Если я когда-нибудь умру…

Когда постоянно переезжаешь из города в город, поневоле привыкаешь относиться к вещам проще. Не накупать ненужного и не гоняться за всем, что тебе пытается навязать реклама. Но кое-что я вожу с собой вот уже много лет. На шкафу у меня стоит несколько жестяных коробок из-под печенья девяностолетней давности. Купила на блошином рынке, как я обычно объясняю их присутствие. Они уже порядком поблекли и поцарапались от времени, но на крышках ещё можно рассмотреть картинки. Девочка в огромной шляпе с бантом на качелях. Ватага мальчишек на катке. На третьей господин во фраке помогает даме сесть в экипаж. У него шёлковый галстук, небрежно стянутый узлом, и элегантно подкрученные усы, как носил мой отец. А у девушки медно-рыжие кудри, как у одной моей подруги. Её звали Йоке. Но когда мы с братом уничтожали запасы печенья из этой коробки, мы с ней ещё не были знакомы. Тогда я даже не знала, что когда-нибудь побываю в Европе. Мне было одиннадцать. Моему брату Джорджи тоже. Мы встречали наступление нового, XX века, в большой гостиной пахло ёлкой, а мы грызли шоколадное печенье и торопились растерзать упаковку своих подарков. Джорджи тогда достался Плутарх. Мне — «Правила поведения примерных девочек». Такой толстый намёк со стороны мамы. Это был последний Новый год, в который мне дарили книгу. Потому что в том же 1900-м году маленькая Теодора Анна задумала стать писателем, и с тех пор покоя не было ни маме, ни Джорджи, ни всем, к кому я лезла, требуя прочесть мою писанину. На следующий Новый год я уже загадывала желание издать роман до того, как мне исполнится шестнадцать. Тогда у меня ещё была привычка подводить черту под уходящим годом и верить, что с января непременно начнёшь давно отложенное дело и вольёшься в другую, гораздо лучшую жизнь, которую прежде мог лишь представлять. Наверное потому, что тогда ещё ждала чего-то. Почти не помню, что это за ощущение. Я ничего не жду вот уже полвека, и мне остаётся только любовно раскладывать и перебирать дорогие сердцу воспоминания, как хрупкие ёлочные игрушки в коробках из-под шоколадного печенья. Устраивать себе маленькие праздники так же, как сейчас наряжаю очередную квартиру, в которой остановилась только потому, что от неё недалеко до работы. По-настоящему домой меня переносят воспоминания, принявшие форму вещей. Вот этот маленький лыжник из ваты украшал ещё живую ёлку в доме у родителей. В паре с ним была ещё девочка, но она не сохранилась. А вот эту игрушку я привезла из Италии, ей всего каких-то лет двадцать пять. Колокольчик, кажется, мне подарил кто-то из коллег в Ивнинг Пост, ещё в сороковые. А этот шарик выдували и расписывали ещё вручную. На нём уже почти стёрлась серебряная звёздочка… Фридрих принёс его вместе с новогодней веткой, которая украшала нашу комнату, когда мы покидали Европу. Наш первый Новый год прошёл в гостиничном номере со скрипящими половицами и крошечным окошком, из которого немилосердно дуло. Мы добирались в Соединённые Штаты под подложными документами. Европа была охвачена огнём войны. В гостинице не было света, и я спускалась за керосиновой лампой. На праздничный ужин мы намазывали вареньем хлеб, а потом танцевали в едва освещённом номере. Фридрих пел, потому что, как он сказал, вальсировать без музыки будет неправильно. Кажется, за всю жизнь ни один наступающий год не казался мне таким исполненным надежд, как 1915. А через пару дней я встречу его наступление в сотый раз. И уже больше полувека, как встречу одна. Фридрих остался на всю жизнь молодым, не успев переступить порог зрелости. Когда я медленно вела пальцем по строкам больничного протокола, пытаясь по слогам прочесть «острый миелоидный лейкоз», больше всего на свете желая, чтобы эти слова так и остались для нашей семьи непонятным медицинским термином, он говорил, как поправится и вернётся домой, как вместе мы встретим ещё не одну весну и ещё не раз увидим, как цветут тюльпаны. Он не говорил так, чтоб успокоить меня. Фридрих правда любил жизнь той радостной, открытой миру любовью, как умеют любить одни только молодые. Если я когда-нибудь умру… узнает ли он меня там, на той стороне?.. Он влюблялся в напористую журналистку, готовую доказывать всему миру, что не даром с десяти лет измарала своей писаниной пару девственных лесов Амазонки, если перевести их в бумажный эквивалент. И во что она превратилась сейчас?.. Неправильно встречать Новый год в одиночестве, когда в апреле тебе должен стукнуть вековой юбилей. Когда стареешь, больше всего нуждаешься в близости родных, даже если уже с трудом можешь разглядеть их лица и расслышать, о чём они говорят. И как бы ни смотрела на меня из зеркала девушка, которой никогда не станет старше двадцати пяти лет, я всегда помню, что родилась в то время, когда дамы ещё носили платья с тюрнюром, а девочки в школах, увидев учительницу в коридоре, делали книксен. Устроившись возле ёлки, убранной игрушками из каждой страны, где я успела побывать, перелистываю какой-то из журналов тех лет. Мне не хочется возвращаться в то время, когда из-за того, что тебе не повезло родиться девочкой, считалось хорошим тоном не интересоваться менее невинными вещами, чем ведение хозяйства и бренчание на фортепиано. Но иногда мне хочется услышать наставительный, но мягкий голос мамы: «Но если ты не ляжешь спать, святой Николай не сможет прийти и не принесёт подарок тебе и Джорджи». Я жалуюсь, что мне не спится, и соглашаюсь полежать с закрытыми глазами только в обмен на сказку. Но сказки не будет. В девяносто девять лет детям уже надо уметь обходиться без сказок. Поэтому я иду туда, где современные девушки могут найти их подобие — в сине… кино на вечерний сеанс. Когда-нибудь я отделаюсь от привычки называть его синематографом. Но точно не в этот раз. Афиша обещает мне и ещё десятку толпящихся у кассы «Новую рождественскую сказку», точнее, двадцатую или двадцать первую на моей памяти экранизацию Диккенса. Странно, когда мы были маленькими, Джордж всегда отмахивался от него. В девятисотых годах он уже был «слишком взрослым для этого сентиментального старья». Иногда задумываюсь, что тогда мы с ним оба и вправду были слишком взрослыми для рождественских сказок. Мужчина в очереди передо мной неудачно поскальзывается и толкает стоящего с ним рядом. У того падает трость. Бедняга, и так не может ходить без неё, ещё и по такому льду… Подбираю полы пальто и наклоняюсь за тростью. Привычно цепким взглядом журналиста успеваю отметить бронзовую ручку с головой собаки. Дорогая, наверное. — Кажется, ваша гончая решила немного побегать, — не удерживаюсь от шутки, чтобы разрядить обстановку. Хозяин трости с непривычной для нуждающегося в ней ловкостью оборачивается в мою сторону, стреляет в мою сторону взглядом и вдруг роняет: — Это не гончая, а легавая, мисс Эйвери. Теперь пошатываюсь уже я. Перед глазами на мгновение мелькает совсем другое лицо — англичанин с вьющимися волосами, похожего на постаревшего Оскара Уайльда, всегда с иголочки одетого, в отличие от своего друга Джона, всегда отдававшего предпочтение удобству — которое мне запомнилось, и тут я вспоминаю, что у демонов второго круга нет своего лица. И лицо того англичанина — оно запомнилось мне просто потому, что Эльтарон носил его, когда мы познакомились. А сколько лиц он успел сменить за свою демоническую жизнь? Вряд ли меньше, чем я — псевдонимов. — Последний вечерний сеанс — и на «Рождественскую сказку»? Серьёзно, Томас?.. То же самое хочется спросить не только про его выбор фильма. Серьёзно, решил последить за мной (и, видимо, поздравить с Новым годом) после того, как четверть века назад выбросил меня на крышу где-то в Лондоне?.. В такие случайные столкновения я больше не верю. — Вы считаете, что с моим уровнем порочности уже и нельзя, как человеку, полюбоваться на сказочную историю? — мельком оглядывается на афишу, точно желая с ней свериться, хотя по выражению глаз Томаса очевидно, что имеет он в виду вовсе не Диккенса. — Вернее, фантастической. Ведь ничем, кроме фантастики, происходящие события объяснить невозможно, не правда ли, Теодора? Нас прерывают голоса сзади: — Девушка, вы билеты брать будете? Всю очередь из-за вас задерживаете. Отходите тогда от кассы и болтайте со своим бойфрендом на здоровье! Обойдя мужчину перед ним, Томас берёт меня под локоть и кивает в сторону, чтобы мы отошли. Желание провести вечер за просмотром новогодней комедии рассеивается так же внезапно, как и пришло. — Где ваш амулет? — в интонации у него ни резкости, ни беспокойства, ни укора, ни характерной для допроса жёсткости. Амулет Латифа Сарави, который должен скрывать моё присутствие от всех демонов. Ещё ни разу я не сняла его за четверть века. — Дома, — смотрю в глаза Эльтарона, кажется, почерневшие ещё больше с нашей последней встречи. Сжимаю его руку у себя на локте. — Альморет же предупреждал вас, — вкладывает мне в ладонь амулет, вынув из кармана. Отвечает на мой взгляд, теперь уже явно с упрёком. — Если бы ваше присутствие уловил кто-то ещё из демонов… Беседа как будто совсем не для фойе кинотеатра, и безо всякого сожаления выходим на улицу. Не смотрю в сторону кассы, но догадываюсь, что в нашу сторону покосилась не одна пара глаз. — Я хотела, чтобы сегодня всё закончилось, Томас. Прошло семьдесят пять лет с того дня, как Джон сделал со мной это. Я должна была сейчас не отмечать наступление семьдесят шестого, а лежать на кладбище. Должна быть там, где сейчас Фридрих. И никакое время так и не стёрло этой боли. Я сняла амулет и нарочно пошла в людное место, чтобы меня нашли. Если можете, заберите мою жизнь сейчас. Сто лет достаточный срок для одной души. Все демоны второго круга когда-то были людьми. Может быть, эта мысль заставляет меня объяснять. Не рассчитываю на понимание. Просто… хочу, чтобы он знал. Раз уж почувствовал мою энергию и счёл нужным явиться сюда. Но он не заговаривает, пока не разжимает мою ладонь и сам не надевает на меня амулет. Только после этого удостаивает меня ответом: — Это не сработает, Теодора. Вы не обретёте покой, а обречёте себя на вечную муку. Неприятные ощущения, поверьте, проверил на себе. — верю. С того самого апреля тридцать восьмого проверяю до сих пор. — Без помощи Альморета вам не избавиться от демонической энергии внутри себя и не окончить жизнь, как бы вам этого ни хотелось, — и после паузы вдруг прибавляет с неожиданной, неуместной иронией в голосе. — Для настоящего бессмертия сто лет — слишком малый срок. Придётся повоевать нам с вами ещё. Где-то невдалеке от нас слышится смех, и какие-то ребята лопают хлопушку, засыпая снег цветным конфетти. Томас кивает мне. — И да, с Новым годом вас, миссис Блумхаген.