Эйфория

Остатки свежайшего филе морского змея, обжаренного тонкими полосками с плойновым соком, остывают на столе; рядом отражают огни электросвечей полупустые чарки с каликсийским амасеком, тлеет и дымится ароматная сигара, и сладковатый, насыщенный запах лхо расползается по комнате. Пара алых перчаток брошена на краю стола, чуть поодаль на полу валяется широкий ремень, а следом за ним кровавым пятном растекся вышитый золотом мундир. Сидящий на краю широкой постели его обладатель, кажется, безразличный к такому небрежению формой, крайне сосредоточенно погружен в изучение чужих пахнущих крепким сладким амасеком губ: осторожно проведя по ним указательным пальцем, чуть оттягивает нижнюю и, замерев на мгновение, несдержанно, жадно накрывает их собственными. Рейн слегка запрокидывает голову, вынуждая Каллигоса потянуться за ним, но теперь послушно пройтись влажными поцелуями по подбородку, шее, дрогнувшему кадыку и наконец драгоценному выпирающему импланту, без которого Рейн не сможет дышать. Каллигос останавливается, прижавшись к нему, такому хрупкому, губами, и Рейн хмыкает, но еще отстраняется, смотрит сверху вниз, хотя обыкновенно и едва ли достает выпрямившемуся Каллигосу до плеча. Но сейчас, здесь, в спальне все иначе. Рейн видит в темных глазах Каллигоса неутоленную жажду, желание обладать до дрожи, и неспешно придвигается, легонько касается жадно приоткрытых губ, целует его сам, взяв за подбородок, целует медленно и глубоко, и Каллигос только бессильно сжимает его покрытое нечестивыми символами голое плечо под сползшим до локтя тяжелым бархатным халатом. Рассеченные шрамом губы у него влажные и порозовевшие, когда Рейн отстраняется снова, вдоволь наигравшись с его горячим языком. – Так… что ты хотел показать мне, новенький? – голос у Каллигоса хриплый, и ему не помешало бы прочистить горло; и, может быть, выбрать другое слово, потому что сейчас оно звучит не с тем покровительственным снисхождением, что при их первой встрече, а даже немного жалко. – Ах да, – в улыбке Рейна появляется что-то по-детски лукавое. – С чего мы начали. Я велел изготовить одну вещицу специально для тебя, мой дорогой Каллигос, чтобы эта наша встреча тебе… хорошо запомнилась, – на мгновение скользнув взглядом по всему телу Каллигоса, по раздраженно поднимающейся под кружевами рубашки груди, плоскому животу и обтянувшим уже напрягшийся член и сильные бедра узким брюкам, Рейн поднимается и проходит босыми ногами к комоду у стены. – Не то чтобы я уже стал жаловаться на память, знаешь ли, – Каллигос внимательно, немного нервно следит за тем, как Рейн не спеша извлекает из верхнего ящика небольшую деревянную шкатулку и возвращается с ней к постели. – Если так, обиняком, ты хочешь сказать мне, что помнишь все наши встречи, это… пожалуй, лестно, – он замечает без какого-либо интереса в голосе, устраиваясь удобнее и укладывая шкатулку перед собой. Несколько секунд наслаждается злым, молчаливым нетерпением Каллигоса и наконец снимает отражающую отблески свечей крышку. – Красивое, правда? Края рта Каллигоса касается сальная улыбка, потому что, разумеется, для чего предназначается эта изысканная безделушка, он понимает сразу. На бархатной подушечке лежит широкое кольцо, сделанное словно бы из темного стекла, украшенное розовыми и сиреневыми камнями; Рейн хмыкает и, опустив взгляд, медленно проводит по нему указательным пальцем, обводя выпирающие камушки аккуратным длинным ногтем. Надавливает на один, и кольцо выпускает внутрь несколько тончайших, полупрозрачных игл, масляно блестящих от капающего с их кончиков неизвестного вещества. – Занятная безделица, – наконец тянет Каллигос, опираясь на кровать и чуть откидываясь назад; его широкая, мощная грудь под едва развязанным кружевным воротом рубашки медленно поднимается и опускается. – Немного… экзотическая, но занятная. – Экзотическая? – Рейн приподнимает бровь, вынуждая Каллигоса продолжить мысль. – Ты знаешь, это не в моем духе… поклоняться безделушкам ксеносов… животных. Я отдаю предпочтение… живой человеческой плоти, – верхняя губа Каллигоса дергается, и это звучит так хищно, будто это он, а не Инцендия Чорда, зачерпывал и употреблял мозговое вещество черни длинной серебряной ложечкой. – О, неужто великий и ужасный Каллигос Винтерскейл видит ксеноугрозу в простой игрушке для траха? – нарочито серьезно спрашивает его Рейн, проводя пальцем по острым иглам, послушно втягивающимся от его прикосновения, невольно привлекая к этому внимание. – Мы вовсе не так опасны, лорд Винтерскейл. Так ведь? – он поглаживает кольцо, словно свернувшуюся в бархате змею, и Каллигос смотрит на него нечитаемо несколько секунд, а потом вдруг отрывисто, низко смеется. – Дерзкий мальчишка, – он щурится, и его крупные белые зубы блестят в злой улыбке. – Ладно. Давай его сюда. Рейн протягивает ему шкатулку, и Каллигос сам извлекает из нее кольцо, проводит по нему пальцами. Теплая, упругая и безупречно гладкая поверхность отражает огни свечей, а округлые камушки под подушечками вызывают невольное, легонько сосущее возбуждение при мысли о том, какую боль – или сладость? – несут на своих остриях выдвижные иглы, готовые впиться в нежное, уязвимое основание члена. – Я увидел оригинал в одной и впрямь… экзотической частной коллекции, – Рейн нарочно оставляет подвешенным вопрос того, в каких отношениях он состоял с коллекционером, заставляя Каллигоса ревностно поднять взгляд, – и нашел, что нам с тобой не хватает подобной вещицы. Потому что, хотя ты и можешь презирать мое нечеловеческое влечение, я могу и хочу дать тебе много больше, чем человек, – он походя напоминает о своей искаженной уже Хаосом природе, и Каллигос, помедлив, все же покорно склоняется перед ней: откладывает кольцо обратно в шкатулку и берет узкую ладонь Рейна в свою, широкую и горячую. – Моим знакомым химикам Касбаллики, правда, пришлось немного поработать над формулой, чтобы заменить изначальное вещество на кое-что более приятное – мы же не хотели бы выжечь тебе член изнутри, правда? – но, поверь, теперь, едва попробовав, ты будешь принадлежать этой игрушке – и мне – без остатка, – он продолжает, пока Каллигос возбужденно целует кончики его пальцев. – Принадлежать? Я не твой ручной ксенос, – влажные, полупьяные поцелуи покрывают ладонь и запястье, за которое Каллигос притягивает Рейна ближе. – Конечно, нет, – смеется Рейн. – Ты не моя драгоценная добыча. Ты охотник. Высший хищник. И ошейник тебе полагается совершенно другого рода, – он высвобождает руку и под напряженным, готовым вспыхнуть гневом взглядом Каллигоса касается его щеки, длинным ногтем чертит на ней нечестивый знак. Каллигос тяжело и возбужденно вздыхает, на мгновение прикрывая глаза, когда он заканчивает, разъяренный, как норовистый грокс, весь изнывающий от желания, но не могущий устоять перед чувством плоти, тронутой скверной. – Да, такой вполне подойдет, – Рейн снова хмыкает. – Не правда ли, лорд Винтерскейл? – он поглаживает едва заметный белый след ладонью, и Каллигос взрыкивает, но не более; их лица так близко, и Рейн почти думает поцеловать его, но только накрывает пересеченные шрамом губы большим пальцем, проводит по нижней и медленно вталкивает его в рот. Каллигос прихватывает его зубами и посасывает, покусывает, едва ли не дрожа от сдерживаемой силы, а Рейн молча смотрит на него своими раскосыми, полуприкрытыми глазами. Когда он отнимает руку, напоследок еще раз проведя по тому месту, где был оставлен знак, Каллигос только тянется за ней, впустую клацает зубами, и, раздраженно фыркнув, не глядя взмахивает в сторону стола, несколько раз щелкает пальцами. Один из стоящих у входной арки сервиторов быстро подносит его чарку, и Каллигос залпом опустошает ее, швыряет обратно в механические руки. – Так… мы будем пить и болтать или уже… соберемся опробовать эту твою игрушку? – он вытирает влажные губы запястьем, и его глаза пылают сдерживаемым гневом. – Я уж думал, ты никогда не предложишь, – мурлычет Рейн, скидывая халат и берясь за пояс мягких домашних брюк. Каллигос расстегивает ремень, выправляет из брюк рубашку и быстро стаскивает через голову. Его сильное, мощное тело всегда вызывает у Рейна желание; мускулистая, мясистая грудь покрыта легкой порослью завивающихся черных волосков, спускающейся вниз, по твердому, упругому животу и становящейся заметно гуще над расстегнутым ремнем. И Рейн уже собирается потянуться, провести пальцами по этим жестким волосам, когда Каллигос сам хищно двигается вперед, наваливается на него, роняя спиной на постель, и нетерпеливо хватается за его повисшие на узких бедрах брюки. Легонько царапая вечерней щетиной, он страстно целует покрытые знаками Тзинча шею, плечо, слабую грудь; шумно дыша, проходится губами по мягкому, чуть выпирающему животу, утыкается носом в заросший лобок и кусает, целует набухший член. Он страстен во всем, в охоте, убийстве, в служении Хаосу, в том, чтобы сладко брать в рот и сосать, вдавив сухие пальцы в бледные бедра. Это приятно, и член все сильнее наливается кровью, когда Каллигос влажно посасывает, затягивает в рот и его, и провисшую мошонку, и Рейн сипло дышит через рот, собственнически накрывая ладонью кучерявый затылок. Он чувствует зарождающуюся в груди тяжелую хрипотцу, но пока это терпимо, и куда больше его волнует влажное тепло рта Каллигоса, волнуют его нетерпеливые стоны, то, как он заглатывает привставший член вместе с яйцами, как это жарко и как остро чувствуются нечаянно соскальзывающие зубы. Но терпение и впрямь не является добродетелью Каллигоса Винтерскейла, и он все же со звонким причмокиванием выпускает член изо рта, мимоходом еще целует мягкий бледный живот, быстро расстегивая пуговицы собственных брюк. Разоблачившись донага, забирается выше на постель и прижимает Рейна к себе за бедра, давая почувствовать, насколько сильно чаша его терпения переполнена; его толстый, изогнутый и такой твердый член и подтянутые колючие яйца приятно притираются к члену и яйцам Рейна, когда Каллигос снова жадно приникает к его губам и сжимает его бедра поверх синяков, оставленных ногтями и пальцами друкари, не то нарочно делая вид, что не замечает их, не то именно из-за них, из черной ревности вдавливая собственные пальцы в бледную кожу до боли. Рейн, впрочем, не возражает и сам впивается длинными ногтями в его по-юношески поджарые ягодицы, помогая им обоим тереться друг о друга, чувствуя, как приоткрывающаяся головка пачкает его живот выступающей смазкой. Каллигос и вправду хочет его так сильно, даже если еще больше хочет жесткой, натягивающей ошейник до хрипа и пены руки. И когда Рейн толкает его в плечо, Каллигос позволяет ему повалить себя на спину; Рейн нависает сверху и наконец накрывает рукой его возбужденный член. – Проклятье… во имя Его… – Каллигос удовлетворенно стонет, и Рейн почти чувствует проползший по спине и загривку холодок варпа. Он неторопливо поглаживает член, приятно изогнутый вправо толстый ствол и влажную головку, открывает ее, обводит венчик большим пальцем, вызывая у Каллигоса довольное рычание. Каллигос смотрит на Рейна нагло, борзо, только веки чуть подрагивают от удовольствия, и тот бросает через плечо, не поворачиваясь, не отрывая взгляда от темных глаз: – Масла, – и через несколько мгновений сервитор уже подносит ему со стола небольшой графин. Рейн потягивается, окунает в него пальцы и, так и оставив сервитора стоять у постели в услужливой позе, потуже обхватывает твердый член. Немного продергивает его, тесно скользя по изогнутому стволу рукой, и Каллигос, приподнявшись на локте, возбужденно обнажает зубы. Набрав еще масла, Рейн садится удобнее и разок сжимает в руке тяжелые яйца, соскальзывает пальцами под них, по промежности и с удовольствием проводит по приятно разработанному входу. Аккуратно погружает в него большой палец, но Каллигос все равно дергается. – Во имя Его… – повторяет он, и холод варпа ощущается отчетливее. – Ногти, Рейн, – он выдыхает это едва ли не с паром, и Рейн прикладывает указательный палец к его рассеченным губам. – Ш-ш. Какой нежный. Кто бы знал, – он все же убирает руку и зачерпывает еще масла, – что могучий Каллигос Винтерскейл боится самой легкой боли, – Рейн обильно смазывает свой член, и ароматное масло стекает по его мошонке, капает на постель между разведенными бедрами. – Я-то думал, за годы своего существования ты стал… достаточно искушен, – взмахом ладони отпустив сервитора, Рейн искоса смотрит на Каллигоса, и тот рычит, приподнимаясь. – Я уже сказал: я не твой ручной ксенос. И не надо… – Не надо, – потрескивающее сиреневое поле окутывает левую руку Рейна, и он хватает Каллигоса за горло, обрывая его на середине фразы, – идти мне во всем наперекор, лорд Винтерскейл, – по коже шеи мгновенно расползается изморозь, и Каллигос только пытается глотнуть ртом воздуха, бессмысленно вцепившись своими лапищами в тонкую руку Рейна: у чемпионов и принцев Хаоса есть свои привилегии. Но вспышка гнева проходит так же быстро, как зарождается, и Рейн разжимает пальцы, давая Каллигосу сипло вдохнуть, схватившись за замерзшую шею. Ему самому трудно дышать, и прибор на его шее со щелчком отправляет в горло блаженную ингаляцию. – Что же, что же… Надеюсь, мы все прояснили и можем вернуться к более… приятному занятию, – так гораздо лучше, и голос Рейна снова становится нарочито спокойным, мурлычущим. – Повернись и раздвинь ноги. Зрачки взъерошенного Каллигоса предельно расширились от гнева, но он бы определенно солгал, если бы заявил о своем недовольстве – у него даже чуть не упал, и от запаха его вспотевшего возбужденного тела идет кругом голова. Так что когда он молча и зло сгребает одну из мягких алых подушек и пристраивает ее под бедрами, укладываясь на живот, Рейн глядит на него почти что с нежностью. Удобно устроившись между разведенными коленями Каллигоса, Рейн наклоняется и проводит влажным, всем в масле членом по его промежности. Мощная спина приятно напрягается, и Каллигос поводит плечами, когда Рейн вжимает горячую головку в его зад, но стоит немного надавить, и мягкий, разработанный вход податливо раскрывается; Каллигос явно хочет уже почувствовать весь его член внутри и шире раздвигает ноги, подается бедрами навстречу. Рейна всегда пленяет, как естественно раскрывается узкая по своей природе, нежная дырка, принимая член, как легко растягивается – и вот уже Каллигос охает, когда налитая головка, чавкнув маслом, целиком погружается внутрь. Рейн прикусывает губу и подвытаскивает ее, почти вынимает, но в последний момент только снова без особого усилия погружает внутрь, заставив Каллигоса низко простонать. И больше уже не останавливается. От душного, острого запаха чужого растраханного тела немного тянет горло, алое покрывало сбилось под коленями, а на порозовевших ягодицах, за которые Рейн придерживает Каллигоса, ритмично двигаясь в нем, масляно поблескивают яркие отпечатки пальцев; сам Каллигос, упираясь локтями в кровать, страстно подается бедрами ему навстречу, так, чтобы член входил еще поглубже, и сквозь зубы поминает своего бога. Шорох подкрадывающейся к постели изморози приглушает его слова, и Рейн не сразу разбирает их. – Во имя Кхорна… всей пролитой крови, – Каллигос роняет голову на сцепленные руки; его волосы взмокли и подвились сзади на шее, – я хочу тебя, Рейн, хочу еще больше… дай мне больше!.. – Хм-м, – Рейну приятно, что скрывать, и он упирается ладонью в широкую поясницу Каллигоса, заставляя его приостановиться,вытаскивает весь влажный член и откровенно любуется раскрытой, то и дело туго сокращающейся и блестящей по краю дыркой. Потянувшись и взяв кольцо из шкатулки, он придерживает Каллигоса за бедро, принуждая подняться и сесть на колени. Тот оборачивается – повлажневшие волосы прилипли ко лбу, а зрачки так расширены, что глаза кажутся черными, – и Рейн не может удержаться, целует его, привставая на коленях, и одновременно с этим растягивает упругое кольцо пальцами и надевает его на истекающую смазкой головку. – Такой здоровяк, а так нравится, когда тебя трахают… какой ты от этого твердый… – он бормочет на ухо Каллигосу обыкновенные пошлости, натягивая кольцо на его член до самого основания; довольно свободное поначалу, оно сжимает тем туже, чем дольше соприкасается с горячей плотью, словно живое, и уже это донельзя хорошо, но… Каллигос с желанием опускается на четвереньки, прогибая широкую, изуродованную шрамами спину, и Рейн, прикусив губу, быстро заправляет член обратно в его горячую, масленую дырку. Пару раз мягко двигает бедрами и обхватывает его член у основания, поверх тугого кольца, надавливает на подвижные камни, и Каллигос ахает, снова припадая на локти. Изысканное удовольствие, едва ощутимая боль на кончиках игл, приносящая с собой обжигающий, сладостно ноющий жар, проникающий в самую глубь плоти, и одновременно притупляющая возможность кончить. Игрушка для нестерпимой пытки, если не знать, что с этим делать. По счастью, Рейн знает. Но не собирается с этим спешить. Он только плотнее подтягивает Каллигоса за бедра и попросту мягко трахает его, давая привыкнуть к тому, что поступает сейчас в его кровь, и наслаждаясь тем, как расслабленная, растраханная до того дырка теперь так тесно сжимает его член; все тело Каллигоса напрягается от накатывающего жаркими волнами удовольствия, он несдержанно стонет, и его шея, лопатки медленно покрываются ярким румянцем. Рейн проводит рукой по его твердому животу, обводит контуры мышц, сжимает ладонью тяжелую, упругую грудь. Мускулы приятно сокращаются под кожей в ответ на его прикосновение, и Рейн мнет ее, тискает, задевает большим пальцем чувствительно торчащий сосок и теребит, потирает его, на что Каллигос низко, мучительно рычит. Другой рукой Рейн придерживает его за бедро, ритмично насаживая на себя, и чувствует идущий от его кожи жар; Каллигос будто бы еще разогревается весь, его гортанные стоны становятся все ниже, и пот стекает крупными каплями между лопатками, собирается на пояснице. Вдоволь заласкав сочную, мясистую грудь, до боли надергав сосок, Рейн замедляется и снова проводит ладонью по животу Каллигоса, но теперь осторожно накрывает его член, вызывая откликом резкую дрожь по всему телу. Болезненно твердый, сочащийся смазкой, наверняка весь потемневший… у Рейна непроизвольно возникает злое, жестокое желание попросту туго отдрочить его, но сперва он все же поглаживает уздечку своими холеными, мягкими пальцами, давая привыкнуть к остроте ощущений. – Что эта ксеносская дрянь делает?.. – выдавливает из себя Каллигос; его всего трясет от того, как Рейн гладит и несильно сдаивает пальцами его липкую, покрытую выступающей смазкой головку, так медленно, глубоко трахая его. – Только то, что тебе нужно, – выдыхает Рейн, плотнее обхватывая член и посильнее двигая бедрами; каждое неторопливое движение рукой вперед и назад вызывает у Каллигоса новый стон, но он еще может говорить, и это неплохо бы исправить. – Мне нужно кончить, Рейн… Сейчас… – Рейн ускоряет движение руки, и Каллигос сбивается на очередной невнятный стон. – Я знаю, – он подергивает член все быстрее – и, резко соскользнув по стволу ладонью, берется обеими руками за бедра Каллигоса и грубо, крепко натягивает его. Бедра звонко шлепаются о бедра, твердый член шлепается о подтянутый живот, и Каллигос, опираясь на локоть, принимается быстро дрочить себе. Это возбуждает Рейна, то, как сладко и естественно он удовлетворяет себя, как еще туже сжимается от этого его зад, но все же недостаточно для того, чтобы ему самому тоже кончить: секс как таковой заводит его не настолько уж сильно, и только один ксенос знает, как помочь ему… скажем так, потерять голову. – Я не могу… – но все же, сосредоточившись на своем удовольствии, на том, как влажно член скользит внутри тугой, изнывающе сокращающейся дырки, Рейн не сразу обращает внимание на снова заговорившего Каллигоса; того словно лихорадит, и речь невнятная, но разобрать смысл можно. – Рейн, я не могу кончить… Какого хера?.. – Я же сказал, что ты будешь принадлежать этой игрушке – и мне, – и хотя Рейн был бы не прочь так и трахать Каллигоса, испытывая бесплодное, но так приятно тянущее удовольствие на грани, он с очередным шлепком натягивает его на себя и останавливается, вызывая недовольное, изнеможенное рычание. – А это значит, что ты кончишь тогда, когда я захочу. Ш-ш, – он удерживает дергающуюся руку Каллигоса, сам накрывает его предельно чувствительный, такой горячий член. Несколько раз проводит рукой, как следует сдрачивая, но отпускает, накрывает следом часто поднимающийся волосатый живот. Член напрягается, касаясь тыльной стороны его ладони, такой твердый, как у мальчика, но Рейн только успокаивающе поглаживает низ живота. – Ты принадлежишь мне и никогда больше этого не забудешь, – он мурлычет, плотно вжимая в кожу указательный палец и начиная выводить нечестивый знак. Каллигос вскрикивает, вздрагивает под его рукой от резко ожегшей боли, но эта боль приносит облегчение и удовольствие того рода, которого он сейчас более всего жаждет. Кожа шипит и пузырится под пальцами Рейна, оставляющими на ней нечестивый ожог, резкий запах горелых волос и мяса бьет в ноздри, а Каллигос только хватает ртом воздух. – Пожалуйста, Рейн… – у него, не привыкшего и не умеющего просить, вздрагивает голос, но непокорность в нем все же уступает желанию, когда Рейн приостанавливается, и тот уступает тоже. Последний росчерк длинным ногтем, темная полоска ожога завершает нечестивый символ, и Каллигос до белых костяшек впивается пальцами в покрывало и часто, сильно содрогается всем своим мощным телом, так и не касаясь больше члена, сразу же обильно спуская на подложенную подушку. Рейн мурлычет что-то ласковое ему на ухо, осторожно вытаскивая и зная, что это один из лучших оргазмов, что у него были, зная, как усиливает удовольствие самое легкое касание Хаоса, а уж это должно быть… Он ложится рядом, пока Каллигос пытается отдышаться. – Советую снять его сейчас, пока оно еще не стянулось слишком сильно. В конце концов, когда-то это была игрушка для пыток, а не для удовольствия, – он замечает где-то через минуту, и Каллигос, вздрогнув, с каким-то остервенением быстро стаскивает ксеносское кольцо с наконец ставшего помягче члена, отбрасывает в сторону, и то падает на покрывало – безобидное красивое украшение, отражающее огни свечей. – Всегда нужно добиться своего, а, новенький? – неожиданно беззлобно вдруг спрашивает Каллигос; его дыхание до сих пор такое неровное, пятна румянца горят даже на шее и груди. Он садится, вытирает член краем уже испачканной подушки и ее тоже откидывает в сторону. – Да, – просто отвечает Рейн, меланхолично глядя на него. – Ха. Я… – а Каллигос будто не находит слов, только ухмыляется и качает головой. И глядит вниз, касается свежего шрама на животе и легонько шипит. – Не думаешь, что вот это было уже слишком? – Ни в коем разе. Они будут повсюду со временем. Ты привыкнешь, – Рейн вытягивает руку, покрытую вязью из символов Тзинча. – Но мне было приятно оставить первый. – Хм, – Каллигосу явно не хочется спорить, и он ложится на спину рядом с Рейном, закидывает руки за голову; от его подмышек и груди остро пахнет свежим потом, и это смешивается с пресным, вкусным запахом его спермы и душным ароматом лхо. – Это всегда ощущается так?.. – ему не нужно подбирать слово, чтобы Рейн его понял. – Да. И даже лучше, – он улыбается краем рта, разглядывая свою руку в полумраке свечей. – Лучше… – снова хмыкает Каллигос и чуть поворачивает голову к нему. – Ты ведь не?.. – Нет. – Может, тебе тоже попробовать эту ксеносскую игрушку для пыток? – лениво предлагает Каллигос, но Рейн только машет рукой. – Оставь себе. Пригодится, когда будешь заделывать очередных наследников. – Что это? – а Каллигос даже поворачивается на бок, глядя на него с ребяческим, озорным любопытством. – Неужели я слышу в твоем голосе ревность, новенький? – Немного, – Рейн неопределенно дергает плечом, и Каллигос смотрит на него странно. Как будто это все может иметь смысл сейчас, когда на его коже горит свежий ожог ереси. – Недотрах плохо сказывается на твоем настроении. Давай-ка мы это исправим, – но почти сразу он снова становится добродушным, игривым, и это идет ему. Он плавно перекладывается выше, как большой, тяжелый кот; его дыхание стало размеренным, но от тела еще подает жаром, как от огромной печи, и это по-прежнему влечет Рейна, так и не получившего никакой разрядки. – Масла, – Каллигос щелкает пальцами, не глядя в сторону сервиторов, тяжело нависая над Рейном и смотря на него сверху вниз; его злые глаза все еще кажутся черными и дикими, как у бешеного животного. Смазав пальцы, он запускает руку между ног не сопротивляющегося Рейна, колюче целует его щеку, шею, острое, узкое плечо. Прижимается губами к ярко-розовому вспухшему знаку на коже в тот же момент, когда скользко вводит горячие, толстые пальцы в тесный зад, и этот поцелуй ощущается как ожог, как скотское тавро. Рейн легко овеществляет и Каллигоса, и себя, низводит их обоих до примитивных функций, до безыскусного животного траха с единственной целью разрядки, и хотя это по-прежнему не возбуждает его достаточно, умелые руки делают свое дело. Каллигос ебет его пальцами мягко, но глубоко, как надо, и, устроившись на коленях, берет в другую руку его расслабленный член и потягивает его, ласкает, сжимает в своей здоровой ладони, и тот постепенно снова набухает от приливающей крови. Рейн вздыхает, прикрывая глаза и позволяя себе расслабиться; тяжелая рука скользит по привставшему члену, прогоняет мягкую кожицу, и это куда теснее и крепче, чем нежная горячая дырка. Чувствительная головка почти не показывается из кулака и только трется в повлажневшей ладони, Каллигос хорошо надрачивает ее, вызывая почти болезненные ноющие ощущения и острое желание скорее спустить ему в руку. И хотя Каллигос мстителен по своей натуре, сейчас он находится в благодушном настроении и в какой-то момент просто обхватывает налившуюся, чуть подтекшую уже смазкой головку тремя пальцами, быстро дрочит ее, посильнее трахая Рейна, умело сдаивая его простату другой рукой, и это вправду почти больно; Рейн часто дышит и упирается пятками в кровать, когда первая струйка густой спермы брызжет ему на живот. – Вот так. Хороший мальчик. Давай, давай, кончай как следует, – удовлетворенно фыркает Каллигос, продолжая мягко тереть большим пальцем натянутую уздечку и постепенно замедляя движение другой руки. Он добивается дрожи в слабых бедрах Рейна и только тогда перестает мучить его, отстраняется и довольно смотрит на дело рук своих. Рейн глядит на него в ответ из-под полуопущенных век, и его губы трогает легкая улыбка. Каллигос вытирает ладони о бедра и, вздохнув, запускает пальцы во влажные волосы, зачесывая их назад; на его руках красиво вздуваются мышцы, и Рейн откровенно любуется ими. – Что? – Каллигос замечает его взгляд и вопросительно поднимает бровь; он определенно привык быть сильным, решительным, яростным, злым, разбитным, почти гротескно мужественным, но вряд ли… – Ты красивый, – просто говорит Рейн и, садясь, потягивается до хруста. – Ха. Вот как. Ну, это звучит как совсем другое дело, – со смешком замечает Каллигос. – Сигару, – он требовательно взмахивает рукой, Рейн тоже щелкает пальцами, и сервитор подносит им и сигару, и наполненную амасеком чарку. Сперва подает чарку Рейну, и пока тот не спеша утоляет жажду, ловко обрезает сигару для Каллигоса парой заменяющих пальцы острых металлических лезвий и аккуратно поджигает ее. – Выученные какие, ты смотри, – Каллигос хекает, вдыхает немного лхо и, запрокинув голову, выпускает дым в потолок. – Как и любые сервиторы. Только не говори, что на своем корабле обслуживаешь себя сам, – Рейн с легким удивлением поворачивается к нему, одним глотком допивает амасек и жестом велит подлить еще. – Я не настолько доверяю этим жестяным болванчикам, – с сомнением отвечает Каллигос. – Предпочитаю видеть вокруг себя людей. Тупых, испуганных. Предсказуемых. – Что может быть более предсказуемым, чем сервитор? – Хорошо воспитанный раб. Все эти алгоритмы надежно вбиты в него палкой, а не записаны машинным кодом, и не найдется умельца, который бы запросто их переписал, – Каллигос опять ложится в подушки, дымя сигарой. – Зато его можно купить, принудить угрозами, соблазнить, убедить… – перечисляет Рейн. – И что он тогда сделает? Бросится на меня с кухонным ножом? – смеется Каллигос. – Нет, я бы на твоем месте тоже набрал в обслугу черняди. А то жалко будет твою красивую шейку, если на ней вдруг однажды ночью сомкнутся холодные механические пальцы. – Не волнуйся за меня, – тоже со смешком возражает Рейн. – Даже если ты забыл, кто мне благоволит… достаточно и того, что у меня есть свой ручной друкари, что мне твои сервиторы. Каллигос немного меняется в лице, но все же удерживает себя в руках. – Да. Иногда я забываю, что ты совсем большой мальчик, – его рот кривится в улыбке. – А говорил, что не жалуешься на память, – допив вторую чарку, немного сонно выдыхает Рейн. – Останешься на какое-то время? – он резко меняет тему, заваливаясь обратно в постель и мимолетно касаясь небритой щеки Каллигоса. – Охота не ждет. Но… я мог бы дать имперским ублюдкам немного форы, – после долгой паузы Каллигос берет руку Рейна в свою, почти насильно оставляет на его запястье влажный, пахнущий лхо поцелуй; нечестивый знак под его губами сладостно вспыхивает жаром. Рейн лениво сворачивается на боку, так и не вытираясь, кладет руку на шею Каллигоса и меланхолично поглаживает большим пальцем колючую кожу. Смакуя ароматный дым, Каллигос начинает мурлыкать какую-то незатейливую мелодию, из тех, что напевают за работой на нижних палубах, и его горло приятно вибрирует под пальцами. Рейн сонно думает о том, что сервитор не может ощутить этого, и в его голове никогда не родится естественное желание сжать руку сильнее. Нет, это свойственно только живому, разумному существу, это нежное ощущение чужого уязвимого горла в ладони: размеренного пульса, дыхания, сладко прокатившегося под кожей кадыка. О, если бы дать почувствовать это тому хорошо воспитанному рабу… что бы он сделал с этим? Как долго смог бы сопротивляться своей природе? Как долго он сможет сопротивляться своей? Рейн проводит по шее, груди Каллигоса длинным ногтем. Нет. Не сегодня. Сегодня так хорошо, что даже не хочется шевелиться. Сегодня страстный кхорнит полезнее ему живым. И хотя от самой мысли о том, как это красивое, чувственное тело, красивое лицо исказит агония, Рейна охватывает волнение… утомленное удовлетворение берет верх, и его рука расслабленно остается лежать на груди Каллигоса, когда он проваливается в сон.