Принцесса палача

      Тихий скрип деревянных половиц нарушил тишину загородной виллы, а мужчина презрительно поморщился, но не нарушил своего шествия через усадьбу. Казалось, ночь должна была забрать у него скорость ходьбы, но воистину кошачий взор давно не был взволнован из-за подобных мелочей.       Потухший, уж более никогда не светящийся радостью янтарь потускнел от невыносимой печали. Не должен он был здесь находится. Следовало бы покинуть Калькуту, ее близ лежащие территории, да притягивало его поле, самое что ни на есть обыкновенное для обывателя.              Но не для него.              Для него оно было личной святыней. Алтарем его скорби. Тут, будучи молодыми, полными сил и юношеского задора коротали вечера два медведя сторожа дружелюбного сокола. Совершенно по босяцки в жару костра запекали картофель, аплодировали хохочущей Деви что, купив несколько до неприличия вульгарных нарядов, пыталась повторить танец живота, что показали ей ее подружки из Бобантона.              Камал возмущался, краснел как мальчишка и ругался на них по-детски называя их полоумными, грозился аль, если засекут их в чистом поле переженят мигом, но стоили его слова хоть мгновения смеха его дорогого сокола? Нет. Конечно, нет. Тогда его не страшил ни матушкин гнев, ни гнев господина Шарма.              Он лишь следил за девушкой восхищенным взглядом и отстукивал рукою ритм, под который ей было проще двигаться. В один момент, настолько помешавшись, что привез с собою за пазухой тамбурин.              Глупостью казалось страшною, пока ехал сто раз успел проклясть и себя и свою ненужную деятельность. Закралась даже предательская мысль выкинуть дурость пока не доехал, ведь потом не сможет этого без обнаружения сделать.              Но все это смыло единственным взглядом, которым одарила его Деви когда он, спешив коня, достал игрушку из-за пазухи.              Радостный смех разносился под деревом, где они находились, а та, взмахнув тканевыми крыльями, прильнула к его груди едва в силах сомкнуть на его спине руки, да все попискивала благодарно мотыляя босыми ногами по ветру.              Затуманенный воспоминаниями разум медленно проясняется, словно решив не дать хозяину полного счастья. Не позволив погрузится в сладкое забытие, растворяясь в нем подобно тому, как израненный воин в агонии находил свою сладость в смерти.              Вдох.              Перед глазами мелькает луна, освещая изнеможённое лицо. На щеках уже обещали образоваться впадины, если хозяин не вздумает начать питаться хоть два раза в день. Мощное тело, словно враз усохло. Гордость палача. То чем он не без оснований гордился, силой, мышцами, скоростью. Все преимущества, что давало ему это тело.              Доран словно решил сгноить себя в муках. Может хоть тогда его беспомощность будет смыта? Проку что он убил предателей? Преследовал их днями и ночами без устали и угрызений совести. Творил кровопролитие там же где заставал очередную крысу. Проливал реки проклятых, и отреченных, но в мощной грудине все нарастала скорбь.              Не могли ее заглушить ни вопли покаранных, ни увещевания близких. Племянницы, его гордость и любовь и вовсе теперь страшились подойти к нему. Теперь уж он выглядел, так что на сто процентов оправдывал свое прозвище. С головы до ног укрытый чужою кровью он проходил все поместье, Басу отправляясь в купальни, где лишь часами сидел в ванне, меланхолично наблюдая за тем как слои сухой корочки крови отлипали.              Трясущаяся служанка не добавляла расположения духа. Он отсылал каждую взмахом руки.              Ни к чему теперь, ни вкусовые добавки, ни попытки полностью скрыть запах крови впитавшийся под кожу.              Она мертва и именно он допустил это. Не был рядом. Не помог. Не уберег.              Ранним утром он уезжает обратно, в Клифграм в добровольное затворничество. Ему нечего там делать. Долг уплочен. Все головы сняты, а зачинщик мертв.              Пора бы поскрее сдохнуть, Господин Басу.              Он не берет с собою ни тигра, так любимого Деви, ни коня. Зачем? Пусть уж лучше они будут под надежным присмотром Архата, заправляющим поместьем своей покойной госпожи.              Он ложится на сырую землю вдыхая запах кошеной травы и поднимает руку, делая очевидный вывод. Испачкался.              «Ну, вот опять ты как поросенок, Доран! Служанки намучались уже одежку твою отстирывать, а ты все ерничаешь, в траве извозишься!» В голове ласковым перезвоном звучит девичий голос. Родной. И такой далекий.              Хриплый после продолжительного молчания голос раздается под ночным небом:              — Неужели так сложно был сделать всего один взмах? Перерезать мне глотку и забрать с собой? — сухой кашель раздирает горло, но мужчина продолжает. — Вы жестоки, госпожа.              Доран прикрывает глаза, чувствуя, как по глазу течет слеза.              Не чувствует он лишь эфемерных рук закрывающих ему веки поплотнее, да просыпается не на хладной земле, а в руках позолоченных. Тел его теперь казалось что та росинка на траве. Маленькое, скрюченное во сне. Он смотрит на огромные пальцы и насколько может вежливо осведомляется:              —Я, конечно, извиняюсь, но уважаемый или уважаемая? — на мгновение его попытку говорить вежливо как всегда прерывает дурацкий вопрос возникший сам собой. — Но не могли бы вы меня отпустить?              —Не могла бы. — хрипло отвечают ему, и голос казалось шел отовсюду, а не с высоты, там где и должна была быть голова «нечто». И возмутится бы хотелось, да только он слышит голос роднее себя же, и так быстро поворачивается в пространстве что казалось можно заподозрить телепортацию.              —Деви. — одно единственное слово что может из себя выдавить. Ни больше, ни меньше. Вопрос, на который и не нужен ответ.              —Доран. — его всего лишь ласково зовут, но волосы на загривке уже стоят дыбом.              Он так долго не слышал этого. Хотелось впитать в себя это мгновенье, ведь это точно был не мираж. Кто угодно мог стать им, но только не Деви.              Клыки, которыми можно было рвать плоть врагов, когти заточенные не хуже кинжалов. Запах шерсти нагретой на солнце, до пропитавшейся кровью.              Стала ликом темной матери. Достойна.              —Я так хочу тебе многое рассказать…Спросить… — она мнется как в юности, словно и не было всех годов разом. Словно не она сейчас лик бессмертной богини, а он не смертный что находился полностью в ее руках. Как буквально, так и фигурально. — Но я нарушила все правила не за этим. — выдыхает бывшая Шарма и ее серые глаза светятся мудростью веков.              Доран подбирается весь, на серьезный разговор настраивается уже прикидывая что может угрожать и кому.              —Ты не можешь больше убивать себя из-за меня. — Роняет она многоголосым шёпотом серьезно глядя на него. — Ты губишь себя. Так нельзя.              —Я могу сживать себя со свету столько, сколько захочу. Может, хоть так я попаду к тебе. Хотя… — Басу грустно улыбается, но его глаза пусты и безнадежны. Он чувствует, как потихоньку его душа перестает удерживаться в мире мертвых, а смертное и живое тело выдирает его из божественных рук. Он не прочь умереть взаправду, но Деви не станет держать чтобы дух отсоединился от тела. Отпустит назад. В темное болото. Без нее. Без сердца. Тихий, отчаянный шепот разносится по божественной келье. — К лику святых я уж точно не пробьюсь. Прости.