Бессонница

Маршал Джон Тэлбот кусает губу и яростно, до зудящей сухости, трёт глаза. От голода тошнит, но есть не хочется — хочется спать; но спать нельзя, а значит, надо сделать ещё кофе; но чтобы сделать кофе, надо встать, а если он встанет и сделает два долгих шага к термопоту — он непременно решит пройтись, размяться, подышать воздухом, которого ни в штабе, ни в лёгких почти не осталось. Это, пожалуй, и неплохо, но не когда план грядущего наступления настолько сырой, что в нём можно захлебнуться. Или заварить им кофе — вот было бы хорошо, и вставать не надо. Хотя банка с кофе и сахар стоят рядом с термопотом, под рукой только отвратительно пустая кружка, а значит, всё-таки придётся… Маршал Джон Тэлбот, встряхнув головой в наивной попытке взбодриться, возвращается к планшету. Он любит, когда сложная, но интересная задача зудит под кожей, сводит с ума, заставляет крутиться шестерёнки в мозгу — вот-вот пар из ушей пойдёт. Он любит продумывать ход битвы, напряжённо всматриваясь в открытую карту, пока возможные сражения разворачиваются перед мысленным взором: если сделать вот так… а если вот так… а может, обманный манёвр, ловушка, и если французы попадутся, то… А ещё он любит шахматы, а чем война — не шахматы? Пусть и платить приходится не убранными с доски фигурами, а мёртвыми солдатами. Но сожалеть о чужих жизнях маршалу не к лицу. За рассматриванием карты проходит… час? Действительно час, не показалось? Глаза настолько пересохли, что больно моргать, голова, кажется, гудит от напряжения — или это гудит мир вокруг, сложный, зыбкий, охваченный войной даже здесь, в штабе. Особенно здесь. Может, всё-таки прерваться, проветриться, а продолжить уже с новыми силами — и новой кружкой кофе? Маршал Джон Тэлбот откладывает планшет, но вместо того, чтобы встать, утыкается лбом в стол. Всего минуту, он полежит всего минуту, даст отдохнуть глазам, остыть шестерёнкам, а потом выйдет из штаба, вдохнёт ночной — или уже утренний? — воздух, пройдётся по улице, забыв на несколько минут, что есть не только тишина спящего города, но и война, столетняя, почти бесконечная. Не в ваших ли силах, маршал, её остановить? Не на вашей ли совести несколько тысяч чужих смертей?.. Не желающие сдаться французы в них виноваты ничуть не меньше. Джону Тэлботу — сейчас вовсе не маршалу — мерещится один очень конкретный француз, едва ли виноватый в затянувшейся войне, если только не считать виноватыми в ней всех до единого. Один очень конкретный француз, один очень конкретный епископ, один очень конкретный Пьер Кошон — который бесшумной тенью входит в штаб, опускается на соседний стул, кончиками пальцев поглаживает обросшую щёку (когда вы, маршал, последний раз брились?). Точно ли мерещится?.. Спросить бы: «Откуда вы здесь, Ваше Преосвященство?» Встревожиться бы: что случилось с охраной, если французский епископ так легко вошёл в штаб английской армии? Но Джон только перехватывает его руку и целует кончики пальцев. Пусть даже Пьер — самый настоящий, пусть он вызвался лично сообщить маршалу, что вся английская армия отправляется во французский плен, — пока он не отталкивает, Джона всё устраивает. Он не отталкивает — наоборот, подаётся навстречу, перебирается Джону на колени; пальцы у него ледяные, о, Ваше Преосвященство, вы всегда так мёрзнете? Конечно, он не настоящий, лишь фантазия: чтобы Пьер — и вдруг проявил инициативу? И устыдиться бы таких фантазий, но сил на стыд не осталось. Честно говоря, сил не осталось ни на что. Почти. Джон обнимает Пьера, трётся колючей щекой о его щёку (Пьер ёжится); даже не думая спрашивать и уж тем более медлить, ловит губами его губы — и Пьер, ничуть не сопротивляясь, с хитрой, торжествующей улыбкой прикрывает глаза. Как легко ты забыл о своих обетах. Как мне жаль, что в моих фантазиях ты так легко о них забыл. Усталый, сонный мозг не замечает, в какой момент Пьер оказывается без рубашки, но тут же охотно подсовывает воспоминание, как Джон эту рубашку расстёгивал, шипя и ругаясь на невероятное, несуразное количество пуговиц; а затем, отбросив её с рычащим «наконец-то!», припал губами к шее Пьера, спустился к плечу, провёл языком по ключице, и Пьер, выгнувшись неправильно, слишком страстно, почти улёгшись на стол… Пьер, почти улёгшись на стол, шепчет: — Ну же! Дважды просить не надо. Хорошо, что на брюках пуговица всего одна. Джон целует его, скользя от шеи к животу; дрожащими от возбуждения пальцами вычерчивает на его теле карту запланированного наступления, и линии, чудится, вспыхивают огнём, кожа Пьера, чудится, вспыхивает огнём, и в штанах у Джона, конечно, тоже огонь. Когда вам, маршал, последний раз снились эротические сны? С появлением в жизни Пьера — возмутительно недавно. Штаны остаются застёгнутыми — Джон использует пальцы и рот. Пьер, постанывая сквозь закушенную губу, вцепляется в его волосы и насаживает глубже, до рвотного позыва; движения смазанные, ненастоящие, неправильные, всё настолько неправильное, что хочется вскочить — там, в реальности, — и сбежать под ледяной душ, вымыть, выскрести из себя эти насквозь грязные фантазии. Конечно, Джон не сбегает. Был у меня в роте один хер… И во рту тоже. — Джон! — окликает женский голос, знакомый женский голос, голос Мэри. Сон расплывается, и Джон, вздрогнув, поднимает невыносимо тяжёлую голову. Где он, кто он, сколько времени прошло с тех пор, как он ненадолго прикрыл глаза?.. Мэри смотрит с сочувствием, которого он, наплевавший на работу, явно не заслужил. — Сделать тебе кофе? Способность изъясняться внятно ещё надо обрести, поэтому Джон Тэлбот согласно мычит и трёт сухие, воспалённые глаза. Какая же неправильная, отвратительная, глубоко человеческая жизнь ему снилась! Как же жаль, что это был всего лишь сон, ведь Пьер никогда, никогда, никогда… Как же хорошо, что это был всего лишь сон — и он никогда, никогда, никогда… Мэри опускает кружку на стол, и маршал Джон Тэлбот кивает: — Спасибо. И, сделав глоток (горячо, кофейно, сладко — ровно то, что нужно), придвигает планшет. План наступления сам себя не подготовит.