predictable

Если в скулу впечатается кулак, а на щеке расцветёт, словно бутон, гематома, Аки возражать не будет. Возможно — подставит вторую, если от этого чужая боль утихнет. Стыдливо опустит глаза и примет собственную участь, потому что не видит — не хочет видеть, он загнан в угол тяжестью вины, раздавлен этим, как гранитовой плитой — другого выхода. Если Фую вонзится ногтями в кожу, разрывая наживую и обжигая кровавой обидой, слëз сдержать не получится: Так стыдно и больно: это то, что ощутила Натсу? Это эмоции его когда-то «лучшего друга»? Или, может, личное наказание за эгоизм и неоправданную, по-детски особую жестокость. «Прости» застрянет на кончике языка, подступит тошнотой к горлу, но будет раздавлено на корню — словами ситуацию не исправить. Ни пьяные звонки-монологи «ни о чëм» и, вместе с этим, «обо всëм» — лишь бы заглушить навязчивый голос в голове. Ни множество отчëтов по исследованию «зено», разбросанных по бумаге кривым и небрежным почерком. Ни роспись бордовых полос на изувеченных, нездорово тонких запястьях не исправят кляксу на теле человечества по имени «Аки». В звуках, буквах, слогах, словах и предложениях нет смысла — они не отражают действительности, напоминают сахарные и приторно мерзкие миры, о которых так любит фантазировать Хару, когда погружается в очередной роман. Может, поэтому Маэно не нравились книги? Единственное, что смогло найти ключ к его сердцу, заставив преклонить голову перед бумажными листами — это психология. Тень жестокой реальности и паутины собственных чувств — ещё более жестоких — укоренившая себя в науке. В остальном чтение не привлекало, казалось слишком скучным и заунывным, как работа с бухгалтерским учëтом, классическая музыка или школьные уроки. Но психология — отдельный вопрос, его хотелось познать в совершенстве. Изучить каждый нюанс, разобрать детали — в детстве Аки, лишëнный родительского тепла, воспринимал их как конструкторы — и объять необъятное. Вместо пазлов — «Потерянный и возвращëнный мир» Лурии, история о воспоминаниях, склеенных по фрагментам. Вместо мыльных пузырей — отражения сознания, Христиан фон Вольф и эмпирицизм. Вместо чувств — система, закономерности и функции, внедрëнные в психическую деятельность и бесконечная пустота в груди. Первая встреча с Фую Ушироно — как типичный пример межличностной коммуникации, в который почему-то не хотелось углубляться: забавный, взъерошенный мальчишка с поджатыми губами не представлял научного интереса. Только алые, горящие поддельным высокомерием глаза вызвали множество личных вопросов: «Кто ты? Почему смотришь так, словно желаешь сровнять с землёй? Это попытка самоутвердиться, навязанные обществом манеры или травма? Если так, то я прекрасно тебя понимаю. Возможно, мы даже похожи». — Приятно познакомиться, я... я Аки Маэно, — единственное, что сорвалось с уст в тот памятный, безоблачный вечер, после которого жизнь перевернулась на 180 градусов.

***

Вывод из исследования длиною в пару месяцев: Фую — простой, как пять пальцев. Его намерения и чувства прозрачные с точки зрения психоанализа: по его подобию писал Зигмунд Фрейд, его эмоциональное состояние без проблем раскладывается по 3 уровням. «Предсказуемый». Когда Аки сказал об этом первый раз, мальчик обиженно вздрогнул, закатил глаза и отвернулся: — Врëшь. Ну-ка, о чëм я сейчас думаю? — О прекрасном и невероятно умном «мне», конечно? — Маэно прекрасно понимал, что сейчас Ушироно смутится: его лицо останется холодным, как мрамор, и настоящие эмоции — от стыда и злобы, до чего-то, что прочитать не удаëтся — обнажат только покрасневшие уши. Они знакомы не так долго, но паттерны чужого поведения уже въелись на подкорку сознания, стали чем-то важным, значимым и тëплым. Как горячий глинтвейн, который готовила Рицука в канун Нового года: Фую настоял, чтобы Аки присутствовал на семейном празднике. Как мерцание гирлянд, пушистая, пышно украшенная ëлка и множество подарков, один из которых предназначался ему — словно полноценному члену семьи. Как морозное, слепящее солнце — ярче всего оно светит в январе. — Возможно, — как неожиданные ответы, от которых в неверии распахиваешь глаза и вскидываешь голову, сталкиваясь с искорками озорства во внимательном взгляде. Ушироно не выглядит смущенным, смотрит сверху вниз, улыбаясь уголками губ. Маэно чувствует, как собственные щëки начинают алеть, и неловко усмехается, опуская глаза, — Нет, я определëнно думаю о прекрасном и невероятно умном тебе. — Издеваешься? А потом Фую начинает негромко смеяться: без злобы, высокомерия и попытки спрятаться в скорлупе. Маски сорваны, эмоции чистые и светлые, как подснежники: — Скажи же, ты этого не ожидал! — Нет... — Аки решается посмотреть в ответ и почти сразу жалеет о своём решении: красный — цвет не агрессии, зла и жестокости, а тишины в голове, спокойствия на сердце и, кажется, конца собственной личности. Впервые за долгое время не хочется анализировать — гораздо приятнее, проще и правильнее смотреть лучшему другу в глаза, ни о чëм не думая, — Обычно ты начинаешь отнекиваться и ругаться. — Вот-вот! А сегодня нет. Значит, ты можешь предсказать не каждое моë действие. Прекрати задирать нос, дурак! — грубые слова смягчает нежная, тëплая интонация, от которой почему-то кружится голова. — То есть, ты просто пытался что-то мне доказать — и всё?! Я-то надеялся, ты наконец осознал мою внешнюю и внутреннюю красоту... — А этого я никогда не отрицал. — Фую! — тем не менее, на губах Маэно впервые расцвела искренняя улыбка.

***

А через десять лет в его лëгких расцвëл первый цветок. Вот это — действительно непредсказуемо. Высший балл, Ушироно. Возможно, Аки бы обрадовал друга такой прекрасной новостью — «эй, погляди только, ты смог так шокировать меня, что я валюсь с ног» — не встань на пути резкие, железно-бетонные «но»: Скорее всего, если сейчас попытаться завести разговор: улыбнуться ярко-ярко, как в детстве, и взглянуть в чужие глаза без кричащего «прости мне непростительное» — Фую просто сожмёт губы в острую, словно лезвие, полоску, обожжёт сердце молчанием и попытается уйти. Скорее всего, его просто не станут слушать: времена безмятежных разговоров закончились, остались на фотокарточках и обломках воспоминаний. Сейчас они практически не общаются: Ушироно не подпускает к себе никого, отдавая предпочтение сухим, бездушным отчётам, игнорированию и ужасам бюрократии. И, скорее всего, он сейчас задохнётся.

***

Что-то першило в горле, обжигая изнутри. Боль разливалась по телу, сосредотачиваясь в рёбрах, словно их пронзали ножом. Из раза в раз, не давая ни секунды на передышку, раздирая с особой жестокостью — ситуация не из стандартных. Едва переступив порог туалета исследовательного центра, Маэно без сил упал на колени. Слабый кафельный звон раздавался трелью в ушах, пока к горлу накатывал страх: несмотря на головокружение, дрожь и чувство удушья, это совсем не было похоже на паническую атаку. Казалось, что плохое самочувствие напрямую связано с физическим состоянием: может, это последствие переработок? Или недоедания — в последнее время ничего не хотелось, сознание работало на износ, а базовые потребности откладывались в долгий ящик, мельтеша в нём, как стационарный, белый шум. «Чуть не упал в обморок от недосыпа, усталости и голода» — интересный текст для объяснительной. Возможно, дотягивает до пересмотра KPI, повышенной премии или полноценного отпуска в конце месяца... Ох, точно. Нужно же будет как-то объясняться с начальством и пациентом — бедняжка Хару, растерянный и напуганный, не успел вставить и слова, когда Аки, сославшись на какие-то неведомые причины, пулей выбежал из кабинета, оставив его в одиночестве: «Лишь бы это не привело к рецидиву болезни...». Лёгкие сдавило, словно металлическим обручем, полностью перекрывая доступ к кислороду. От стальной хватки на глазах влажнели слёзы, а невозможность дышать обратилась в сухой, надрывный кашель. Маэно с ужасом схватился за собственное горло, пытаясь выровнять дыхание и взять организм под контроль: это больно. Сползать вниз по стенке, подобно марионетке с перерезанными нитями. Морально и физически разлагаться на ледяном полу, не имея сил для того, чтобы подняться. Чувствовать, как кашель разрывает тебя изнутри, но не оказывать сопротивления — больно. В глазах помутнело: раковина, кафельные плитки и зеркала лопнули, врезаясь в радужку и зрачки масляно-чёрными пятнами. Реальность, покрытая коррозией, расплывалась перед глазами, разъедала горло и лёгкие — пока в рёбрах, стёртых в труху, не стало удивительно пусто. Поволока застелила сознание, дыхание выровнялось: светлые, почти белоснежные стены, стук капель о раковину, и ряд кабинок, освещаемые одной-единственной лампочкой, сложились в единую картину. Аки тяжело вздохнул и, прикрыв глаза от усталости, наконец-то смог подняться с пола: Включить воду, ополоснуть лицо, промокнуть его бумажными салфетками — доведённые до автоматизма действия. Словно собираешься на работу, пытаясь очнуться от неприятного сна, происков подсознательного, описанных в «Die Traumdeutung», и сбросить с себя наваждение. Единственное отличие от реальности — та самая лампочка, которая начинает странно мигать — это кровавые сгустки на салфетке. Нервно сглотнув, Маэно посмотрел в зеркало ещё раз: мокрые от слёз глаза отвечали страхом, а отражение тряслось, как осиновый лист. Опустив взгляд, он опешил ещё сильнее и окаменел от растерянности: в нос врезался лёгкий аромат железа, исходящий от красной лужицы — под ногами расцветали пятна крови, размытые каплями воды, и белоснежные лепестки. — Какого чёрта?! Нет, только не это... — Аки моргнул раз, другой, словно это — всё ещё дурная фантазия. Пожалуйста, пусть он ошибся. Никаких лепестков, о причине появления которых, к сожалению, уже доводилось читать в трудах о соматизации. «Психические нарушения, напрямую влияющие на физическое состояние» — чёрт! Лучше бы это были последствия переработок, болезни или недоедания, а не... того, о чём страшно заикнуться даже в мыслях. Чего избегаешь, как спойлеры к кинофильмам, кофе без сахара и острую еду. Это просто сон, эфемерный, как утренняя роса, призраки прошлого или замки из песка: нет никакого кашля, саднящего горла и тряски в мокрых ладонях. Через несколько часов он очнётся и, едва восстановив дыхание, потянется к телефонной трубке, спросив почти по инерции: «Знаешь, Фую, что мне приснилось?» Расскажет о крови и слипшихся от неё лазурных, как волны, волосах, о плюшевых игрушках и бесконечном сожалении, осевшем на руках морской солью — «какая нелепость, правда?». О попытке вырваться из родного города и уехать из префектуры, чтобы не видеть, не слышать и не знать о последствиях своих действий, об учёбе в медицинском, о конспектах, расплывающихся перед глазами, и каплях слёз на бумаге. Про любимые растения из оранжереи, проволоку из одуванчиков, кактус по имени Дюпен, о котором заботится, как о родном ребёнке, его сосед по общежитию, и умолчит лишь про неотправленные письма, взгляды украдкой прямиком из детства и россыпь лепестков — своих неозвученных, появившихся много лет назад чувств. «Прикинь, я даже не знаю, как называются эти цветы! Спросил бы у Сеоно, но она обо всём тебе рассказывает». Так что идти к коллегам — не вариант. Они своенравные, порой очевидные в своих поступках, но точно не глупые — догадаются. Всё-таки Аки — тёплый при общении, словно солнце, и способный поддержать любой диалог, ни с кем не сближается. Держит окружающих на расстоянии вытянутой руки, виновато сияя глазами из-под чёлки: «Мы можем обсудить, как дела у наших пациентов, поговорить о погоде, концерте известной певицы, каким-то образом вспомнившей об этом захолустье, марках алкоголя, чая и рамунэ, но точно не обо мне», и единственным, кто знает о нём хоть что-то, кроме дежурной информации, остаётся Фую Ушироно. Сложить «два плюс два» и предположить, что ханахаки — «болезнь, разрастающаяся на почве глубоких, но абсолютно безнадёжных чувств» — связана с ним, людям, ежедневно работающим в сфере исследований, будет нетрудно. И слепой заметит, что Маэно бегает за другом детства хвостиком, каждый день пытается выкроить хоть секунду совместного времени: передать отчёты, пожелать «доброго утра», одарив робкой, чуть неловкой улыбкой — но так, чтобы не навязчиво. Невесомо и далеко — как за линией горизонта. Искренне стараться не раздражать, не мозолить глаза, но и самому не пропасть в отчаянии от одиночества и недостатка тепла — поступать, по привычке, эгоистично, потому что существовать без лучшего друга просто невозможно. Проще терпеть ледяные взгляды, тишину в ответах и редкие замечания, чем вырвать Фую из себя с корнем. Задыхаться в чувстве вины, молчать навзрыд и прокручивать, словно мантру, извинения в голове: «Прости, что я такой громкий». «Прости, что пью много газировки и ношу старые футболки». «Прости за то, о чём страшно говорить». «Прости за всё, правда». А особенно за любовь: если об этом узнает Ушироно, можно сразу поставить на дальнейшей жизни крест. Закрыть глаза и наконец упокоиться с миром — не примет. Взглянет с ненавистью и, возможно, ударит по лицу. После — оботрёт костяшки о ткань брюк, словно прикоснулся к чему-то грязному, и без слов удалится, оставив когда-то близкого человека на верную гибель: «Подавись же своими бесполезными, расцветшими совсем не к месту чувствами». «Как ты вообще смеешь думать об этом, после всего, что сотворил?!» «Сдохни в мучениях, чудовище» — так он забьёт последний гвоздь в крышку гроба. — Кажется, мне конец, — у собственного отражения усталые, кроваво-красные глаза, горящие презрением, и болезненно кривой, мстительный оскал.