Жёлтый цвет

      Её будит аккуратное прикосновение к щеке. Рене и сама не заметила, как снова уснула, и теперь растерянно моргала, пытаясь понять, где находится. Всё та же, уже ставшей ей ненавистной, мельница с холодным каменным полом и бледно-лимонным рассеянным светом из подслеповатых окон. Всё те же коробки. И родное лицо, усыпанное абрикосовыми веснушками, в тревоге склонившееся над ней.       — Лу! — выдыхает Рене облегчённо и, забывшись, решительно пробует подняться. Верёвки тянут её назад.       — Я сейчас, — шепчет Лу лихорадочно, — потерпите ещё мгновение, прошу вас.       Он достаёт нож и, бережно придерживая Рене за запястья, пилит узлы. Она морщится: затёкшие кисти совсем занемели и не слушаются, когда Рене обхватывает Лу за плечи в благодарном порыве. На нежной коже проступают фиолетовые подтёки.       — Они заплатят за это. — Глаза Лу темнеют от гнева.       Ещё миг, и он освобождает Рене от верёвок на ногах.       — Вас нашёл дофин? — спрашивает Рене, пока Лу, подхватив её на руки, несёт прочь от места заключения.       — Да, — коротко отвечает он, прижимая её к себе.       Они приближаются к карете, чей чёрный цвет Рене очень хорошо знаком.       — Вы что же, — восклицает она, удерживаясь за шею Лу, — рассказали обо всём месье Бонтану?       — Он тоже беспокоился о вас, — говорит Лу, осторожно открывая дверь кареты и опуская Рене на сиденье. — Александр, держите её, она совсем ослабела.       Рене чуть слышно ахает. Месье Бонтан собственной персоной подкладывает ей под спину подушки и помогает устроиться поудобней. От его внимательного взгляда тоже не укрываются синяки на запястьях, и он, не говоря ни слова, протягивает Лу бутылочку, от которой исходит стойкий травяной запах.       — Разотрите до впитывания в кожу, — мягко произносит Лу, когда Рене поднимает на него вопрошающий взгляд. — Всё быстро заживёт.       Александр приказывает карете трогаться, и они, наконец, покидают проклятое место. Рене молчит, уткнувшись лицом в грудь герцога Рогана.       — Хвала небесам, вы живы. — Лу гладит её по голове. — Теперь не о чем беспокоиться.       — Как раз есть о чём, — возражает Рене. — Мадам де Монтеспан при помощи Катрин Монвуазен пыталась отравить Анжелику де Фонтанж. Я случайно подслушала их разговор в садовой беседке. Эта женщина готова устранить каждую, кто встанет у неё на пути к королю. Я хотела предупредить Его Величество, и тут…       Не сдержавшись, она всхлипнула.       — На ваше счастье, дофин с друзьями играл в прятки возле мельницы, — заговорил Александр. — Как только он прибежал к Луи, и тот всё рассказал мне — гвардейцы устроили засаду на подступах к мельнице и поймали любовника Катрин, Лесажа. Тот, испугавшись пыток, сразу во всём сознался.       — Так значит, вы их изловили? — Рене улыбнулась сквозь слёзы.       — Катрин нашли в её лавке, — продолжил Лу, — ну а Франсуазу и искать не пришлось. Мне жаль, что вам пришлось пройти через кошмар, моя дорогая.       Рене ограничивается невнятным восклицанием и закрывает глаза. Она совершенно вымотана, и всё, чего ей хочется — уснуть у Лу на груди. Внезапная тревога о том, что у неё несвежее платье — её держали взаперти всю ночь — заставляет Рене отпрянуть вглубь кареты, но Лу мягко притягивает её к себе.       — Для меня вы всегда прекрасны, — шепчет он, угадав её мысли.       Она успокаивается, обняв его за шею и прикрыв глаза.       — А знаете, как дофин оказался возле мельницы? — нарушает молчание Александр.       — Они же играли в прятки? — пробормотала Рене, погружаясь в сон.       — Да, но он говорит, что к мельнице его заставили идти вороны. Они так долго реяли над головой и каркали, будто заманивали в лес, желая что-то показать. Я вспомнил, как вы рассказывали о матери и её добрых отношениях с птицами.       — От кого я слышу подобное, — рассмеялся Лу. — Что случилось с вами, месье? Где ваш скептицизм?       — Он — мой верный спутник последние тридцать восемь лет. — Уголки губ Александра чуть приподнялись. — Однако иногда ничего не остаётся, кроме как поверить в божий промысел. Вы согласны, мадемуазель де Ноай?       Ответом ему служит молчание. Приглядевшись, Александр и Лу видят, что Рене уснула. Остаток пути проходит в тишине.

***

      Величие тронного зала давит на плечи. Рене оказывается в самом его центре, прямо перед Людовиком, покорно склонив голову и присев в изящном реверансе. Король хмурится, разглядывая расписанные полотнами стены. Вид у него уставший, как у человека, на которого свалилась непосильная ноша.       — Мадемуазель де Ноай, — говорит он властно и делает лёгкий знак рукой, дозволяя подняться, — прошу вас. Мне сказали, что я должен вас выслушать. Поведайте мне всё, что вам известно об отравительницах.       Рене медленно выпрямляется. Сегодня она хороша как никогда: платье цвета персика оттеняет нежный румянец щёк, глаза блестят в неровном свете утра, свечные блики танцуют по бархатистой коже рук и плеч. Мадемуазель де Ноай подобна драгоценному камню, что сверкает всеми своими гранями. Когда она начинает рассказ, даже птицы за окном замолкают, внимая звуку её голоса. Не дрогнув, Рене подробно описывает визит в лавку к мадам Монвуазен, умолчав об истинной цели посещения. После упоминает о случайно подслушанном разговоре в беседке и последующем похищении. За весь рассказ король ни разу её не перебивает, лишь задумчиво играет знакомыми перстнями на пальцах. Когда Рене заканчивает, он довольно кивает.       — Благодарю вас за историю, мадемуазель. Должен заметить, что своим сиянием вы затмили бы саму Афродиту, живи мы во времена Эллады. Это платье, эти волосы… Вы прекрасны.       — Сир! — вспыхивает Рене, зардевшись.       — Немыслимо представить, что кто-то посмел позариться на подобную красоту. — Людовик качает головой. — Не говоря уже о покушении на мою… — он вовремя спохватывается, вспоминая о сидящей рядом с ним Марии Терезии, — на одну из моих фрейлин. Введите обвиняемых!       Рене едва заметно вздрагивает. Гвардейцы входят в зал, держа под руки Катрин и мадам де Монтеспан. Лицо первой застыло в скорбной маске, вторая же, едва завидев короля, начинает горько рыдать.       — Монсеньор, — в исступлении взывает к Людовику мадам де Монтеспан, — монсеньор, смилуйтесь!       — Порой нам сложно принимать содеянное нами, даже если мы понимаем, что пожинаем то, что сами для себя посеяли, — произносит король веско.       — Мадемуазель де Ноай. — Он вновь разворачивается к Рене. — Решение за вами. Что делать с этими женщинами? Одно ваше слово, и их казнят.       В памяти Рене встают картины прошлого: мама, что кормила ворон, и то, как они её искали после смерти. Портрет дяди под копытами лошадей. Расписанные стены Трианона — безмолвные свидетели чужого тщеславия. Галерея лиц, что хмуро взирала на Рене с картин. Вещие сны. Вороново крыло во рту короля. Людовик лично вложил ей в руку меч правосудия — одно её слово, и покатятся головы. Око за око. Дядя будет, наконец, отомщён. Знал бы он, что ей, племяннице опального фрондёра, доверят вершить чужие судьбы. И всё же…       Рене окидывает залу взглядом, словно ищет кого-то. Александр и Лу стоят рядом, плечом к плечу. Золотой костюм герцога Рогана и серый жюстокор месье Бонтана. Когда ещё такое увидишь. В их глазах Рене читает ответ на свой безмолвный вопрос. Впервые Александр и Лу единодушны. Зло расцветает почти мгновенно, и подобно Лернейской гидре — стоит отрубить одну голову, как тут же вырастет новая. Сражаясь с гадюкой, можно замараться самой, если дозволить капле ядовитого сока упасть на платье. А после превратиться в похожее чудовище. В холодных глазах мадам Монвуазен отражается тронный зал и девочка за пыльным прилавком. Маргариту Монвуазен ещё можно спасти. Воображаемый меч выпадает из рук Рене.       — Я прошу о помиловании, Ваше Величество.       — Мадемуазель? — вопрошает Людовик удивлённо.       — Мы немногим отличаемся от животных, мой король, хоть Господь и дал нам право опеки над ними. — Рене смотрит прямо перед собой. — Я не хочу уподобляться борзой, что грызёт затравленного оленя. Зверь для травли отыщется и без меня, равно как и собака.       — У каждой собаки есть хозяин, — мягко напоминает Людовик. — Не забывайте об этом.       — Но и она, бывает, кусает кормящую руку, — возражает Рене с готовностью.       Фронда. Пале-Рояль. Страх, просачивающийся сквозь каменные стены.       — Едва ли участь пса после подобного можно посчитать завидной. Конец его бесславен.       — Но оставленные им раны могут загноиться и погубить хозяина.       Слова летают между Рене и Людовиком, точно шпаги. Укол. Выпад. Еще укол.       — Раны надлежит очищать от скверны, — не сдаётся Людовик, — и не жалеть себя при этом.       — Если вовремя не начать лечение, иное врачевание может оставить и без руки, мой король. — Рене вновь приседает в реверансе. — Но порой достаточно выпустить весь гной, чтобы самочувствие улучшилось.       — Вот как. — Людовик пожимает плечами. — Что ж. В Бастилию их.       Не глядя на преступниц, он снова обращается к Рене:       — Это ваше последнее слово, мадемуазель де Ноай?       Она кивает.

***

      — Я не должен был приказывать вам покинуть Версаль.       — Это утверждение. Не извинение.       Рене стоит, устремив взгляд на один из портиков дворца: кариатиды несут небесный свод на хрупких плечах, невозмутимые и терпеливые.       — Я всегда думал, что вы похожи на них. — Александр дотрагивается до плеча Рене. — Такая же сильная и смелая.       — Вы никогда прежде мне этого не говорили.       — Не говорил. Я многого вам не говорил, мадемуазель де Ноай. Вы правы — моё поведение по отношению к вам было несправедливым. Простите меня.       Она оборачивается, оказавшись лицом к лицу с Александром. В его глазах светится горькое сожаление. Ему и правда жаль. Волна непрошеной нежности вдруг поднимается внутри Рене, подкатывая к горлу. Сколько времени потеряно зазря.       — Я прощаю вас. — Слова легко слетают с её губ. — Во многом я виновата сама.       — Это меня не извиняет, — возражает он.       — Возможно, и нет. Но всё уже позади. Что вы будете теперь делать?       — Уеду.       Рене в изумлении вскидывает голову.       — Уедете? Но куда?       — В Марсель. — Он застенчиво улыбается новой, незнакомой Рене улыбкой. — В дом на берегу моря. Надеюсь, что когда-нибудь вы захотите меня там навестить.       Мир вокруг уплывает из-под ног.       — Но что король? Неужели он отпустил вас?       — Его Величество выказал некоторое недовольство, — усмехается Александр.       Он кривит душой: Людовик был в ярости. Поначалу он рвал и метал, выкрикивая оскорбления, а после велел Александру убираться вон, лишив звания губернатора. Что ж, подобное и ожидалось.       — Но почему теперь? — вопрошает Рене. — Отравительница найдена, жизнь в Версале пойдёт своим чередом.       — Возможно, история с мадемуазель де Фонтанж стала последней каплей. То хорошее, что я видел в Его Величестве, исчезло. Перед расставанием мне довелось беседовать с Анжеликой, она до последнего не хотела верить, что король приказал выслать её из Версаля, как какую-то дворняжку. Плакала, умоляла с ним свидеться. Мне пришлось ей отказать.       Рене грустно кивает. Неизменный Людовик, играющий чужими жизнями и безжалостно их калечащий. Анжелике удалось выбраться живой из-под гнёта его любви, вот только легче ли ей от этого? В памяти встает огорчённое, почти кукольное личико мадемуазель де Фонтанж, что отшатывается от Рене, не желая слушать предостережений. Никто не хотел зла. А оленю на роду написано умереть. Рене вздыхает.       — Вы будете в Марселе совсем один, — произносит она вслух. — Не станет ли вам скучно?       — Я готов поскучать. — Александр смеётся. — К тому же я надеюсь, что одна дама согласится скрасить моё одиночество.       Отзвук давней привязанности откликается тяжестью под сердцем. Не будь у неё Лу, Рене сочла бы подобное уколом ревности.       — Кто же эта счастливица, я её знаю?       — О, вы удивитесь.       Когда Александр произносит имя, рот Рене открывается в изумлении.       — Катерина? — переспрашивает она. — Вы, должно быть, шутите.       — Отнюдь нет, я совершенно серьёзен. — Александр качает головой. — Настоящая мадам де Грамон не похожа на ту маску, что ей пришлось носить при дворе. И она бесконечно мне дорога.       — Никто не смог бы удивить меня сильнее, чем вы сейчас, — признаётся Рене, — но я рада за вас. Если привязанность взаимна…       — Я надеюсь на это.       — Тогда, — она силится улыбнуться, — искренне желаю вам счастья. Вы заслуживаете его как никто другой.       — Как и вы, мадемуазель.       Рене протягивает ему руку: Александр прикасается к ней губами, мягко и бережно. В уголках глаз закипают непрошеные слёзы. Она и правда искренне за него рада, вот только всё отравляет горечь предстоящей разлуки. Рене так привыкла к Александру, его советам и попрёкам, что теперь мысль о жизни вдали от учителя отзывается сердечной болью. Словно угадав её терзания, месье Бонтан наклоняется к уху:       — Все проходит, — шепчет он нежно, — пройдёт и это.       Она судорожно стискивает его пальцы, вдыхает такой знакомый запах ванили и корицы. Любовь, старая, позабытая, на миг пробивается огненным цветком папоротника сквозь каменную кладку условностей, вспыхивает и тут же гаснет. Рене разжимает пальцы.       — Прощайте, месье Бонтан.       Он улыбается, грустно и понимающе.       — До свидания, мадемуазель де Ноай.       Александр смотрит, как Рене идёт по галерее: голова гордо поднята, плечи расправлены, взгляд устремлён вперёд. Кариатида с бесконечным запасом прочности, что вручила своё сердце рыжеволосому мальчишке. Когда он желает Лу счастья, с языка чуть было не слетает горькое «я бы справился лучше», но Александр вовремя спохватывается. Любые отношения начинаются с того, что люди говорят друг другу приятное. И этим же заканчиваются. Главное, не сказать лишнего.

***

      — Так значит, король отослал Анжелику, испугавшись за собственную жизнь?       Рене и Лу нежатся в постели. Её рука перебирает разметанные по подушке медовые локоны, накручивая на палец.       — А Александр не сказал вам? — Лу гладит её запястья. — Мадемуазель де Фонтанж в положении. Людовик поднял крик, что ни за что не признает бастарда, и приказал ей убираться прочь немедленно. Александру в спешном порядке пришлось велеть заложить карету и везти Анжелику к родителям.       — Какой кошмар. — Рене доверчиво прижимается к Лу. — Бедная девушка. Не могу дождаться, когда мы уедем отсюда.       — Совсем скоро, любовь моя, — шепчет Лу, очерчивая пальцем веснушки на плече Рене. — Родители будут счастливы познакомиться с вами.       — А что ваша сестра? Я не получала от неё вестей после того, как она вернулась в Париж.       — Храбрится, — скупо улыбается Лу, — и не показывает вида, что расстроена. Они купили тот дом, что присмотрел Франсуа, Нанетте хочется давать там в будущем приёмы, открыть салон.       — Я с радостью бы его посетила. — Рене вздыхает. — Она не спрашивала об Оливье?       — Боюсь, что эту страницу жизни она перевернула навсегда, любовь моя.       — Вероятно, так.       Она сцепляет его ладонь со своей.       — Обещайте, что бы ни случилось, не забывать меня.       — Вы шутите? Как можно вас забыть?       — Забыть можно любого. Я любила маму, но она ушла на небеса, и я не помню ни черт её лица, ни голоса. Один лишь образ.       — Я вас не покину, — настаивает Лу, — никогда, покуда буду жив.       — Пообещайте мне.       — Клянусь самым дорогим для меня на свете.       Рене благодарно сжимает его руку.       — Вы совсем загрустили, мадемуазель, — озабоченно замечает Лу. — Посмотрим, в моих ли силах развеять вашу тоску.       Игривые нотки в его голосе принуждают Рене развернуться к нему.       — И что же вы можете мне предложить, месье?       — Ммм. — Лу хитро на неё поглядывает. — Чего вы боитесь больше всего на свете?       — Чего я боюсь? — Рене сбита с толку.       — Скажем, как вы относитесь к щекотке?       И не успевает она ответить, как лёгкое пёрышко проходится у неё по ложбинке между грудей, бесстыдно нырнув в вырез сорочки. И откуда только Лу сумел его достать? Прикосновение почти невесомое, но штриховые движения пера заставляют Рене с наслаждением податься вперёд. Это приятно. Очень-очень приятно и… возбуждающе?       — Что вы делаете, проказник вы этакий? — с притворным возмущением говорит она. — Вы… ах!       Перо опускается по животу, описывая полукруг на бёдрах, и ныряет вниз к лону.       — Лу! — Рене широко распахивает глаза. — Вы с ума сошли.       — Мне остановиться? — Лу дышит часто-часто, мягко ведя пером по внутренней стороне бёдер. — Прикажите, и я сразу перестану.       — Нет, — выдыхает Рене, — не вздумайте останавливаться.       — Как пожелает моя госпожа, — покорно соглашается Лу. Пёрышко дразняще щекочет низ живота, вынуждая Рене извиваться на постели.       — Господи, за что вы меня мучаете! — Она раздражённо дёргает сорочку вверх. — Почему вы медлите?       — Вы столь нетерпеливы, мадемуазель, — шепчет Лу ей на ухо. — Прошу вас, не спешите. Чем дольше ожидание, тем слаще награда.       Рене смотрит в карие глаза, где застыл смех. Она и не подозревала, что Лу способен стать её искусителем и мучителем. Рукой он откидывает последнюю досадную преграду: ткань ночной рубашки задирается, обнажая разлёт тазовых костей. По коже бегут мурашки.       — Вы само совершенство. — Губы Лу припадают к животу. Рене чувствует поразительную лёгкость во всем теле, словно её сердце сейчас весит легче пера. Губы Лу соскальзывают ниже, повторяя ход руки. Рене легко раскрывает бёдра ему навстречу, ничуть не стесняясь яркости своего желания. Касания пера сделали её до невозможности чувствительной и взволнованной — каждый штрих по коже отзывается в ней сытым восторгом.       — Я люблю вас, — говорит Лу, целуя бёдра. — Вы не представляете как сильно.       В то же мгновение его губы дотрагиваются до лона, и Рене не может сдержать протяжный стон. Она зарывается пальцами в мягкие волосы Лу, притягивая его ближе. Всё слишком хорошо, чтобы быть правдой. Когда к губам добавляются пальцы, Рене кричит, уже не стесняясь, не желая скрывать своё наслаждение ни от возлюбленного, ни от невольных слушателей. Она достигает пика и тут же обнимает Лу, что смотрит на неё с нескрываемым восхищением.       — Мы перебудили весь Версаль, — смеётся тот, опускаясь рядом с Рене на подушку.       — Им не привыкать, — веселится она. — С таким королём…       — А он способен подарить даме столь чувственное наслаждение?       — Не могу ответить на ваш вопрос, у меня не было ни желания, ни возможности этого узнать.       — Вы не жалеете?       — О чём? — Она в удивлении смотрит на Лу.       — О том, что выбрали меня.       — Нисколько. — Рене серьезнеет. — Я всегда буду выбирать вас. Считайте это непреложной истиной.       — Вот как. — Лу ласково сжимает её плечи. — Вы мне льстите, мадемуазель. И что же мне теперь делать?       — Теперь я собираюсь вам это доказать. — Рене перекатывается на живот и прижимает Лу к кровати. — И не ждите от меня пощады, месье.       — Муррр! — фыркает Минэтт под кроватью, крайне возмущённая отсутствием в её миске форели в сливках. Жюли, увлечённая сыном садовника, не сподобилась принести с кухни её любимое лакомство, а хозяйка вовсе о ней забыла и, судя по звукам, доносящимся с постели, вспомнит нескоро. Не жизнь, а сплошное мучение.

***

      — Что вы скажете о бархатцах?       — Милая моя сестра, пожалейте меня! Я решительно ничего не смыслю в садоводстве. Спросите лучше Лево или Ленотра! — восклицает Арман.       — Я бы спросила, будь они здесь, — не сдаётся Катерина, — но до Версаля путь неблизкий, а письмо дойдёт нескоро. Ну же, брат, мне нужен ваш совет.       — Я думаю, бархатцы подойдут.       Лопатка падает из рук мадам де Грамон. Этот голос она узнает из тысячи. В сердце утра аромат ванили и корицы струится в воздухе, словно пузырьки смеха. Катерина оборачивается. Александр стоит, прислонившись к садовой изгороди, и со скучающим выражением разглядывает взрыхлённую землю.       — Я распоряжусь, чтобы подали чай, — спохватывается Арман и исчезает в недрах дома.       — Так значит, вы одобряете мою затею? — Лукавая улыбка трогает губы Катерины, глаза ее сияют, как начищенные пряжки туфель.       — Будь моя воля, я бы приказал разбить здесь поле для игры в пэлл-мэлл. — Александр небрежным жестом развязывает шейный бант, точно ему не хватает воздуха. — Размеры клумбы это дозволяют.       — Видите ли, месье, — хитро прищуривается Катерина, — пэлл-мэлл предполагает соревнование участников. Я же здесь совсем одна. Упражняться в меткости без компании — не самое весёлое занятие, доложу я вам.       — Но что, если приедут гости? — Александр встаёт с нею рядом. — Что вы им предложите в качестве развлечений, как не игру в шары?       — Всё зависит от того, сколь часто они будут приезжать. — Они с Александром стоят теперь совсем близко друг к другу.       — А если гости настолько осмелели, что решили остаться навсегда?       Слова паутинкой повисают в воздухе. Катерина неверяще смотрит на Александра.       — Вы…       — Вы окажете мне честь стать моей женой?       — О, — только и говорит Катерина и чуть не оседает на траву, — о господи.       — Не знал, что вы столь религиозны, — нервно шутит Александр, придерживая мадам де Грамон за руку.       Она дарит ему гневный взгляд:       — Вы решительно невозможны.       — Признаться, я слышу это довольно часто. С вами охотно согласится сам король.       — А он…       — Пришёл в бешенство, услышав о моих намерениях покинуть Версаль и уехать в Марсель на виноградник. Но прежде мне нужно знать, не желаете ли вы отправиться со мной?       — А чай на этих виноградниках будет?       — Если вы настаиваете, то будет. У меня остались связи с поставщиками.       — Ну тогда… можно и подумать. — Катерина вновь улыбается. — Напиток столь хорош, что можно потерпеть и вас, месье.       — Вот как, я уже месье? — смеётся Александр. — Помнится, в одном из писем вы утверждали, что месье Бонтан — это старик в парике, сквозь который просвечивают лобные кости.       — У вас прекрасная память.       — Во всём, что касается вас — да. Так вы выйдете за меня?       Она поднимает на него счастливый взгляд.       — Да, Александр.       Арман, вернувшийся было сообщить о приготовленном чае, застаёт страстно целующуюся парочку. Мысленно чертыхнувшись, он тихо пятится назад в дом. Чай, очевидно, ему придётся пить в одиночестве.

***

      Огонь в камине давно потух. Людовик кутается в меховую мантилью, пытаясь согреться.       — Александр! — зовёт он нетерпеливо. — Велите…       Он обрывает себя на полуслове, вспомнив, что месье Бонтан уже как месяц его покинул. Надо же, он всё никак не привыкнет. Людовик поднимает тяжёлый канделябр и бредёт с ним по галерее. В покоях жены мягко горят свечи. Мария Терезия, усадив на колени дофина, рассказывает ему что-то, изредка останавливаясь, если сын решает задать вопрос. Живот у неё совсем округлился, со дня на день в Версале ожидают появления на свет нового наследника или наследницы. При виде супруга Мария Терезия поспешно поднимается ему навстречу:       — Мой король?       Пламя свечей пляшет по её смуглой коже в причудливом танце. С забранными назад волосами, в одном тонком полупрозрачном пеньюаре, сквозь который видны очертания соблазнительно набухшей груди, Мария кажется ему на удивление хорошенькой. И как он раньше этого не замечал?       — Вы необычайно красивы сегодня, моя дорогая, — произносит Людовик.       — Вот как, мой дорогой? — в голосе Марии Терезии лёд и стужа. Одной рукой она обнимает сына, что жмётся к ней и затравленно смотрит на отца.       — Я просто хотел пожелать вам доброй ночи. — Людовик чувствует себя на редкость нелепо.       — Доброй ночи, — кивает в ответ Мария и ласково обращается к дофину:       — Тебе ещё почитать, любовь моя?       Мальчик несмело качает головой. Людовик чувствует досаду: и почему собственный отпрыск смотрит на него чуть ли не с ужасом? Разве он хоть раз его чем-то обидел или несправедливо наказал?       — Может, я ему почитаю? — предлагает Людовик. — Из меня, говорят, получился неплохой актёр.       — Я хочу к маме, — капризно тянет дофин и зарывается лицом в юбки Марии Терезии.       Король кривится, как если бы ему довелось отведать лимон.       — Ну полно, полно, — примиряюще говорит он, — я уже ухожу.       И, не дожидаясь ответа, спотыкаясь, плетётся прочь. Он здесь не нужен. В галерее тихо, лишь за дверью покоев брата раздаются редкие смешки. Филипп опять развлекается со своими миньонами. Пусть делает, что душе угодно, только бы не затевал что-то против него. Последние успехи брата на войне заставили Людовика изрядно понервничать. Дверь вдруг распахивается, и Филипп в одной сорочке предстаёт перед королем в облаке винных паров. Позади него маячат знакомые лица: де Грамон, Лоррен, де Лафосс. На лице каждого написана бесстрашная улыбка шкодливого ребёнка, что попал в переделку. Одно только беззаботное веселье и ни грана страха.       — Прошу прощения, монсеньор, — хихикает принц Орлеанский, — я направляюсь в погреб за вином. У нас закончились припасы.       — Ты веришь в Бога? — гневно вопрошает Людовик, мечтая прочесть брату отповедь, что сделала бы честь и Жаку-Бениню. Тот непонимающе хлопает глазами.       — Я совершенно уверен, что Господь за всеми нами присматривает.       — Но если это так, ты обречён, раз ведёшь ту жизнь, которую ведёшь.       Лоррен и де Грамон, не сдерживаясь, фыркают. Должно быть, они порядком пьяны, раз позволяют подобное перед королем.       — Я надеюсь на милосердие Божье, — отвечает Филипп беспечно и, похлопав Людовика по плечу, пританцовывая, проходит мимо. Дверь в его покои закрывается.       Король ошеломлённо смотрит вслед брату. Какую бы разгульную жизнь тот ни вёл, даже у него были друзья.       — Сир, я могу вам чем-то помочь?       От стены отделяется тень и шагает к королю. Молодой гвардеец хмуро смотрит на Людовика. Как же его зовут: Антуан, Этьен?       — Оливье Пелисье к вашим услугам, сир, — подсказывает юноша.       Ах да, Оливье. Кажется, маршал Люксембургский хвалил этого парня за особую храбрость в бою. В голове встают строчки из донесения маршала: «Когда я велел Пелисье умерить свой пыл, тот яростно воскликнул, что при сражении у него один гувернёр — его шпага». Неслыханная дерзость и безрассудство. Нужно будет как-нибудь поощрить его за смелость и преданность Франции. Завтра, всё завтра.       — Ступайте, Оливье, — устало говорит Людовик. — Жду вас после полудня. Скажете секретарю, что вам назначено.       — Да, мой король.       Оливье вновь отступает в тень.       Жёлтый свет закатного солнца, тревожный, зловещий, золотит верхушки деревьев. Цвет разлуки, цвет печали. Все его оставили, думает Людовик. Мгновение — и солнце исчезает, скрываясь за горизонтом. Людовик тяжело вздыхает и шествует прочь, в темноту комнаты. Портреты на стене, ухмыляясь, смотрят ему вслед.