Ромашковый гербарий

             — Белый вальс! — объявляет Совунья с чувством, торжественно: с придыханием, возвышенно прижимает ладонь к груди, совсем по-девчоночьи мечтательно — словно седина ещё не окрасила её волосы, — и бросает хитрый взгляд куда-то в толпу под собой: на площадке для быстрых танцев это кажется неуместным, но никто не спорит — романтичной мелодии без особой разницы, что под ногами их цветастая плитка щёлкает светодиодами, а яркие фонарики отстукивают рваный ритм.       Здесь главное — душа.       Лосяш распутывает сверкающую стразами ленту галстука, поддавшись всеобщему настроению умиротворённости, упуская момент, когда за его спиной появляется Нюша — спустя несколько особенно нежных аккордов, чуть растрёпанная и разрумянившаяся от торопливости, — и угловато-неловко касается его плеча гладкой тканью перчатки — когда только успела переодеться? — дерзко-короткий подол, сияющий молочно-кремовым бисером, сменяется на длинный водопад жемчужного сатина — точно заранее готовилась, пряча платье в бумажно-хрустящей обёртке где-то за сценой.       — Дамы приглашают кавалеров, — расплывается в бесхитростно-задорной улыбке, притягивая руку: Совунья плавно кружится с Карычем в их собственном ритме, а Нюша светится довольно, триумфально почти — она последняя, за кем остаётся это право: и Бараш смотрит с разочарованной обидой, и Крош с Ёжиком остаются в стороне — а Нюша тянется к учёному привычно уже, с озорным любопытством и особенным трепетом.       А затем внезапно тушуется, прячет глаза, цепенеет остывшей восковой фигурой, когда Лосяш безмолвно и крепко смыкает пальцы вокруг её тёплой ладони, втягивая в танец — неожиданно ловко, сильно, и так близко, что сердце превращается в тягучий комок, падая куда-то вниз, и первые шаги смазываются в водовороте отчаянного стеснения — Нюша ведь совершенно не умеет танцевать подобное, и под узкими носочками туфель словно вязкое тесто, и тяжёлый мужской запах оседает одеколоном и кофе — Лосяш сегодня выглядит как-то иначе, с расстегнутым небрежно воротником и по-вечернему тёмным взглядом.       Хочется произнести что-то глупое, бессмысленное, согнать волну непривычно-странного момента, трусливо испортить всё, но Нюша совсем-совсем по-взрослому сосредотачивается на своих ногах и музыке, а не на чужом осторожно-внимательном взгляде, и скользит в общем ритме плавно, с улыбкой — зря что ли ждала и готовилась? зря что ли, тренируясь, топталась сначала по ногам терпеливого Карыча, а затем менее терпеливого Бараша? зря теперь ловит удивлённо-суровые глаза Совуньи в толпе?       Граммофон рокочет уверенно, выводит мелодию затяжно, ровно — долгую-долгую, её хватает на целую вечность, даже на несколько: чтобы испугаться, чтобы принять, чтобы согласиться — Нюша следует навстречу беспрекословно-податливо, чувствует дрожь чужого сердцебиения, и женственно-мягкая ладонь её даже сквозь перчатки утопает в шероховатом тепле ладоней ученого — шаг, поворот, шаг.       Лосяш ведёт её увлеченно: шахматная доска из сияющих диодами плит, безопасно-точные движения, конечная цель в последней застывшей ноте       и сорвавшееся в воздух девичье дыхание, когда, повинуясь резкому отзвуку затухающей музыки, он склоняет её жестом драматично-возвышенным, позволяя коротким кудрям взметнуться, открывая белое горло — нетипичная страстная чувственность удивляет.       Пусть и неуместная для медленного вальса, но Нюша улыбается.       Цепляется за крепкое предплечье, смотрит восторженно.       И становится несложно понять, кто попросил Совунью сменить пластинку.