лимит

Ки Хун не спит слишком долго, чтобы функционировать нормально. Его собственные руки сдаются и перестают его слушаться. Ткань формы, цвета который успели приесться и надоесть, начинает скрипеть между его пальцами, а перед глазами появляются цветные картинки, похожие на вырезки из детских журналов. Ки Хун не может спать, и он знает, к чему это приведёт, но ещё он знает, что своим криком он разбудит всех находящихся рядом и будет винить себя за это все ближайшие сутки. Кошмары не должны быть проблемой для зрелого мужчины, пережившего самые столько потерь и разочарований. Он перестает чувствовать себя зрелым мужчиной примерно в тот же самый момент, когда снова обнаруживает себя на поле перед ужасно страшной куклой, глаза которой появляются в его снах так же часто, как десятки трупов, умоляющих их спасти. Игра, к которой он готовился последние два года, оказывается совершенно не такой, какой он её представлял, но и не оправдывает его самых худших ожиданий. Она просто разрывает все его чувства в клочья, и вызывает неожиданное желание зарыдать так, будто ему снова семь и он разбил коленку, упав с велосипеда. Он не знает, что ему делать. Не сейчас, когда рядом с ним старушка, которая отчаянно рвется защитить своего сына, будучи не в состоянии защитить даже себя, беременная девушка, совершенно потерявшая смысл жизни, его лучший друг, бедные заблудшие души, чьи всхлипы он слышит даже с другого конца комнаты, и… — Ки Хун? — Слышится тихий сонный голос где-то за его спиной, — ты почему не спишь? И Ён Иль. — Я… — Он сглатывает, оборачиваясь и встречаясь с пристальным взглядом, — выспался уже. Всё в порядке. Ён Иль, который мычит что-то неодобряющее, и смотрит на него так, будто он единственный человек на свете. Который хватается за него, как за торчащую из кофты нитку, чтобы тянуть, тянуть, тянуть и вырвать, не оставив ничего. И это так абсурдно. Ён Иль тоже не сомкнул глаз сегодня, и Ки Хун не настолько глуп, чтобы этого не понять. Это абсурдно, но он поддаётся. — Правда? — Шепчет Ён Иль, садясь на пол по левую сторону от него, от чего кожу вдруг обдаёт жаром. От него пахнет мылом и почему-то, едва заметно, крепким коньяком, и этот запах неожиданно оглушает, — по тебе и не скажешь. Ки Хун только слабо и холодно улыбается в ответ. Он боится двинуться, и это так ужасно беспричинно, но от Ён Иля исходит что-то, чего он не может понять, а неизвестность всегда пугает людей, правда? — А ты? — Тихо спрашивает он, слегка пихая локтём чужой бок и слыша тихое цоканье языком. — А я, — уголки его губ приподнимаются, — разве это важно? Расскажи лучше, о чём ты так усердно размышляешь. И Ки Хун открывает рот, чтобы рассказать, чтобы выложить всё, что так волнует его, что превращает его мозги в кашу, но молчит, потому что не может отвести взгляда с чужого кадыка, с едва заметной родинки на шее, с капли пота на виске и с маленькой морщинки между бровями. И в какой-то момент ему кажется, будто ему уже давно всё известно. Будто он просто не хочет этого признавать. — Я рад, — он начинает хрипло, — рад, что ты справился. Мы… справились, — жмётся ближе, потому что глаза застилает пеленой, и он не знает, что с этим делать. Может позволить себе не знать. Сейчас, — мне страшно, что у везения есть лимит. Но Ён Иль оголяет клыки в кривой ухмылке, и тогда они оба понимают. — Нет, — он шепчет, прижимаясь влажными губами к его лбу, — нет, не об этом. В лоб целуют покойников. Они оба понимают. Ки Хун засыпает на жалкие три часа в тёплых объятиях рук, которые, он почему-то не сомневается, могут быть хуже ножа, чувствуя себя ребёнком, заблудившимся в лесу. Когда он просыпается, Ён Иля нет рядом, и его страха тоже. Потому что бояться больше нельзя. Когда он просыпается, Ён Иля нет рядом, и его мучает чувство, будто эта мысль намного глубже, чем должна быть и чем он хочет, чтобы она была. И спустя пару дней, в момент, когда по рации он слышит жалостливые извинения, а после видит перед собой человека в серой маске, место, где его так нежно касались чужие губы, зажигается огнём. Он не хочет этого признавать. Запах крови в воздухе мешается с уже знакомым коньяком. Игра в героя. Ин Хо направляет на него дуло пистолета теми же самыми руками, которые раньше принадлежали Ён Илю, и он смеётся. Это так абсурдно.