлым, серые глаза окаймлены темными длинными ресницами, тонкие чернявые бровки, розоватые и без блесков губы. Аккуратная и тихая, Лэйн молчаливо бродила в стенах школы, в столовке держалась особняком, избегая компаний, ни с кем не заговаривала лишний раз; носила красивенькое приталенное пальтишко и сапожки на коротком каблуке. Одноклассницы в протертых куртках, а кто и в маминых кожанках, провожали недобрыми взглядами. Что зависть творит с девчонками — Ян знал. Не удивился, когда обнаружил таки потрёпанную Лэйн за школой. Сюда почти не выходили окна, а если и выходили, то никто давным-давно не следил за происходящим. Ротков сам воспитывал детей, это делала улица и школа — уже далеко не первое и явно не последнее поколение. Безмолвно прислонился плечом к облупленной штукатурке, крутя меж длинных пальцев сигарету, и наблюдал, как Лэйн оттряхивала полы запачканого пальто и безуспешно пыталась смахнуть грязь с некогда белого рюкзака. Сделала шаг и споткнулась — под складками пальтишка открылась разбитая коленка и содраная ткань капроновых колгот. Лэйн равнодушно потянулась стереть кровь, но Ян перехватил руку, встречая кусачий недоверчивый взгляд. — Руки грязные, куда тянешься? — хмыкнул он, рассматривая маленькую ладонь в своей, на той нашлась вся пыль с асфальта и грязь ближайшей лужи. — Я не просила о помощи, — отчеканила чужачка, буравя тяжёлым взглядом. Ян постоял, смотря на неё, такую грозную и кое-как достающую ему до плеча. А затем мягко рассмеялся, выпуская холодную грязную ладошку из рук. Нашарил в карманах своего чёрного пальто платок и бесхитростно протянул ей. — На, возьми, Л-э-й-н. Какой из меня джентльмен, если даму в беде брошу? Развернулся и ушел. Чтобы не успела начать отнекиваться, а ещё, чтобы был повод снова с ней заговорить, ведь без дела, как он уже заметил, Лэйн рта не открывала. Вторая встреча произошла раньше, чем он ожидал, и не в самых приятных обстоятельствах. У Яна отец... своеобразный. Мать Ян помнил плохо, еще ребёнком; та пела в хоре местной церкви, а потом ей вдруг надоела типичная ротковская жизнь, надоел инертный муж, сын, наверное, тоже надоел. Уехала устраивать личную жизнь, а куда — никому не сказала. И того жили в двушке Ян и отец, кое-как сладили с бытом, научились справляться вдвоём. Отец имел пагубную привычку пить, впрочем, как почти каждый второй в Роткове, и лучше всех знал, (не понаслышке, так сказать) что Саныч гонит отменный самогон. Хмурнел с годами все сильнее и сильнее, а со временем заметил, что сын у него, в общем-то, не предел мечтаний. Что не бегает во дворе за мячом, а утопает в книжках, что не дерется за гаражами, как все мужики, а добивается своего хитростью и умом, что не в спортивках гоняет, а в каких-то брюках да пальто, что нос воротит от стопки, вместо того, чтобы опрокинуть с отцом. «Не оправдал возложенных надежд» теперь периодически красовалось на скуле Яна, сияло новым синяком. Особливо осознание упущенного воспитания нагоняло родителя после пары рюмок или банок Балтики, тут не суть важно. И здесь уповай на везение: отделаешься ли парой нелестных криков, или огребёшь сполна. За грехи свои и за грехи своей матери. В очередной «невезучий» день, Ян встретился с чужачкой вновь. Два взгляда пересеклись на лестничной клетке старого прокуренного подъезда. Исконно русского эталона: потрескавшаяся бирюзовая краска на бетонных стенах и не менее спозшая штукатурка под ней; канонически кое-где виднелись поклецанные увековеченные надписи, в духе «Настя с первого шлюха!», «Тоха гандон», «Влад любой пизде рад» и тому подобные. На покосившемся от времени подоконнике, давно утратившем былую белизну, сидел Ян и, как в романтических сериалах на «Домашнем», драматично курил дешевые сигареты, смятую пачку вертел в бледных пальцах. Лэйн поприветствовал кротким кивком, а может и не приветствовал — попытался чёрной челкой скрыть наливающийся фиолетовым синяк на скуле. Та молча подошла ближе, в своей обыкновенной безэмоциональной манере нагловато уселась рядом с ним, вынуждая потеснить длинные ноги. За окном ничего интересного не было, Ян юлил, что-то высматривая в темноте малюсенького двора, темноте — потому что единственный фонарь давно не работал, а чинить его никто не собирался. Лэйн поежилась: выходить пришлось в домашней майке, предки на этот раз сильнее обычного разбушевались, а она испугалась. Попросту испугалась, как маленькая девочка, и имела на это полное право. Хотелось заплакать, но слёзы всё никак не шли. Подметив то, как вздрагивали девичьи плечи от прохлады, Ян легко снял адидасовскую олимпийку и протянул ей. Не стал ничего спрашивать, все и так очевидно было. Но молчаливая Лэйн заговорила сама: — Родители ругаются. Коротко, сухо и невкусно. Просто пояснила для галочки. Голос не дрогнул, лицо не выражало ничего, застывшее выражение смиренной пустоты, и только её дрожащие плечи выдавали малейший эмоциональный всплеск. Ян поинтересовался, даже не глядя в её сторону: — И часто? — Стали чаще. Раньше все нормально было. Переезд этот ещё... Забурчала чужачка, выдала свою тоску по уютной и наверняка комфортной столице. Ян незаметно оскалился — ему этот таёжный лес и гнилой Ротков стал роднее матери. — А ты..? — А я покурить вышел, — хмыкнул Ян и показательно открыл пачку, одними губами вытащил сигарету, — Не посмотришь зажигалку в карманах? Лэйн зашарила по олимпийке, выудив красную зажигалку с полустёртым логотипом «Пятёрочки». Поднесла к его лицу и чиркнула сама. Ян удивлённо вскинул брови, наблюдая за слабым трепыхающимся огоньком и её ладошкой, оцарапанной на внутренней стороне, прикрывающей от сквозняка. Он подался вперед, кончиком сигареты впечатываясь в этот крошечный дрожащий огонек, бумага шикнула и затлела. Закрутился дым. — Зря я, наверное, вышла. Упаси Бог еще подерутся без меня, — сказала ровным тоном Лэйн, обернувшись на дверь своей квартиры. Она двинулась, как будто действительно собиралась встать, но он не позволил уйти, поймал за руку опять. — Ещё чего. Куда в самое пекло лезешь? Лэйн повернула к нему лицо, наконец осматривая его целиком в первый раз за весь разговор. Такая забота польстила. Но она нахмурила брови, когда взгляд зацепился за неровно стёртую струйку крови под носом, совсем крохотное пятнышко, уже успевшее засохнуть. Замёрзшими пальцами коснулась его лица, отодвигая темные пряди. Наливающийся синяк на скуле, плюсом носокровь, но сам нос, к счастью, не выглядел ни сломанным, ни опухшим. — Это тебя кто так? Ян выдохнул дым в противоположную от неё сторону, помедлил, думая, стоит ли откровенничать с чужачкой. Но таки сдался. — Отец. — О. Как много эмоций сокрылось в кротком и глубокомысленном «о». Яну захотелось это «о» вкусить, распробовать получше, засмаковать привкус бьющейся красивой картинки. В её картине мира, наверное, дети не получали от своих родителей. Он не выдержал — усмехнулся, одарил снисходительным взглядом. Лэйн его считала неправильно, как робот, не ведающий реальных человеческих эмоций. Снова собиралась что-то сказать, но дверь шестой квартиры резко открылась. — Лэйн, ты, несносная маленькая... — мужчина осекся, застав дочь в чужой олимпийке рядом с незнакомым парнем, крутящим дотлевающую сигарету в пальцах. Надтреснулась наледь на чужачке — всего на миг распахнулись глаза шире обыденного, дрогнули розоватые губы. Лэйн стянула с себя чужую вещь, вернула, и под тяжелым давящим взглядом родителя скрылась в глубине своей квартиры. Ян втёр в старый подоконник окурок. Они пересекались в школе, но не заговаривали, виделись у ларька и в «Пятерочке», ходили в одном дворе, жили в одном доме на соседних этажах. Лэйн от девчонок больше не огребала, перестала красоваться приторной стерильностью, которая и вызывала девичью зависть, выглаженные рубашечки сменились со временем на однотонные свитера или водолазки, приталенное пальто на черную куртку с меховым воротником, аккуратненькие сапожки на теплые ботинки. Научилась, может, ротковской мудрости, училась свыкаться с городскими правилами. Близилась зима. Серые улицы выбеливались щедрым снежным ковром — как истинная Сибирь, Ротков засыпал все сугробами и нещадно бил морозами. В этом и крылась своя, по-определённому завораживающая красота. Холод узорчато рисовал на школьных стеклах, а по утрам накрывал белючим беспросветным туманом. Темнеть стало раньше, суровый сибирский ветер кусал за стремительно розовеющие щёки. Попрятались по подъездам любившие собираться во дворах алкаши. С чужачкой со временем свыклись, постепенно перестали удивляться нерусскому имени, даже не задирались особо. Она хорошо вписалась в Ротков — такая же холодная, безучастная и молчаливая. Ян наблюдал за ней на уроках. Как, оказывается, она любила вчитываться и затем обсуждать книги на литературе, как хорошо писала сочинения; по всем предметам у неё были пятёрки, и только на геометрии всезнающая Лэйн иногда терялась. Она была забавной на уроках физкультуры — в своём светленьком спортивном костюме ютилась по углам обшарпанного спортзала, нормативы сдавала с натяжкой, смешно краснела на турнике, силясь хотя бы раз подтянуться. Их третья осмысленная встреча состоялась все в том же подъезде, холодным субботним вечером у окна на втором этаже девятнадцатого дома. Сидела её одинокая фигурка на подоконнике, длиннючие черные волосы струились по спине. Снова в одной домашней майке и пижамных штанах, ноги наспех всунутые в зимние сапоги. У Яна что-то необычно екнуло. Так захотелось согреть чужачку, укрыть от мрака этого холодного подъезда. — Родители? — подал голос он, сдаваясь, приблизился к ней. Лэйн дрогнула, но ответила спокойно: — Да. Из-за меня. Ян выдохнул: пар заструился в студёном воздухе. Становилось все больнее смотреть на её голые плечи. — Что случилось? Помедлила, Ян видел: колебалась наледь, рябью шла застывшая подо льдом вода, решаясь, стоит ли доверять. Лэйн обернулась к нему, обнаружив, что он почти что стоял за ее спиной, а не на лестнице, как она решила. Подняла голову, всматриваясь в его лицо с выражением одновременно спокойным, но и подёрнутым какой-то вселенской грустью. Решилась — он понял по её взгляду. — Тройка по геометрии. Ян нервно прыснул, выгибая брови. Знал: не шутит, у чужачки, судя по всему, в целом с юмором было так себе. Владела только сарказмом и то, самозащиты ради. Он протянул к ней руку, будто боялся спугнуть, и не зря — Лэйн следила за его рукой, за тем, что он собрался делать. А он лишь ободряюче сжал пальцы на хрупком замерзшем плече. Лэйн продолжила: — Узнал и как с цепи сорвался. Сказал, такими темпами мне в ПТУ, а там в подоле принесу, сопьюсь, снаркоманюсь... — Так у тебя везде пятёрки. — Его это не волнует, — смиренно покачала темной головой она, — Мама с ним сцепилась. Угукнул, замечая, как по её коже бегут мерзлявые мурашки. Не мог больше спокойно наблюдать за этим, Ян снял с себя куртку, тут же оборачивая в неё замерзшую девушку. Поправил меховой воротник, взгромоздив его ей на макушку. Лэйн замерла и затихла оторопевшим русаком, будто выжидала подлянки. У Лэйн родители были строгие. Оба профессора в московском университете, отчаянно пекущиеся за свою репутацию, а посему дочь их должна учиться на одни пятёрки, одиннадцать классов закончить с золотой медалью; пихали её на все олимпиады, а в детстве затаскали по кружкам, так старались найти в ней хоть какой-то талант. Но у девочки особо ничего не выходило, ни на фигурном катании, ни в музыкальной школе, ни в художественной, спорт тоже мимо, церковный хор, народные танцы, балет... В конце концов признали (не без разочарований и упрёков, естественно), что у них просто бесталантная дочь. А у бесталантной Лэйн один талант таки был: стишки больно хорошо выходили, а детсткие фантазии удачно складывались в небольшие рассказы. Но куда там — писательница. Максимум филфак, но на такую уступку идти не спешили, лелеяли надежду на юридический, ну или экономический. Ревностно следили за ее окружением, Лэйн не имела подружек за ненадобностью, ведь это только отнятое время, которое можно потратить на обучение; не встречалась с мальчиками, и пока одноклассницы познавали все прелести первой подростковой любви, Лэйн сидела за нескончаемыми книжками. Могла надеяться только на подобранного ей предками парня. Сын родительских друзей из семьи врачей по имени Каин — она никогда не спрашивала, почему он назван в честь Библейского братоубийцы — высокий, симпатичный, был на год старше и готовился к поступлению в мед, окончил музыкальную школу, гениально играл на фортепиано и исправно посещал церковь по воскресеньям. Они начали встречаться. С Каином можно было поговорить, но Лэйн никак не могла отделаться от чувства несвободы. Сковывающей и пугающей, как будто через этого подобранного парня на нее смотрели родители. Так или иначе приходилось подбирать слова, подстраиваться, умалчивать. Извечно послушная Лэйн не сумела свыкнуться с мыслью, что за этого Каина её выдадут замуж, что ей придется делить с ним постель, родить от него детей. И всё — по четкому строгому плану. Поступление, учёба лет до двадцати пяти, свадьба с Каином, затем первый ребёнок, работа, года через три второй... А потом вдруг мама сказала, что они уедут с Москвы. Лэйн искренне удивилась, потому что в родительском плане такого пункта никогда не было. Никакой Сибири, никакой Тайги и никакого Роткова. Это значило распрощаться с Каином. И Лэйн ликовала. Крохотный Ротков встретил её как чужую, но каждый день Лэйн ликовала. Никакой больше стерильной красивости, никакой идеалистической картинки, всё вокруг стало противным, неприятным, но таким живым. Вдохнуло жизнь в окаменелую Лэйн. Тут царил свой порядок, люди отличались от столичных, тут важно было знать. Знать, где можно схитрить, где ходить можно и нельзя, что лучше надевать, с кем заговаривать. Лэйн училась и учёба эта оказалась намного приятнее бесконечных книг. Лэйн не пошатнуло и то, что к ней прицепились местные девчонки. Одна, особливо нахалистая и смелая, Кира хватанула её за волосы и намеревалась «разукрасить» личико, о чём сама совершенно честно и уведомила Лэйн. Успела знатно испачкать ее любимый белый рюкзак, толкнуть, так что она больно оцарапала ладони и разбила коленку, да окропить подол пальтишка грязевой водой с лужи. Потом появилась её новоиспеченная одноклассница Анна и мигом осадила творящийся за школой беспредел. Громко ругаясь, ушла вместе с девчонками, делая вид, что вовсе не помогла сейчас чужачке. Лэйн все еще ликовала и все еще считала, что это гораздо лучше, чем стабильная идеальная Москва. А потом она встретила Яна. Высокого, бледнолицего, в черном пальто и сигаретой, сигаретой в пальцах. У него были растрепанные черные волосы, совершенно неуложенные и даже, кажись, непричесанные, отросшая челка хаотично спадала на лоб и глаза. Он показался ей настолько настоящим и обычным, что это восхитило её; невольно сравнила Яна с идеальным картонным Каином. От Яна постоянно пахло табаком и едва уловимым парфюмом с каким-то непонятным хвойным запахом, он был хорош в спорте, но и не отставал в учебе. Лэйн замечала, что он легко умеет договариваться со всеми, что зачастую стоит в стороне, молчаливый наблюдатель с хитринкой в тёмно-зеленых глазах. Что говорит много, но ничего по существу. Загадочный и оттого притягательный. Сейчас, стоя в его куртке и кольце его придерживающих рук, Лэйн совсем расслабилась. Мех щекотал ей щеки, заставлял смешливо фыркать. Ян завороженно наблюдал за трескавшейся наледью. — Замерзла совсем, куда в одной майке-то? — мягко пожурил он, но в тоне легко угадывалась лукавая нотка. — Да ну это всё, — засмеялась чужачка, — Не успела куртку схватить. Думала, в меня стакан из-за этой тройки прилетит. А сейчас, знаешь, я бы еще одну тройку с удовольствием получила. — Почему? — склонил он голову, отчего-то, как дурак, улыбаясь. — А чтобы стоять тут с тобой. — Вот оно что... Глуповато засмеялись вместе. Но тут же утихли, услышав, как на лестничную клетку ступил кто-то ещё. Разнёсся эхом неприятный пьяный оклик: — Где ты, выблядок, шляешься? — окинул заплывшим взглядом и нахмурился, — С кем зажимаешься? Ян неприязненно повёл плечами. С отцом сейчас не хотел встречаться. Нарастали крики в шестой квартире. — Придёшь — поговорим, — выплюнул отец и, шатаясь, таки ушёл. Лэйн высунулась из-за мехового капюшона: — Ты уйдешь? Что-то в её взгляде просило этого не делать. Чужачка отогрелась, щекам вернулась былая краска, растрепанные волосы облепили счастливое и одновременно напуганное лицо. Ян покачал головой: — Нет... Нет, не уйду. И не ушел. Сидел с ней долго на промерзшем подоконнике, наблюдая за мерным снегопадом за окном, как кружат снаружи в воздухе хлопья, прежде чем опасть. Лэйн перестала дрожать, укрытая чужой курткой и чужими руками. Следила, как за косыми крышами кое-как построенных частных домов темнел густеющий лес, как черные еловые макушки сливались с ночным небом. Постепенно стихали крики. Иногда смотрела на Яна. Прямиком в зелену юношеских глаз, мысленно сравнивала их с болотом. Зябким, вяжущим, глубоким и темным; манящий омут, за коим кроется бесконечность мокрого холода, а на дне — тепло-тепло. Способен ли кто-нибудь дотянуть до дна? А может, не болото, может — Тайга. Опасная, сумбурная, но бесконечно красивая, завораживающая своей силой. И весь он такой. Пальто ворот всегда распахнут, взгляд спокойнее зимних ночей, декабрьским ветром пах, опустошенный, дикий, ничей. Он тоже посматривал на неё. На полумесяц лица, подсвеченный хладными лунными лучами, на задумчиво поджатые губы и взгляд украдкой. Разошлись в четвертом часу утра, скрываясь молча каждый в своей квартире. Тройку по геометрии Лэйн всё-таки исправила, не преминула случаем похвастаться этим Яну. Нашла его в столовой на большой пятнадцатиминутной перемене и, легонько скользнув щекотливым прикосновением по плечу, заулыбалась, коротко бросила: «Исправила», что бы то не значило, ушла так же быстро, как и появилась. Стали замечать в тридцать третьей, как чужачка вдруг сблизилась с Яном. Тот своей плутовской натурой был известен, скользкостью, связываться с ним всерьёз никто не спешил; остерегались озорливой хитринки в лисьих глазах, страшась, как бы изворотливость яновская однажды не обернулась против них. Настоящих друзей в Роткове, на самом деле, завести крайне сложно. Пропитанные насквозь недоверием, жители косо смотрели друг на друга, конечно, благодарили теть Любу за пирожок, а за глаза крутили у виска: «бедная чокнутая бабка, смерть внука совсем кукуху снесла». Чужачку часто сравнивали с её одноклассницей Анной. Потому что обе были красавицами и отличницами, наглядным примером для остальных учеников. Хочешь не хочешь, заобщалась Аня, генеральская дочка, с молчаливой выскочкой. И обнаружила, что, оказывается, вовсе Лэйн не зазнайка, не противная и не злая, просто-напросто одинокая. Не знающая к себе доброты и понимания, отученная от ласки, вся отстранённая, холодно-сдержанная. Она многое знала, искренне любила читать, любимую книжку как-то доверила Анне — то была «Преступление и Наказание» Достоевского, с затертой обложкой и сломанным корешком, торчал обрывок клетчатой бумажки среди страниц, а написано на нём было «Кто из вас без греха, первый брось в неё камень». Анна прыснула, потому что мрачная теория Раскольникова о «тварях дрожащих и право имеющих» как нельзя точно подходила столь же мрачной Лэйн. Как-то уже среди своих книг Анна обнаружила тетрадный листик, сложенный вдвое. На нём ровным почерком красовалось четверостишие:

«Не будь ты со мною черства,

Не гони, как безвольного странника,

Как хочу я, чтоб ты ожила,

Чтобы „Анна“ со мной стала „Анечка“»

Покачала головой, улыбнулась — поняла, что неумёха Лэйн пытается подружиться. Противиться она не стала, и уже через пару дней одинокая третья парта Лэйн у окна обзавелась соседкой. В двадцатых числах декабря тридцать третья воодушевилась: намечалась новогодняя дискотека. Привычная и глубоко любимая для Роткова, но такая удивительная и настораживающая для москвички. В столице словом «дискотека» называлось нечто забытое, что-то из далеких девяностых. Ворковали девчонки, подыскивая себе среди мальчишек пару для этого волшебного вечера, по-охотничьи стреляли подведёнными глазками, сражая наповал. Гудели школьные стены, и только Лэйн медлила, искренне не понимая всеобщего ажиотажа. Подобрела даже бездушная Ирина Николаевна. Анна тормошила чужачку, по-подружески подначивала тоже сходить, развеяться, вкусить, что такое веселье в понимании жителей Роткова. Затащила её в торговый центр, скромный по столичным меркам, но прелестный в своей живости и непосредственности. Там они подыскивали себе платья. Анна перемерила, кажись, половину ассортимента магазина одежды, пока с горем пополам не остановилась на варианте, более-менее ее устроившим. Синяя блестящая ткань открывала покатые Анины плечи с острием торчащих ключиц, пышностью юбки доходила до середины голени. Затем она принялась наряжать подругу. Той шло всё, сидело, как на манекеночной модели, у Анны блестели восторгом глаза, будто она играла с красивенькой куколкой. — Давай красное, — кивнула Лэйн, держась за тонюсенькую шторку примерочной, высунув одно только лицо и руку. — Мне оно тоже больше остальных понравилось. — Ага. Будем с тобой как полицейские мигалки. Красно-синие. Анна засмеялась — полюбилась ей чудаковатость подружки, её краткие и меткие метафоры. Красное платье выигрышно обтянуло стройную талию Лэйн, тонкими бретельками ухватывалось за ровные плечи, струилось свободным кроем по ногам. В назначенный день чужачка осознала: пару она так и не нашла. Об этом ей напомнила Анечка, пришедшая под руку с их одноклассником. Загорелым и высоким Гришей, который заморочился, подобрав к своему образу синий, в цвет наряда спутницы, галстук. Лэйн заверила подругу, что все в порядке и танцевать она всё равно не собиралась, так, пришла поглядеть, как развлекается ротковская молодежь. Сидя на длинной скамейке, Лэйн глядела. Обшарпанный спортивный зал постарались украсить по-праздничнее, в углу стояла даже наряженная елка, пусть и наклоненная слегка набок, держащаяся на трех ножках заместо изначальных четырёх. По стенам блестели развешанные разноцветные дождики, мигаюче переливались в свете непонятно откуда принесенных софитов, Лэйн удивлённо заметила даже цветомузыку, очень явно старую, но исправно работающую. По полу разбросали яркие конфетти, которые теперь шуршали, сминаемые поступью веселящихся старшеклассников. У дверей спортзала дежурил физрук, ну как, дежурил... Покрасневшее развеселое лицо то и дело отворачивалось, прикрытое оттопыренной тканью олимпийки, чтобы сделать глоток чего-то из серебристой фляги. Из колонок шумела музыка. За алкоголем, как поняла Лэйн, особливо не следили. Кучкующиеся ребята разливали что-то по одинаковым пластиковым стаканчикам, а после выпитого становились все веселее и веселее, улыбчивые лица мелькали тут и там, танцы становились энергичнее, громогласно смеялись юноши, хихикали, им вторя, девушки. На скамейку рядом с Лэйн кто-то опустился, и она не придала этому никакого значения, пока не уловила знакомый запах табака и хвои. — Чего не танцуешь? — стараясь перекричать раскаты музыки, сказал Ян, наклонившись. Лэйн неопределенно пожала плечами, и он не стал развивать тему. Ему шел чёрный пиджак, такая же черная водолазка под ним, это вкупе выгодно подчеркивало подтянутую спортивную фигуру. Ян, достав из загадочного ниоткуда бутылку ноль пять, предложил: — Будешь «байкал»? Лэйн кивнула и приняла бутылку из его рук, открутила зеленую крышку. Поднесла горлышко к губам и услышала вдогонку: — Только сразу не выплевывай. «Байкал», который казался холодным, обжёг горло жаром, словно жидкий перец. Лэйн удивлённо вскинула брови, сглатывая, приоткрыла горящие губы. Сделалась смешной настолько, что Ян заулыбался. — Он с водкой. Компания парней из одиннадцатых устремилась к запасному выходу, ведущему на улицу, заметно поредел танцпол, к разноперой стайке присоединились пара девчонок. «На перекур, наверное» — догадалась Лэйн, с каждым днем адаптируясь к Роткову и его обычаям. Покосилась на Яна, встречая болотистость радужек. — Я только что оттуда, — правильно считал её взгляд он. — А, ясно... Ян помедлил, скучающе рассматривая зал. Танцы продолжались, среди зажимавшихся откровеннее приличного пар он заметил Анну, сияющую в объятиях Гриши. Подумал затем, что, наверное, чужачка просто застеснялась предлагаться кому-то в спутницы, так и не зарекомендовала себя никому. Может, она тоже хотела танцевать. — А со мной пойдёшь? — Куда? — Танцевать, куда же ещё. — А. Снова её глубокомысленные гласные. На красивом лице отразился спектр от отрицания до принятия, Лэйн что-то пробормотала, но из-за музыки Ян её не расслышал. — Чего? — склонился поближе он. — Пойду, говорю, — обожгло его ухо девичьем дыханием. Потянув её за руку, Ян повел чужачку к центру, полностью игнорируя внимательные взгляды одноклассников. Лэйн будто только теперь увидели, хотя её ярко-красное платье было трудно игнорировать среди блестящих, но светленьких и блёклых фасонов. Задорная мелодия так и звала сделать шаг навстречу — тут же оказаться захваченным в замысловатый вычурный танец, ребята перемешивались между собой, тут и там сверкали юбки, блестели кольцованные серьги и неестественно белые улыбки, гнутые полумесяцем руки и оставленные ноги. Лэйн, задорно вздернув нос, осмелела, взяла под руку Яна и шагнула в гущу танцующих, отдаваясь ритму. Неловко качнула бёдрами — подалась навстречу, их тела соприкоснулись друг с другом и тут же оттолкнулись, ноги сами задвигались, вытанцовывая круги и сложные схемы. Вокруг не стало ни лиц, ни тел, лишь смазанные кляксы и омуты цветных искр, ярких линий. Она различала его руки на своей талии, то деликатно поддерживающие, то открыто прижимающие к себе, изучающие. Не была против, ответно обнимая его за широкие плечи. Невольно вспоминала — а каково было с врачебным сыном? Каин её лишний раз не трогал, да и не бросал в ее сторону взглядов, будто никогда и не был заинтересован в ней. Простецки следовал плану, расписанному его родителями. Лэйн даже стало слегка жаль его — он не знал свободы, не умел чувствовать. Она, в общем-то, тоже не умела, но усердно училась сейчас. Память предательски подкинула одно из стыдливых воспоминаний, которое Лэйн отчаянно силилась забыть, выкинуть из головы. Простое неловкое прикосновение к губам Каина, она прижалась и застыла, замерла, когда осознала, что парень не отвечает ей, не приобнимает и не шевелит губами. А когда отстранилась, Каин молча ушёл. Такой вот был её первый поцелуй. Холодное лицо Каина рассеялось перед глазами, уступая место красочной реальности. Ян подмигнул ей болотистым хальцедоном, продолжил кружить и подначивать. И Лэйн поддавалась, ведомая лукавой улыбкой, кружила бедрами, цокая невысоким каблучком гладких туфель. Пряди волос зазмеились по коже, вытряхнулись из небрежной, но все-таки причёски. На бархате щек сверкали осыпавшиеся с век блестки розовых теней. — Ты красивая, — раздалось над её виском, перебивая музыку. Лэйн расплылась в улыбке, теряя прежнюю задорность танца, успокаиваясь, замедляясь. — Спасибо. А у тебя классный пиджак. Ян смешливо фыркнул на нее, но принял комплимент. Скоро засобирались по домам: дискотека подошла к концу. На накрашенных ресницах пушились опавшие прилипшие снежинки, выбеляя природную чернявость. Красный подол платья небрежно торчал из-под её теплой куртки, туфли сменились обратно на зимние сапоги; Лэйн несла мешочек с обувью в левой руке, а правой держала ладонь Яна. Холодную, узкую, чуть ли не вдвое больше, чем её. Вместе шли к девятнадцатой хрущевке. Через несколько недель после Нового Года он застал Лэйн ночью во дворе, бесшумно бродящую и пинающую снег под ногами. Она выглядела как фея из сказки, или, может быть, Снежная Королева из советского мультика, в беленькой полушубке, припорошенная снегом. Ян невольно залюбовался, поймал взгляд её грозовых глазок. — Ты чего тут? — склонил голову, мимолетно оглядывая двор на наличие других людей, но тот оказался пуст. — Я не хочу к себе, не хочу к ним. Ушла по-тихому. Знаешь, я бы лучше переночевала во дворе. Их, наверное, удар хватит — идеальная дочь взяла и не пришла домой! Может, отстанут. Ян молчал, наблюдая за задумчиво нахмуренными тонкими бровями и над трогательной наивностью её слов. Как сошлись они — обоих сейчас дома не ждали. А был ли у них этот дом? — Хочешь, пойдём и переночуем вне дома. Не во дворе, конечно... У друга моего отца, он нас пустит. У неживой безэмоциональной Лэйн натурально заблестели глаза, она ребячливо закивала игрушечным болванчиком: — Хочу! В частном доме через две улицы действительно жил отцовский друг Дмитрий, на двенадцать лет старше самого Яна. Он знал о ситуации в их семье и нередко уже ютил у себя юношу, которому иногда от пьяных выходок родителя приходилось искать пятый угол по небольшой двушке. Частный дом достался Дмитрию от почившего отца, военного генерала, которому последние годы жизни омрачил тяжелейший ПТСР, заставляющий мужчину в ночи просыпаться и искать фантомный автомат. И благо, что оружия он в доме не держал. Ведя чужачку за собой по промерзшей зимней улице, Ян впервые ни о чем не заботился. Это был просто момент. Может, атмосфере способствовал кружащий в воздухе снег, романтично опадающий на их макушки. В вышине необычайно открытого для Роткова неба плясали звезды, игриво подмигивая. Вдалеке привычно чернели сепией верхушки елей и хвойных деревьев. Открыв уже породнившуюся железную калитку, Ян пропустил девушку вперед, провел к косенькому порогу через двор. Раскидистая голая яблоня приветливо тянула к ним тонкие веточки, будто желала обнять. Лэйн вообразила, какая она, наверное, красивая по весне. Беленькая и благоухающая. Ян застучал в дверь. Колыхнулась ажурная шторка на кухонном окне — Дмитрий лишь мельком глянул, кого принесло под покровом ночи. Принял у себя обоих, не задавая лишних вопросов. Тоже слыхал о чужачке из Москвы и совсем не был удивлен тому, что именно Ян с ней спутался. Удивилась Лэйн, увидев за спиной Дмитрия свою полусонную подругу. — Анна? — Лэйн? — не меньше удивилась та, не признав её изначально без своих очков, — Что случилось? Лэйн махнула рукой, расплываясь в виноватой улыбке: — У меня родители сильно ругаются. Дмитрий молча покачал головой — что в Роткове происходит с родителями? Организовал ребятам чай. Лёжа на расстеленом старом диване, Лэйн чувствовала себя по-настоящему живой. Не чьей-то дочерью, не умной выскочкой и зазнакой, не молчаливой чужачкой с дурацким нерусским именем. А просто девушкой, отчего-то очень-очень счастливой. Свернулась под боком у Яна, положила голову ему на плечо. Ей бесконечно нравилось, что он не возражал и ничего не спрашивал, не было бесконечных «зачем?», не было странных взглядов, молчаливо обвиняющих её в чудаковатости. Потому что Ян был похож на неё. — Мы с тобой соулмейты, — заговорищецки прошептала Лэйн. — Кто-кто? — Ну родственные души. Как в книгах. У него происходит, и у неё происходит. А у нас с тобой скандалы одновременно случаются. Ян слушал её улыбчиво, заражаясь вкрадчивыми пояснениями, обнимал сильнее, бережнее, как бы жестом старался укрыть от серости этого городка, от фантомных криков за двумя квартирными дверями на соседних этажах, и просто от холода. Ютясь под одним одеялом и слушая мерное тиканье старых часов, оба чувствовали себя счастливыми, понятыми и принятыми. — Ян. — М? Лэйн набралась решимости. Опьяненная чувством свободы в этот вечер, всё таки спросила, как будто хотела закрыть гештальт неудачных отношений. Проверить, в ней ли была проблема. Спросила тихо: — А можно я поцелую тебя? Ян ответил без промедлений, спокойное и умиротворённое: — Целуй. И Лэйн поцеловала. Смяла его губы, отвечая на свой вопрос сама — нет, не в ней проблема. Она чувствовать может. И сейчас остро ощущала, как он осторожно погладил ей шею, отвечая на поцелуй, как целовал сам: нежно и осторожно, будто опасался спугнуть пылкостью. От такого трепетного и внимательного отношения на сердце потеплело, Лэйн счастливо заулыбалась ему в губы. Второй поцелуй затмил воспоминания о неудавшемся первом. Ян обнимал её и думал — пригрел, таки, свою чужачку. И что первая встречная действительно полюбит навечно.