А ведь завтра мы снова будем враги.

      Это были двадцатые числа декабря тысяча девятьсот сорок четвёртого года, на улицах немецких городов уже во всю бушевали ветра, несущие за собой холодные ярко-белые хлопья снега, и разбрасывали их на здания, дорожки, мосты и на, давно уже потерявшие свою изумрудную листву, деревья. Солнце почти не выглядывало из под серых облаков, оставляя погоду по-зимнему хмурой и тёмной, но всю эту серую строгость разбавляло рождественское настроение немецкого люда, что охотно наряжал свои улицы и дома, как внутри, так и снаружи к самому главному зимнему празднику самыми разными украшениями, заставляя всё сверкать, мерцать и переливаться всевозможными огоньками и блёстками. На улицах Германии бегала радостная детвора, играющая во все существующие игры со снегом, радуя родителей своими улыбками и смехом. Рождество витало в воздухе повсюду.       В Советском Союзе так же во всю царствовала зима, посыпая мягким снегом, запустелые от войны, улочки советских городов, на которых этот снег блестел под лучами солнца, с праздником, а точнее с подготовкой к нему, естественно, было хуже, улицы не пестрели огоньками гирлянд, не было слышно детского, счастливого смеха, но они, измученные, голодные и усталые - люди войны, всеми силами старались создать атмосферу Нового Года хотя бы для детей, хотя бы на время, чтобы ненадолго забыть о ужасах войны, которая, по заверениям военных и СССР, должна была скоро закончится. Сам же республиканский союз так же старался держаться стойко, ради детей, ради народа, ради победы, он уже чувствовал что его победа близка, хоть и не был уверен до конца, но это чувство пораждало цель - выйграть любой ценой и желание чтобы это произошло побыстрее.       В один из морозных дней к Советскому Союзу постучалась весть - Третий Рейх приглашает его к себе в страну на встречу, что должна пройти двадцать пятого числа. Естественно, это было опасно, подозрительно, странно, но предложение было принято, отказ сулил бы много ужасных бед, что принесли бы нацисткие военные, которым дозволили бы делать всё, что им только заблагорассудится с русским людом, этого Советы не хотел, боялся, те и так были не особо добры, но всё же главной задачей было не убить как можно больше, а захватить. Пока. Поэтому военные не могли сильно издеваться над людьми. Союз по-настоящему дорожил каждым своим человеком, любил, хотел как лучше, но не выходило, те, не понимая того, что он хочет как лучше, часто мешали, из-за чего приходилось делать ужасные вещи, но не это сейчас важно, важно то, что он начал собираться. Третий изъявил желание видеть русского красивым, намытым, чистым, опрятным и полным сил, почему? Никто не знает, он просто написал «хочу» и всё.       Уже двадцать пятого числа Союз Советских Социалистических республик стоял подле Рейхстага - ждал приглашения, не хотел входит сам, не желал видеть его лица, лица того, кого любил и ненавидел. Сердце предательски бухало в ушах, набивало ритмично набат, колени подкашивались, а чёрные двери, массивные украшенные, так и приглашали войти внутрь. Но потянувшись к ручке в раз пятый он вновь одёрнул руку - не может. Больно, страшно, противно. Его грубо взяли за руку, толкнули во тьму здания. Он опоздал. Нужно было явиться днём, он медлил, потому пришёл под вечер. Запястье засаднило, хватка была сильна, но вырвать руку он не посмел.       — Der Führer wartet. — Грубо отчеканил немецкий бас, начав вести русского вглубь многовековой постройки.       — Warum hat er mich gebraucht? — Вопрос был отправлен в пустоту, в нём была мольба и надежда что ответят, но он, поглащённый стенами, остался без ответа.       — Bitte...       — Nein.       Больше Союз не осмелился говорить, мужчина косил злобные серые глаза на него, намекая на то, что иначе будет плохо.       Третий Рейх - кошмар, ужас, монстр, чудовище, ненавистное всеми, стоял посреди огромной залы с большими окнами, было темно, лишь луна и несколько свеч подле Немецкой Смерти, так прозвали нациста русские, освещали его без сомнений прекрасное лико.       — Hast du ihn mitgebracht? Gut gemacht, geh.       Мужчина низко поклонился черноте и удалился, закрыв за собой дверь.       — Здравствуй, Союз. Как поживаешь? К новому году, насколько мне известно, твои люди готовятся исправно, а ты?       — Здравствуйте, Третий Рейх, — голос предательски дрожал, его обладатель боялся злить того, к кому обращался, — я нормально, люди да, а у меня настроение не то.       — Какая жалость, Сави, ты же любил новый год? Помню как я, ты и РИ праздновали вместе, ты был таким радостным, особенно когда я дарил подарки.       — И люблю до сих пор. Но сейчас не хочу. А то, что было с Вами в прошлом.       — Прискорбно это слышать, но раз так, будь мил отпраздновать со мной Рождество.       — Зачем?       — А почему нет, Севушка?       Милое прозвище вызвало что-то сладко-мерзко приятное, внутри разгорелось тепло.       — Хорошо, как скажите, Рейх.       — Отлично, иди за мной, но учти, — он взялся за кобуру, щёлкнув по ней, — не чуди, иначе страна твоя останется без руководителя.       Послышался звук глотка, русский закивал русой головой, быстрыми шагами засеменив за Рейхом.       Немного попетляв по коридорам они оказались в довольно маленькой, но уютной комнатушке, что была заботливо украшена новогодними побрякушками.       — Нравится, Сави?       — Это ты украшал?       — Да, нравится? — Требовательно повторил он свой вопрос.       — Да. Довольно мило.       — Я рад что тебе приглянулось. Посмотришь со мной фильм?       — Что? — Яркие, голубые, словно майское небо, глаза округлились.       — Ты услышал меня, Сева.       — Хорошо.       Толика сомнений присутствовала, казалось, в каждом атоме на теле Союза и вокруг него, но он послушно, правда очень осторожно, уселся на мягкий красный диван, с ним рядом устроился Рейх, из-за чего оба прочувствовали температуры тел друг друга.       — Ты холодный и дрожишь, страшно?       — Нет, с улицы не нагрелся...       — Ложь.       — Да. Боюсь... Зачем всё это?       — Неважно. Посмотрим мой любимый фильм. Он называется «Приглашение на танец», сняли три года назад мои люди?       — Ты так спрашиваешь, будто у меня выбор есть...       — Хах, правильно, Союз, у тебя его нет.       СССР поёжился, попытавшись отодвинуться от тёплого тела немца, но тот приобнял его рукой, намекая что лучше бы сидеть ему на месте.       — Хватит бояться меня, Севушка, если ты будешь хорошим мальчиком, то ничего с тобой не случиться. Немец включил RCA TRK-12 и стало понятно почему комната была маленькой, а диван стоял близко к телевизору - экран был маленький, но хотя бы что-то, сам русский вообще телевизоры особо не видел, то времени нет, то эта война поганная, поэтому и этому был рад.       Фильм вызвал много эмоций, поделённый на три разных сюжета, а потому и жанра, он смог вывести Союза даже на слёзы.       — Понравилось?       — Ага... Правда от первой истории грустно.       — Да, понимаю, история несчастной любви, грустная романтика. В ответ послышался тихий вздох.       — Ты чего?       — Скажи, зачем ты мучаешь меня?       Вопрос был проигнорирован, но немец поджал губы, выключив навороченную американскую машину.       — Что бы ты хотел на новый год, Севушка?       — Ответь на мой вопрос.       — Сначала ты на мой.       Русский сдался, обречённо выдохнув.       — Твой проигрыш - моё главное новогоднее желание.       — Как интересно, а у меня твой, хаха.       — Теперь ответь на мой вопрос, Рейх.       — А волшебное слово? — С лукавой улыбкой проворковал тот.       — Пожалуйста...?       — Потому что люблю.       — Что?       — Люблю я тебя, Савушка, люблю.       — Ты устроил мне войну, а теперь говоришь это!?       Он вскочил с места, но тут же был усажен обратно.       — Не я, Сава.       — Человек?       — Да. Управлял мной как куклой, а недавно сбежал в Аргентину.       — Всмысле, почему?       — Твоё новогоднее желание, Севушка, исполнено.       — ...       — Да, ты правильно понимаешь, я проигрываю. Я знаю это, понимаю это, осознаю это. Но бороться буду до последнего, не так активно, нет, посто чтобы не уйти, позорно сдавшись, как тот же француз например.       — И...       — И поэтому я сказал что люблю тебя. Давно любил, ты такой милый. Я помню как встретил тебя когда тебе стукнул первый год отрока, ты был так мил. Помнишь? Я тогда был ещё Германской Империей.       — Помню... Ты был необычно добр ко мне, хотя отец наставил что ты злой, грубый.       — Но ты сиял для меня как солнце, что грело мой лёд, и моей благодарностью стало тепло по отношению к тебе.       — Так ты правда меня...?       — Да. Люблю. И знаю что ты - тоже.       — Я не...       — Тшш, не отнекивайся, я знаю.       — И что теперь?       Рейх снял свою фуражку и накрыл губы Союза своими. Сначала поцелуй был нежный, целомудренный, но потом Фриц его углублял, заводил своим языком страстный танец с языком русского, мял его бледные тонкие губки, кусал, исследовал его ротик, слушал шумное дыхание и тихие подстанывания СССР-а, но спустя время разорвал поцелуй.       — Рейх, я... Это не правильно, нельзя... Грязь то какая...       — Плевать, ты ведь тоже хочешь!       — Рейх, да, я хочу, но так нельзя... Мужеложство это же...       — Мерзко? — Закончил немец.       — Да... Да, Рейх, это мерзко!       — Да всё равно мне на это! Я хочу тебя! Хотел ещё тогда, когда увидел тебя на твоё шестнадцатилетие! Дай мне это, Сава.       Советы закусил исцелованную губу, чувствуя на ней вкус рейховых сигарет, он понимал что тоже хочет Рейха, тоже любит его, но воспитание его твердило что это мерзость.       — Савелий, ты ограничиваешь свои же желания.       — Ладно, Рейх. Пусть это будет наша общая ошибка. Но только поцелуи и минет... Хорошо?       — Ладно.       Он обнял шею Нацисткой Германии, сняв с его плеч плащ, и несмело прошёлся руками по его шее.       — Ты ведь всё ещё чувствительный там, где я трогаю?       Рейх молчал, наслаждаясь тем, как огрубевшие от работы и морозов подушечки пальцев ласкают одно из самых чувствительных мест на теле немчуры - загривок, пальцы начали делать круговые движения, вырисовывать узоры, а обладатель пальчиков смотрел на лицо немца, прослеживая спектр его эмоций, а тот в свою очередь был не велик: лишь наслаждение и счастье, тут СССР прошёлся по позвоночнику, погладил волосы на затылке и нацист расстаял, издав что-то вроде урчания.       — Да... Всё ещё там же...       Но Третий не хотел чтобы обласканым был только он, избавив Савелия от одежды выше пояса, он принялся кусать и целовать его кожу, оставляя некие пометки, мол, он здесь был и это его. Зубы Рейха, все до единого, были остры, подобно акульим или пираньим, но старался быть аккуратным.       — Союз...       — Да?       — Савушка... Хочу оставить тебе что-то на память о себе.       — Оставляй.       Социалист понял про что тот говорит, покорно подставив своё тело, он расслабился, чтобы боль была не так сильна и его кожу на левой стороне груди прикусили острейшие клыки, специально с целью оставить шрам.       — А-а-а-ах! Рейхи!       От этого нацист дёрнулся, напрягся, почувствовал тепло, скапливающиеся где-то внизу живота, глаза пропитались голодной, жаждущей похотью.       — Сави, сделай мне подарок на Рождество...       — Проиграть тебе?       — Нет, подари мне себя. Подари мне возможность насладиться тобой, твоим голосом, твоим телом.       — Клаус... — Человеческое имя Рейха заставило его покарёжиться, он ненавидел когда его так звали, но с уст русского это звучало так пьяняще.       — Пожалуйста. Я не хочу только минет. Сделай хотя бы это моё Рождество счастливым.       Долго уговаривать не надо было, Союз много раз представлял как лежит под немцем, стонет его имя, выгибается, чувствуя его семя в себе... Что уж говорить, влюблён и молод.       — Тогда пообещай что проиграешь мне.       — Обязательно.       И вновь поцелуй, на этот раз сразу страстный, сразу пошлый, сразу мокрый и тягуче-сладко приятный, но снова такой... Голодный. Снова Союз чувствует желание немца, коленом нечайно задевает полувставшее естество, что уже сочилось природной смазкой, как и у самого СССР.       — Прости... Тяну.       — Нормально всё... Я ради соития с тобой могу потерпеть.       — Разденемся?       — Да, конечно.       Оба начали снимать свои одежды, немец делал это остервенело, быстро, боясь что русский передумает, а Советы медлил, стеснялся, отводил взгляд от голого тела немца, от его приличных габаритов вставшего члена, а тот улыбался, скалив все свои клыки.       — Севушка, не стесняйся, в этой комнате только мы, камин и снег за окном. Расслабься.       Русский оглядел комнату, приятно потрескивал огонь в камине, жёлтым мягким светом нежно мерцали гирлянды, в углу стояла ёлка, украшенная, красивая, присыпанная исскуственным снегом, вся в злате, а за окном зима - царица белая бушует, верхушки деревьев гнёт под своим ветром, да сыплет на землю хлопья снега.       — Ты похож на зайчика...       Шёпотом, но достаточно слышно, выдал Рейх       — А?       От внезапно раздавшегося голоса, голый Савелий прикрыл свой член рукой, второй обняв себя, носик его задрожал, прям как у зайчика, а голубые глаза расширились - он подумал что кто-то посторонний вошёл. Эта поза умилила и возбудила немца ещё сильнее, он сел на ярко-красный диван, похлопал себя по коленям, мол, садись, и коммунист сел, их члены сразу же начали тереться о друг друга, в такт дыханиям своих владельцев.       — Не так, спиной к моему лицу.       — Ах...? Прости. Сейчас.       Неловко и смущённо, раскрасневшийся как помидор русский пересел, руки Фрица аккуратно раздвинули его тонкие, даже худые ножки, а ко рту СССР приставили два пальца.       — Савушка, оближи их, только хорошо смочи.       Прокуренный тихий и бархатный голос ласкал чуткий слух Советов и тот послушно кивнул, взяв пальцы в рот, он начал смачивать их, специально хлюпал, постанывал, ёрзал, а может и не специально, ведь тоже был возбуждён, тоже хотел побыстрее ощутить прелести мужеложства, но покорно терпел, вылизывая тонкие, длинные пальцы немчуры, а когда тот решил что хватит, выпустил их только с громким, пошлым вздохом, облизывая припухшие губки, которые Рейх начал целовать, параллельно вводя в нутро Савы палец.       — М-м-мх!!! М-м-м!       Он начал виться в руках немца, чуть пинать и бить кулачками куда придётся, было больно, и поцелуй разорвался.       — Прости, Севушка, потерпи немного, скоро будет хорошо настолько, что ты не захочешь отпускать меня.       Палец вышел из нутра, очертил круг вокруг саднящего колечка мышц, снова вошёл, углубляясь, расширяя горячий, мокрый от слюны, проход.       — Ах, Рейх! Рейх, я чувствую внутри себя... Так... Горячо. Приятно... Хоть и больно... Наполнено. Необычно... Уф... Хочу больше...       Руки потянулись к члену, но Рейх завёл их за спину.       — Не хочу чтобы ты так быстро заканчивал.       Пальцы одной руки расстягивали нутро, ах да, немец уже добавил второй, что Союз не заметил, а другая рука сжимала тощее бедро.       — Клаус.       — Да?       — Извини...       — За что?       — Я... Неприятный наверное... Взяться не за что, слишком худой, кожа да кости.       — Не извиняйся за то, в чём не виноват.       Холодно отрезал Рейх и только тогда СССР понял, что он сказал.       — Я... Прости пожалуйста, я не это имел... — Пока Советы пытался извиниться нацист нашёл комок мышц - простату и надавил на неё, — а-а-а-а-ах!! О Божечки, да! Сделай так ещё раз, прошу-у-у-у!       Он попытался сам насадиться на пальцы, но его прервал шлепок по бедру.       — Не самовольнячай.       — Н-но, Рейх... Хочу... Пожалуйста...       — Если плохо разработать отверстие тебе будет больно.       — Всё равно! Пожа-а-а-алуйста!!       Член Союза уже тёк, пачкая его бледные живот и бёдра мутноватой жидкостью.       — Аргх... Хорошо, но потом не вини меня в том, что я отодрал тебя как суку даже не растянув.       — Хорошо-хорошо! Не буду!       Клаус вытащил из его нутра пальцы, положил спиной на диван, и раздвинув его ножки, начал медленно входить, тогда то русский и пожалел что отказался от растяжки, но признавать этого не хотел.       — Рейх, ты ведь будешь груб?       — Постараюсь быть нежнее.       — Нет-нет, наоборот... Не сдерживайся, хорошо? Раз я дарю тебе себя на Рождество ты имеешь право насладиться полностью, верно?       — Так бы и сказал что любишь грубо, зачем юлить?       — Потому что я ещё не знаю, люблю ли... Просто... Мысли об этом будоражат, но в реальности я никогда...       — Ты думал о том, чтобы тебя грубо брали?       — Да... Чтобы грубо брал ты.       Немец закусил губу, ему разрешили, но даже после растяжки он был узким. Бёдра толкнулись сильнее и член немца погрузился в нутро Савелия на половину.       — А-а-ах!       Звонкий полувскрик полустон осел на стенах комнаты, будоража слух нациста, а мягкое колечко сжалось вокруг его члена.       — О, сожми так ещё раз, Сави, и я обещаю что отодру тебя как последнюю проститутку!       По ягодице русского прошёлся громкий шлепок, он снова вскрикнул, снова сжался, а член снова двинулся навстречу глубокому отверстию, погружаясь в него до основания.       — А-а-а-ах...! Ре-е-е-йхи-и-и-и!! Глубоко, ты так чертовски глубоко!       Немец начал двигаться, его толчки были грубыми, голодными, жадными, такими, что сразу становилось понятно что он хотел этого, хотел это тощее, костлявое тельце, хотел эти губы, тонкие и обветреные, хотел этот голос, хотел эти пальцы, что сейчас царапали его спину, оставляя красные полосы, хотел эти глаза, такие голубые-голубые, хотел держаться за эти волосы, что Союз, по видимому, старался отмыть, но не смог и те всё равно были грязными. Он хотел его всего. Всего такого... Несуразного, такого не подобающего для такого как немец, такого не достойного Рейха, такого по детски наивного, хоть ему уже и все тридцать, но что это для стран? Не возраст, так, крупица от всего времени, а по сравнению с Рейхом, что реинкарнировал несколько раз, а потому был уже многовековой личностью, русский был чуть ли не ребёнком.       Стоны его сладко разносились по комнате, отбивались в ушах Фрица возбуждающей музыкой, этот несуразный, неправильный, но такой возбуждающий славянин пленил разум фюрера, заставил его быть рабом - рабом чувств, страдать от них, но теперь он наслаждался этими чувствами, с остервенением вбивая хрупкое тощее тело в красный диван, размашисто шлёпал, говорил пошлости, кусал, целовал, оставлял засосы и сжимал кожу СССР-а так, что на ней оставались синяки, а ему и нравилось. Податливое тело извивалось в руках немца, дрожало, то напрягалось, то расслаблялось, а сорванный голос вновь и вновь нежно выстанывал имя: «Рейхи! Рейхи! Рейхи!», под аккомпанемент своих же стонов просил-умолял о большем: «Глубже! Быстрее! Жёстче! Грубее! Сильнее!», таким желающим, таким жаждущим, таким голодным и хриплым голоском, таким возбуждающим. Таким, который принадлежал только ему - Третьему Рейху, а Советские Республики и не против, поддерживаемый за талию, он прижимался грудью к груди немца, царапал кожу его спины, прижимаясь подбородком к его плечу и лаская его слух стонами, он плыл от наслаждения, закатывал небесные глазки, открывал ротик в немом крике, сжимал разгорячённое нутро, будто выдаивая из рейхового члена семя, а тот только «за», он всё сильнее трахал своего, только своего красного разгорячёного заплаканого слезами наслаждение вперемешку с небольшой болью русского, такого ничтожного, такого жалкого, такого его. Плевать что мужеложство это грязь, плевать что сам русский грязный - воду берёг для людей, а сам в реках мылся, плевать что не такой, каким должен был бы быть, будь он женщиной, что специально готовилась для Рейха, фюреру плевать на всё, он ведь фюрер, он - лидер, он хозяин своей жизни, а сейчас и жизни этого русского, что так лакомо хрипит и кряхтит стоны, трясь своим членом об живот Фрица.       — Рейх, я хочу кончить...!       — Нет, нельзя. Хочу что бы мы весте.       — Пожалуйста! Я смогу дважды, обеща-а-аю!!       — Нет.       Советы скулит, как оленёнок жмётся к своей матери так и он прижался щекой к аккуратной щетине немчуры и тот сдаётся.       — Хорошо, ты можешь.       Союз хватает ртом воздух, как рыбка, что была вытащена на сушу, кончает на живот, ловя от этого цветные круги и звёздочки перед глазами, он немного запачкал немца своим семенем, а тот лишь продолжил толкаться в нежное, обволакивающие его член со всех нутро, выбивая новые вздохи и поскуливания, такие сладострастные что Рейх уже ненавидит тот момент, когда придётся закончить, хотя тот даже не наступил, но это не важно. Важен сейчас русский, стонущий, обвивающий талию своего фюрера ножками, молящий о большем, просящий, такой покорный и послушный, как собака, с которыми Третий так часто сравнивал всех не арийцев, но если все другие - это псины и шавки мерзкие, то Союз Советских Социалистических республик - это щенок, нежный и ласковый только для хозяина, а для остальных злой и грубый. Нацист чувствует зубки, впивающиеся в его кожу, чувствовал каждый раз, но ему это нравится, его щенок метит его, так же как пометил сам Рейх, вот только на вряд ли останется хоть какой-то шрамик, укусы не сильные, но это мило и приятно. Тело под немцем хнычет и всхлипывает, он открывает зажмуреные от наслаждения глаза, боясь что сделал больно, но на немой вопрос в глазах ему отвечают поцелуем в веко над пустой глазницей и кивком, мол, всё в порядке, и Фриц продолжает двигаться, наслаждаться, забываться, невольно начинает немного душить своего щеночка, а тот закусывает свою неидеально прекрасную губу, слёзы, что только-только перестали окраплять его лицо вновь текут, а тот только криво улыбается, сам насаживается на член, чувствуя как его головка бьёт по простате, а Рейх совершает последние, самые глубокие, грубые, резкие толчки, слыша очень громкие шлепки плоти о плоть, и кончает внутрь русского, наваливаясь на его хрупкое тело, выходить из которого не хочется, а сам Советы громко хрипит, сорванный голос не позволяет большего, но оно и не надо. Наконец-то тёплые руки обнимают Нацистскую Германию за шею.       — Ты, Сави, прекрасен...       — С-спасибо... Ты великолепен.       Нацист чувствует усталый поцелуй, медленный тягучий, ухмыляется в него и вынимает член из нутра социалиста, который ощущает как белёсая тёплая жидкость течёт по его бедру, от чего немного подрагивает.       — Ты же не оставишь меня сейчас?       — Не оставлю, ты подарил мне самый лучший подарок, и я бы хотел чтобы ты был только моим, навсегда, но это, увы, невозможно.       — Почему?       — Неважно, спи, русский, ведь завтра мы снова будем враги.       СССР недовольно ворчит, но понимает что по-другому никак, и уткнувшись носом в большую грудь немца, быстро засыпает, пока тот гладит его по грязными русым волосам.       — Ведь завтра мы снова враги... Но спасибо за это новогоднее чудо, мой милый Севушка.       Утро встретило Савелия приятным запахом и тихим стуком колёс об асфальт.       — Мне велено сопровождать Вас до России.       На ломаном русском сказали ему.       — Хорошо.       — Führer, nachts habe ich Schreie und Stöhnen gehört, was war das?       — Woher soll ich das wissen? Vielleicht hat wieder einer der Diener Spaß.       Такими разгорячёными и возбуждёными они и запомнили друг друга до мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Рейх запомнил всё, до мельчайших деталей, а Союз... Тоже. Как бы не пытался он забыть то чувство наслаждения, оно будет с ним всегда, даже после реинкарнации.