Непревзойдённый спектакль

Малышка Ши Ю не была показана никому, но ходят слухи, что это девочка является дочерью второй императрицы. Первая была неожиданно убита два месяца назад, и ходит молва, что из-за того, что попыталась подойти к бедной красавице, в запрет закону. Ши Ю была единственной и самой любимой дочерью императрицы Лан Ши Юан. У неё были немного заострённые ушки, острые выгнутые клычки замест обычных зубов, и обворожительные маленькие коготки, которыми она без проблем пробивала стенки её люльки. Ей всего полтора года от рождения, и она просто гордость своей "матери". Девочка совершила свои первые шаги в восемь месяцев, смотря на всех немного заспанными глазами. Кожа её так и не приобрела хоть какой-то оттенок, отличимый от родного родителя. Даже больше, она терпеть не могла выходить на солнце и близкого пребывания рядом с огнём. Она начинает шипеть и хныкать. Из-за её коротких, но уже слегка отросших волос, что лезут ей в глаза, она теперь ходит с забавной пальмачкой на голове, которая вечно подпрыгивает при ходьбе. Ци Жуну понадобились долгие три месяца, чтобы сказать что-то про тот случай. Но, тем не менее, решение не было проголошено вплоть до родов, где Му Кесын объявили изменщицей. Изначально, император хотел убить и ненужного ребёнка, но быстро передумал, под жестокими когтями своего благоверного. И теперь по дворцу ходили уже девочка и дух. Забавно, что духу никогда в жизни не давали долгих передышек от всего того дерьма, что происходит в его существовании. Судьба явно не его подруга. Неудача, наоборот, едва ли не жена, что насильно ведёт в красный паланкин. Во дворце, император в целом запрещал детям видеться с матерями, во избежание мёртвых инцидентов. Но видя, как его единственный непреклонный супруг мило воркует над ребёнком, он решил сделать садик, где только любимая Ши Юан могла вступить своими ногами. Там были все дети императора, и императрице было позволено делать что угодно. Абсолютно все. Мужчине было бы всё равно, даже если бы та решила выпотрошить их всех. Если бы это сделало её счастливее... Что же, ему не так важен род. В понимании Сяоцзина, дети милые. Ещё, в его же понимании, привязанности делают человека счастливее, но уязвимее. Намного уязвимее. К последней мысли он пришёл, когда по приходу в опочивальню, увидел своего мужа с обожженым лицом, со страннымии кратерами. Неподвижно лежащее тело. - Хах. - принц совсем уже размяк. Он стал слишком много плакать. Какая же он гребенная тряпка... *** Сяньцзинь устраивал пышный праздник каждый год. Это был год дня рождения младшего ребёнка правящей семьи Ань. Но настолько роскошным его начали делать тогда, когда Сяоцзин сделал это своим днём посещения деревни. Первая дочь их вечного принца оставила двух детей, но так и не дожила до возвращения отца. Но жители всё равно были счастливы встретить блудного благодетеля. У того теперь была вторая дочь, что была более осторожна, нежели милая Жанши, острее на язык. Сам принц тоже немного изменился. Держится... Более отстранено. Но тем не менее, он всё ещё заботлив. А его дочь... Ну, она откуда-то узнала что такое сарказм и колкости, и скрываясь за милым личиком, разбивает несчастным старушкам сердца. За что справедливо получает нотации от отца. Всё таки у каждого существа есть что-то неизменное. То, что никогда не меняется, только если не совсем уж по мелочи. Речки всё так же оставались его неудачными местами. - Давно не виделись. Человек в белой маске наклонил голову в бок, хихикая под маской над вздрогнувшим духом. - Ты... Кто ты!? - Ци Жун был слишком обижен на самого себя, чтобы думать о своем благополучии прежде любопытства. Он и не подумал отойти. - От счастья провалы в памяти появились? Или мне всегда надо быть стариком в робе, чтобы ты меня помнил? - Ты... Монах? - совсем незаметная нотка радости всё же проскользнула в голосе фонаря. Как удручающе. - О, так всё же помнишь? И что за внезапная смена внешности? - Я... Ох, простите что пристал в таком виде. - неожиданное чувство повторения возникло в голове. - Просто, во времена, когда вы... Ушли, я обвенчался с одним человеком... И, что ж, он живой человек, думаю теперь, не удивительно, что он помер по какой-либо причине. - уши вплотную прижались к голове. Зачем он это вообще рассказал? Будто бы собеседнику интересно слушать его нытье. - Мм, вот как. Но ведь я говорил, что нянчиться с живыми – себе дороже. Принц, почему ты меня не слышишь? Волосы отрезать совсем не обязательно. - всё такой же елейный голос, и все такие же руки в волосах. - Простите. Просто... Это тело мне не нравится. Не думаю, что оно заслуживает... блять, да хоть чего-то. Уж тем более чести длинных волос. - Тело? Хах, хорошо. Я помогу тебе. Тело лазурного духа неожиданно рассеклось на части, оголяя яркий зелёный огонек. - Тогда считай это подарком. Сжав прелестный светлячок в руках, он медленно пошёл в сторону старой пещеры принца, которой тот не пользовался около лет... Семи? Десяти? Время не важно для существа, живущее не первое столетие. Потом, после небольшого буйства его глупого Сяоцзина, нужно будет довести его обратно в эту пещеру. Монах не горит желанием отдавать того в его же деревню, где о нём явно позаботятся. Каков смысл? Белое бедствие не хочет, что бы этот наивный дух снова привязался к живым зверушкам, склонным к предательству. Или хоть к кому нибудь. Изначально он вообще хотел опустошить всю деревушку, да вот только воспоминания о разбитом принце, смотрящего на жалкую пародию своего "мужа"... Что ж. Пусть у него будет этот зверинец. Он все равно не пустит того туда в ближайшее время. Чем больше Жун-эр будет видеть его как единственное вечное утешение, тем лучше. Ох, и надо будет избавиться от всех женщин в своём дворце. Если он хочет, чтобы Сяоцзин был бы не против потом там остаться. И что же. Он хочет, и он это сделает. А сейчас... В Диюе у него есть целые две души, которые достаточно сильно провинились. Да и он только разыграл весь тот спектакль с боем, потому надо скорее вернуться в столицу. *** Темнота долго не хотела его отпускать. Она была столь тягуча, но при этом схожая с водой, из под которой были слышны лишь отдаленные, похожие на голоса звуки. Вылезать не хотелось. Увы, его будто бы когтями вырывали отсюда. Но, не смотря на это, огонек упорно цеплялся за свое чарующее ничего. Резкая вспышка света пришла вместе с голодом. Демон тяжело поднялся с пола. Виски сдавливало с неймоверной силой, пока в голове был шум, перебиваемый чувством пустоты в желудке. Бесящие завихрушки и тонкий слой одежды отвлекли бы его, если бы не одно но. Всё тот же голод. Чувство, которое заставило его выйти из... Откуда? Не важно. Абсолютно ничего не важно. Клыки будто бы стали только острей, распарывая плоть рта и язык, отдавая текущий металлический вкус. А ещё, они до невозможности зудели. Будто бы чешутся изнутри, заставляя желать вгрызтся во что-то посильнее, чтобы по самые десна, чтобы с отпечатком челюстей, чтобы наконец угомонится. Или в кого-то. Не столько в этом дело. Кое-как поднявшись, его обзор перекрыли смольные вихри волос, которые он будто бы и не заметил. Да и какая разница? Тело само знало, что на самом деле важно. И важно сейчас впиться клыками и когтями во что-то хотя бы относительно съестное, дабы унять желание отгрызть собственную руку. Зубы. Хотелось их погрузить во что-то сочное, что можно проглотить. Если будет мало, то в дело пойдут и камни. Что-то... Что-то вкусное. Съедобное и так сейчас необходимое... Линии следов обуви были незаметны тому, кто их оставил. Какая-то совсем уж маленькая беззащитная деревушка быстро обросла высоким огненным забором, что полыхал едва не до небес. Аппетитные формы мяса казались идеальными юному духу. Слизкие куски плотного мяса, что имело очаровательный привкус сладковатого металла. Когти вдавливали каждую антилопу в землю, не позволяя сбежать. Насквозь пронизывали, удлиняясь до пугающего состояния. Чваканье от обильной жидкости стало единственным звуком. Желудок был до устрашения пуст, заставляя глотать всё больше и больше, царапая десна о обломки костей, что зелёный фонарь уже начал пережёвывать. Он съедал всё. От кожи, до противных застряющих в зубах вен и хрустящих твёрдых костей, что неприятно отдавали в нежную кожу щёк. Живот уже болел, но не успокаивался. Огород с грязными овощами тоже достаточно неплох. Редька сейчас достаточно сладкая. Лук отвратительный, от него горчит в горле. Земля липкая. Было едкое ощущение, что живот раздирает изнутри от пустоты. И плевать ему хотелось на тошноту и боль. Абсолютно все казалось до невозможности привлекательным и съедобным. Даже глиняные тарелки, что разрезали язык и глотку. Но от этого, разве не становилось только лучше? Привкус вьедливой текущей крови добавлял хоть какое-то ощущение вкуса. Лязг глины и то, как рвутся деревянные миски, вырывание каких-то лопухов с корнями, и вгрызание по дёсны в громко кричащих животных. Сознание возвращалось столь тягуче и неохотно, что становилось тошно. Облаковшись спиной о дерево, дух вовсе не замечал бегущих по щеках слёз от боли. Волновало его вовсе не это. А вот удовлетворение от сытости и отвращение к своему бесконтрольному "я"... Ох, прекрасное время для осуждения самого себя. Чем же не повод? Он повел себя как самое настоящее животное, не контролируя своя тело от слова "совсем", отдавая всю власть эмоциям и ощущениям. Из-за чего? Он провел языком по зубам, и понял, что зря это сделал. Вена, которую он зацепил, медленно начала доставаться. Это странное ощущение, будто достаешь слабую нить, а она отдает вкус гниловатого мяса на языке... Отвратительно. Стоп. Что это? На нём явно не то ханьфу, что было при походе на речку. То было лёгким и слегка недоработанным, а это... Это четкий почерк поехавшего монаха. Рукава с вышивкой золотыми нитями уток по бокам, пояс с рисунком граната и... Какого черта у него кудри? Сейчас он весь в крови и грязи. Хрен с волосами, потом разберётся, но вот одежда... Простит ли мужчина его за испорченную вещь? Она довольно красива. Должна ли она была принадлежать духу? Или же благодушный сумасшедший просто отдал на время, чтобы он не портил вид своим телом? Ежели это так, то довольно разумно. Только вот... Сейчас это явно никак не сделать похожим на одежду. А приемлемо стирать он так и не научился. Да и принял бы монах это обратно, зная, что она была свидетелем кровавой картины чревоугодия? Отвратительно. Как же всё это отвратительно. Самое мерзкое то, что Сяоцзину не предоставлена даже возможность тошноты. Он просто не может себя заставить. Желудок упорно не хочет расставаться с пищей, которую считает великой благодатью. Когти впились в плечи. Как же не хочется показываться в деревне и перед дочерью в таком состоянии. Да и в целом не хочется. Перед монахом тоже. Тот может сказать, что он идиот, не способный ни на что, кроме как покорно выполнять приказы. - Нет... Нет, нет, нет. Я... Я уйду. Она ведь любит культиваторов? Нет... Уйду... - теперь по виску потекла кровь, от сильно сжатой пряди. Кажется, принц пытается её вырвать. Но уйдет ли он? Да и куда?