Постой, стой, можно я с тобой?...

Юра поднимался по разваленной лестничной площадке вместе с Костей, который аккуратно держал его запястье. Изначально, Татищев планировал сбежать: всë же они с Ураловым живут с разницей в один этаж, да и условие он выполнил — черноволосый пошëл с ним, а уточнение докуда он с ним дойдëт не было. Однако, взвесив всë «за» и «против», он, всë ещë мечась, решил отказаться от первоначальной идеи и на это была своя причина: Как только Юра и Костя зашли в подъезд, провонявший сигами и бухлом, первое, что они услышали — многоголосый заливистый смех и мужские пьяные голоса, бурно что-то обсуждающие. Вот тот переломный момент, когда Татищев решил пойти с Ураловым. А на ответ «почему?» — дать ответ легко и просто, как дважды два: если смех доносится с этажа, где живëт семья черноволосого, значит, мужлан матери снова созвал всех соседей распивать бухло и курить дешманские сигареты. Если они распивают пивас — они пьяны. Если они пьяны — пьян и «он». Если пьян и «он» — «он» припомнит ему рассечëный ногтëм нос. Это отлично подтверждал один басистый голос с заметной хрипотцой, разъярëнно орущий про «уëбищного сопляка, которому надо показать, где его место! А-то, блять, зазнался, ахуел в край — бить старшего! Сука, кормильца его семьи!» Сжавшись в беспомощный комок, напоминая лишь тень от самого себя, ссутулившись, Татищев, напряжëнно обнимая себя и впиваясь в мясо нестриженными ногтями, искусывая дрожащие губы из которых так и норовил вырваться испуганный всхлип и глазами, наполненными слезами, черноволосый мальчишка начал подниматься по ступеням. Он специально обогнул Уралова, чтобы тот не успел заметить того, что Юра на грани истерики. Ему было больно, очень больно и страшно. Как будто его сердце пронзили мечом, а ну душе — кошки, своими длинными когтями, медленно и болезненно скрежетали, растерзая несчатные отстатки души в фарш. Он не хотел снова ощутить эти большие, шершавые от шрамов, руки, наваливающиеся на него всем телом, вдавливающие его в койку, сжимая всë сильнее облость глотки, пока он, Татищев, бесспощно цеплялся дрожащими пальцами за толстые пальцы, пропахнувшие дешëвом пивасом и табаком, задыхаясь и теряя сознание, в то время как его мать, смотрящая в окно, как ни в чëм не бывало, с полностью отрешëнным лицом продолжала курить за столом, не удостоив даже взглядом жалобные всхлипы своего сына. Он не хотел снова видеть эти бездушные, безразличные глаза, которые под светом полной луны казались красными, как у самых страшных злодеев сказок. В один момент Юрочке даже показалось, что она улыбается, слыша его кряхтение и ничтожные попытки вырваться из лап смерти. Ему было так больно, страшно и... Он... Он так сильно разозлился! Он не хотел умирать, нет, только не здесь и не сейчас! И мама... Почему мама его не любит?! Это же его отец, не он, связался с преступным миром и поплатился!? Почему тогда виновен Юра?! Почему?! Почему мама его ненавидит?! Если он умрëт — маме будет лучше? Нет, не та формулировка: если он умрëт, мама полюбит его?... Нет... Нет! Нет, он выживет назло маме! Нарочно! Будет жить долго-долго и умрëт через двести, нет, триста лет, а она... Сгниëт в могиле, на никому известном кладбище! Маленький мальчик не помнил, как он впился зубами в руку, которая его душила, не помнил, каким образом он оцарапал его кривой нос и тем более не помнил, как оказался на одинокой карусели во дворе, сжимаясь в беспомощный комок, как выброшенный, никому не нужный измученный котëнок. — Юр, Юра! Ты в порядке?... — Отчаянный зов вытащил Татищева из воспоминаний минувшего вечера. Когда он пришëл в себя, первое, что он увидел: обеспокоенное лицо Кости. Подрагивающие тонкие губы, янтарные глаза, отражающие слабый свет от мигающей лампочки, брови, сведëнный к переносице и мягкое ощущение от тëплых рук Уралова на щеках Татищева. Честно, обычно редко кто к Юре так нежно прикасался... В основном прикосновения к Татищеву состояли из кулаков или ног, по настроению, так сказать, а девчëнки редкостно проводили с ним время: но это скорее было просто из жалости и благодарности за попытки защитить их от одноклассников. А от Кости... какое-то тепло и мягкость, неджность, боязнь сделать больнее? Черноволый не знал. Такое чувство он испытывал впервые: тепло, как будто кто-то аккуратно, стараясь не повредить, собрал осколки его сердца, собрал воедино, словно пазл, склеил пайкой и нежно укутал меховым одеялом. — Юр?... — Вопросительно произнëс Уралов, но уже без нотки беспокойства. Видимо то, что Татищев поднял голову и взглянул на него, немного успокоило соседа. — А?... Да... Хоть его сосед и получил ответ на вопрос, он всë также продолжал держать щëки черноволосого и смотреть щенячим взглядом. Юра, устав ждать того, пока Уралов наконец отпустит его голову — Эм.. Костя, ты ещë долго будешь держать моë лицо?... Уралов сразу очнулся от неведомого транса, покраснев пуще Татищева, и отведя взгляд, он ответил: — Да.. Д-да, конечно... И только сейчас черноволосый понял, что не хочет, чтобы это нежное тепло уходило, бросало его одного, снова, в этой прогнившей и пугающей тишине. Ему нравилась это мягкая пушинка, которая укутывала его сердце, и он совсем, очень сильно хотел, чтобы это одеялко ни куда не уходило! Он чувствовал себя с этим огоньком в безопасности, укрытым от всех всех монстров и Бабок-Ëжик, спасëнным от участи быть избитым компанией пьяных сволочей и по-настоящему... Любимым. Но было уже слишком поздно, Уралов успел отпрянуть от Юры и щëки черноволосого снова стали холодными, обычными, без капли теплоты. Однако, просить его снова прикоснуться к щекам и не отпускать Татищев не хотел. Слишком это звучало... По-пидорски. Да и Костя мог не так понять... Но... Уралов аккуратно взял ладонь Юры в свою, скрепив пальцы. Не больно, но довольно ощутимо, шанса вырваться из хвата у черноволосого явно не было. Однако... Даже сквозь это сжатие Татищев чувствовал это тепло, эту нежность, разливающийся бензином по телу Юры. Но обдумать это не было времени, так как Уралов почти сразу потащил Юру по лестничному пролëту вверх. *** Костя, продолжая крепко держать ладонь Юры, постучал, наверное, в самую приличную на взгляд дверь в этой хрущëвки. — Иду, иду! — Послышался звонкий приближающийся женский голос, сопровождающийся шарканием тапочек по паркету. Звонкое щелчок поворота ключа — и из двери выглянула молодая невысокая женщина с приподнятами уголками губ. К овальному лицу с мелкими морщинками от приближающейся старости, и белоснежной коже добавляли нежности голубые, словно васильки, большие глаза, обромлëнные пышными ресницами, от которых исходила такое тепло и любовь, как будто бы ты, в полудрëме, лежал, закутанный в мягкое пуховое одеяло. Изящный нос с горбинкой, небольшая родинка над искусанными, розовыми, среднего размера губами и острый подбородок. У соседки на голове было замотано розовое полотенце, из под которого торчали святлые, волнистые пряди волос, а одета она была в лëгкую, просторную ночнушку: настоящая Василиса Премудрая! Юра на протяжении минуты рассматривал доброжелательную на вид женщину глазами, размером с пять копеек, а-то и больше. И не потому что она красивая и Татищев засмотрелся, нет! Ну, это тоже, но его удивило другое: то, что дверь отворила его учительница математики — Тамара Сергеевна! Та самая, что недавно приходила разбираться к нему домой насчëт синяков на теле Юры! Черноволосый мальчишка мог многое сказать об Тамаре Сергеевне — добрая, улыбчивая, красивая, весëлая, заботливая, любит детей и души в них не чает, интересно объясняет свой предмет приносит конфетки и пряники, раздавая их на перемене! В школе всë еë обожали: учителя, ученики, уборщицы, повара — вообщем, все! А сама директриса ласково называла еë «Тамарочкой». Тамара Сергеевна всегда приходила в школу в клеточном ситцевом платье с белым воротничком, с собранными в аккуратный пучок золотистыми волосами и на черных невысоких туфлях. — Ну что же ты, Костик, гостя нашего на пороге держишь? — Мягко упрекая, сказала Тамара Сеергевна, поставив руки на бока. Заведя руку Юре за спину и подталкивая его зайти в квартиру она, продолжив улыбаться, спокойным голосом приговоривала: — Заходи, заходи, Юрочка! Не бойся, не бойся: здесь тебя никто не обидет и не тронет. Не успел Татищев опомниться, как он уже вымытый, переодетый в одежду, которую любезно одолжил Костя, с белым полотенцем на голове сидел на кухне, уплетая за обе щеки имбирные пряники с чаем, пока учительница математики обрабатывала его ранки зелëнкой и спиртом, после заклеевая пластырем. — Пока побудешь у нас... Как минимум до завтра... — закончив свою кропотливую работу, встав на ноги и вытерая пот с лба предплечьем, сказала Тамара Сергеевна. — Хорошо.. — Ответил Юра, почти мгновенно запихивая в рот очередную булочку и пытаясь еë скорее прожевать, чтобы запихнуть ещë одну порцию. Честно, Юра никогда не ел такой вкусной еды! Такой, что таяла пряничным домиком на языке, расползаясь мягким сахарным послевкусием, от которого слюнки текли! Дома вместо еды было лишь бухло и пачки сигарет, а если еда и была — как правило мать Татищева ела еë сама, делясь со своими собутыльниками, благополучно забывая дать поесть сыну. Только если она была в хорошим настроении крохи пищи могли перепасть в ладошки к Юрочке. В основном он питался тем, чем под руку попадëтся — объедками из мусорки, выпрашил остатки у продавшищ в буфете или в магазинах, пробовал воровать, но после стало так стыдно, что добытое вернул хозяевам прямо в руки. В школе еду часто отбирали: это либо были голодные старшеклассники, либо обидчики Татищева. Постоять за себя он не мог: слишком много ненужных глаз. В последний раз, когда он въехал кулаком в морду одного из старшиков, его вызвали к дереткору, отчитали, вызвали маму в школу, а она, конечно же, туда не пришла, благо в опеку не стали обращаться. Правда, кошмар начался уже после того, как Юру отпустили, так и не дождавшись прихода какого-то из его родителей: сначала братки того старшеклассника подловили Татищева на подворотне к школе, избили, а после досталось ещë и дома от матери кожаным ремнëм: «Как ты!... » Удар. «Мелкий щëнок!...» Удар. «Смеешь!.. » Ещë удар. «Порочить фамилию своего отца!?... » Последний удар, и последовавший за этим детский всхлип: «Мамочка... Я больше так не буду... » Черноволосый мальчик настолько погрузился в воспоминая, уплетая со стола булочки и пряники с пятой чашкой чая, что не заметил, как мама Кости и сам Уралов, выглядывая из-за двери, которая вела на кухню, как-то по-особому грустно и жалобно смотрели на Татищеву. Юра сразу перестал жевать еду, решив, что на него так смотрят, из-за того, что он съел слишком много сладостей, и Ураловы испугались, что черноволосый съест всë и им ничего не достанется... Татищева пугала эта мысль. Он не хотел снова оказаться на улице или на пороге своей каморки, наполненной пьяными сволочами с запахом блевотины и дешманских сигарет. И ещë ему было стыдно: очень, очень стыдно. Если бы к Юре кто-нибудь пришëл домой и рачал безостановочно уплетать сладости, особенно если для хозяина квартиры эти продукты — на вес золота, он бы вытолкнул гостя из дома, а-то нечего его объедать! В этот момент его будто окатили ведром холодной воды. Татищев, смотря на пол, немного сжимая деревянный стол от обиды на самого себя, сглотнув непрожëванный кусок, привстал с стула, возвращая пряник на законное место, на ходу придумывая оправдания: — Извините... Я слишком много съел, не хотел вас объедать, честно! Поставив пряник на место и спустившись с стула Юра уверенно продолжил свою дилемму, очень нервничая, но единственное, что выдавало его, это сжатые кулак с выпирающими костяшками: — Я... Я куплю, всë что съел! Только не прогоняйте меня... Хорошо? Только вот... Видимо, Татищев сказал что-то не то... Потому что лица его соседей выражали не столько жалости, сколько гнева... — «Значит, ночую всë-таки на улице? » — Пришла к выводу Юра.