Жёлтый цвет

На вас поглядишь — и живёшь,

Как будто кого обнимаешь;

На вас, поглядев, понимаешь,

Что красная краска не ложь.

      — Какое платье вы предпочтёте сегодня, мадемуазель?       Жюли приседает в неряшливом книксене. Перед герцогиней Марли на кровати разложены четыре наряда: красный дамаст, синий атлас, фиолетовая тафта с белым подбоем и голубой струящийся шёлк. Рене чуть пожимает плечами: её выбор — следствие сиюминутной симпатии. То ли дело Нанетта: подруга могла часами прихорашиваться перед зеркалом, будучи не в силах остановиться на одном туалете и доводя прислугу до белого каления. Её поведение не таило и капли злого умысла: сестра герцога Рогана от природы отличалась нерешительностью. Каждое новое платье казалось ей лучше предыдущего, ровно до примерки следующего экземпляра.       Рене же, при всей её любви к блеску и роскоши версальских интерьеров, к собственному гардеробу относилась едва ли не равнодушно, отдавая право выбора на откуп Жюли. Последняя обладала врождённым чувством вкуса и могла безошибочно подобрать для своей госпожи самый изысканный из возможных нарядов. Вот и сейчас, при виде задумчивого лица мадемуазель, Жюли откладывает в сторону шёлк, тафту и атлас. Красный дамаст вспыхивает в её руках ярким пламенем.       — Вы будете в нём неотразимы, — смущённо произносит Жюли, бережно разглаживая ткань платья, — краше всех при дворе.       — Цвет страсти. — Рене крутит в руках пустую бонбоньерку. — Цвет любви…       Она кротко вздыхает. Что больше по нраву герцогу Рогану: сочные оттенки алого или холодная красота белизны? И с чего вдруг её занимают подобные мысли? Лу пригодится в качестве карманного шпиона, которого легко прижать к ногтю с помощью угроз или посулов при попытке неповиновения. Он управляем, а значит, совсем не опасен: метод кнута и пряника по заветам Александра не подвел её пока ни разу. Но в глубине души Рене хочет произвести впечатление на опального герцога по велению сердца, а не ради дешёвых эффектов и потакания собственному тщеславию. Словно что-то изменится, если Лу вздрогнет при появлении мадемуазель де Ноай и отчаянно побледнеет, а после зальётся краской до корней волос. Это желание и приятно волнует, и тревожит Рене. В памяти расплавленным воском померкшей свечи встаёт лицо Александра.       — Не дайте эмоциям возобладать над вами, — тихо сказал он однажды. — Они принесут лишь боль.       Месье Бонтану, должно быть, ужасно одиноко на своём воображаемом Олимпе. Годы притупили его чувства, укрыв за фасадом отточенной преданности королю. Отныне они наглухо запечатаны в глубине сердца, а ключ давно утерян. Мадемуазель де Ноай с неприкрытым изумлением взирает на прочную стену равнодушия, что годами выстраивалась патроном. Возможно, Рене удалось бы полюбить этого безмерно уставшего и преждевременно состарившегося человека, позволь он ей подобную слабость и приложи определённые усилия. Но месье Бонтану не хватило смелости, а ей — мужества и упорства, чтобы пробиться сквозь заслоны и сломить сопротивление. Уроки Александра не прошли даром и помогли постигнуть искусство притворства, шифрования и карманных краж, попутно научив светской сдержанности, порой граничащей с равнодушием.       Время поспособствовало шлифовке навыков: свою нерастраченную нежность Рене почти позабыла, и вот теперь непрошеные эмоции проснулись, стоило ей увидеть захворавшего герцога Рогана, мечущегося по постели в приступе лихорадки. Непростительная, непозволительная оплошность. Слишком беспомощным и хрупким выглядел Лу с его тонкой шеей и бьющейся на ней синей жилкой, слишком мягкими и ломкими — золотистые локоны, слишком бледными — знакомые россыпи веснушек на щеках и ключицах. Он бормотал что-то о птице феникс, а Рене в испуге порхала по комнате, не зная, как помочь бывшему великому ловчему.       Ей стоило огромных трудов не накричать на сонного месье Валло, пока тот с большой неохотой поднимался в комнату к больному, измерял пульс, неодобрительно цокая языком, и рекомендовал проверенные, по его словам средства: обильное питьё и покой. Если бы не находчивость и расторопность Жюли, в семейном склепе Роганов могло появиться ещё одно надгробие. Благо та не растерялась, попросив у Рене дозволения принести уксус и что есть силы натереть смоченной в нём тряпкой виски несчастного герцога, оставив последнюю на лбу в качестве припарки, а после с помощью слуги Рогана укутать беднягу в несколько одеял.       — Маменька всегда говорила, что при подобных делах нужно хорошенько пропотеть, — заявила Жюли в ответ на растерянный взгляд мадемуазель де Ноай, — иначе от припарок не будет никакого проку. Уж поверьте, госпожа, я на этих делах собаку съела.       Рене в сомнении покачала головой, но спорить не стала. Не прошло и пары часов, как Лу перестал лихорадить и заснул ровным, сладким сном уморившегося ребёнка. А открыв глаза, увидел у своей постели мадемуазель де Ноай в платье столь красном, словно его облили вином.       — Аврора, богиня утренней зари, — прошептал он в восхищении, и Рене мило ему улыбнулась.