Ромашковый гербарий

Мне так одиноко, крошка! Никого нет рядом…

      Узорчатые ленты на яблонях складываются в торопливые бантики, а огоньки гирлянды кое-где так и остаются спутанными комочками — украшения в этом году делались поспешно, привычная полянка у крыльца расцвела праздничными красками минут за двадцать — возможно, это только на руку, ведь обычно так и получаются самые запоминающемся эмоции, — и в этом переливчатом свете всё вдруг становится таким приглушённо-уютным, до мурашек по коже родным, и домик кажется пыльно-сливовым в наступающем вечере, а праздничный стол впитывает в себя свет свечей на кремово-вишневом торте.       Ненавязчивая лента музыки вьётся откуда-то из открытых окон, оплетает ножки стульев и ложится на плечи именинницы — и лица вокруг такие горяще-радостные, слезливо-умиротворённые, радушные, и всё смотрят, смотрят, словно налюбоваться не могут именно сейчас — Нюше уютно, даже спокойно, только вязко-печально оседает что-то на рёбра, и совершенно не празднично всплывают вопросы — почему так именно сегодня? почему все настолько ласковые и добрые, с пожеланиями и комплиментами, с попытками накормить самым вкусным и сделать всё-всё? почему в остальные дни — не так?       Завтра Крош с лёгкостью бросится в неё едкой насмешкой, а Совунья поучительно затянет что-то на тему аккуратности и хозяйственности — и зачем тогда это всё? давайте сделаем вид, что никакого дня рождения у неё нет? давайте не будем прятать слова за пеленой праздника? пусть этот день от других не отличается попытками наверстать упущенную ласку?       Всего этого отчего-то не хочется.       Да только недавний музыкальный концерт не даёт шанса на отступление — всё-таки праздник не только для неё. Для совместных посиделок такого масштаба необходим повод — даже в этой долине.       Но все эти мысли отдаленно-временные, лишь отголосок горечи взросления — когда детской неприкосновенности не остаётся и возникают какие-то ожидания и требования, — но вместе с ними появляются и возможности.       Возможность отставить кружку и выскользнуть из-за стола, пока вдохновлённый Бараш записывает на белоснежной салфетке новый стих, а Карыч с элегантным поклоном приглашает на танец раскрасневшуюся Совунью; возможность оказаться рядом незаметно, без внимательных и обеспокоенных взглядов вслед, — и, в свете приглушённых темнотой огней, протянуть руку к умиротворённо-расслабленному учёному.       — Ты говорил, у тебя ещё гитарное соло должно было быть? Ну, там, на сцене… — Нюша спрашивает быстро, на одном выдохе, не давая себе время передумать — как прыжок с тарзанки в воду, — а Лосяш поднимает к ней голову, отряхивает крошки с крупной вязи водолазки на предплечье и улыбается почти мечтательно: услышала ведь его окрик в спину — а он-то думал, что до этого дела уже нет никому.       — Да, — посмеивается мягко, — Карыч предложил закончить на сентиментальной ноте, вот я и написал что-то такое… — Лосяш неопределенно ведёт рукой куда-то в сторону, описывая в воздухе короткую дугу — словно описывает текст песни с помощью бликующего гирляндами вечера.       — Я хотела бы послушать, — Нюша начинает осторожно, сосредоточено разглядывая скатерть перед собой — белая, а узор на ней мелкий, в сиреневую ромашку, — но продолжает чуть смелее, на правах именинницы, поднимает взгляд в чужую глубину глаз: — Если можно. Для меня же песня?..       Вопрос застывает на губах как-то жарко, с не совсем правильной интонацией — точно иголками по ключицам оседает проснувшееся смущение, расцветает почти незаметным в полумраке румянцем на тонко напудренных щеках — так некстати вспоминается, что образ из совсем юных её романтических фантазий — тоже славился своей игрой на гитаре…       — Для вас, праздничная моя, — Лосяш говорит медленно, задумчиво, отчего-то сейчас особенно сомневаясь в том, что сделать строку-насмешку над знаменитым «Отелем разбитых сердец» было правильным решением — наедине это прозвучит слишком явственно. — Точно не хотите остаться?       Нюша вместо ответа переплетается пальцами с чужой ладонью и тянет учёного в темноту яблонь — песню услышать действительно хочется.       И никто её не осудит — она ведь уже взрослая-взрослая.

Мне так одиноко, крошка, Словно я моноструктурный атом!