duo in unum

— Почему ты убил его? — Голос Ки Хуна срывается на крик, — почему его? Почему ты убил его? Серая маска безжизненна. Он даже не слышит за ней дыхания. — Это должен был быть я, — он ударяется затылком об железную дверь и замечает, как человек в маске делает резкий шаг в его сторону, — я… должен был поплатиться. Не он, — простреленное плечо горит огнём, и ему хочется рыдать, — не он. Весь мир, кажется, блекнет в тот же момент, когда глаза Чон Бэ теряют осмысленность. Ки Хун не замечает, как и куда человек в маске приказывает увести его, как и не замечает ужасающее количество бездыханных тел на пути. Его кровь кипит в ушах, и он не может сосредоточиться ни на чем, кроме снова и снова звенящего в ушах предсмертного «пожалуйста». Он не может. Он больше не может. Он знал, что будет видеть смерть. Что смерти будет много, и она будет везде. Но никто не предупреждал, что смерть порой носит серую маску. — Успокойся, — доносится до него самым холодным и равнодушным тоном будто сквозь толщу воды, в которой он начинает задыхаться, но это просто смешно. Он не может успокоиться. Чёрные стены давят на него. Тиканье часов в дальнем углу комнаты будто бьёт напрямую по его нервам. Около десяти минут у него уходит только на осознание того, что он находится там, куда изначально планировал попасть. До того, как его лучшего друга пристрелили на его глазах. Комната ведущего. Офис. Логово. Теперь ничего из этого не имеет значения. — Успокойся, Ки Хун, — он слышит снова, и в этот раз поднимает голову, расплываясь в истерической улыбке. Чон Бэ больше нет. Перед ним ушёл Ён Иль. Ён Иль. Может ли человек за какую-то неделю полностью расположить к себе? Может ли он дать надежду на спасение? Может ли подарить уверенность в себе и в людях вокруг? Ён Иль смог. И ушёл. Он ушёл, и Ки Хун не успел даже задуматься о том, какое совместное будущее они могли бы построить, если бы вышли отсюда вместе. Как они бы говорили ночами напролёт, курили бы одну сигарету на двоих, ужинали бы в до смешного дорогих ресторанах и, может, хотя бы на долю секунды, в глупейшие моменты случайно касались бы друг-друга костяшками пальцев или коленями, переглядывались и тихо смеялись бы, потому что это то количество романтики, о котором может позволить себе подумать Ки Хун, весь в крови и слезах, уставший и обессиленный. Потому что, оказывается, за неделю возможно влюбиться до беспамятства даже в самом неподходящем для этого месте. Особенно, если на тебя смотрят так пристально, обнимают так крепко, слушают так внимательно и смеются так звонко и мягко, что колени невольно дрожат. — Прикончи меня, — он шепчет, сползая по двери, — если в тебе есть хоть капля человеческого. — Замолчи, — мгновенно прилетает из-под маски, и Ки Хун наконец распознаёт хоть какую-то эмоцию. Они смотрят друг на друга. Молча. Ки Хун прокашливается и наконец замечает, что ведущий переминается с ноги на ногу. Неуверенно. Он тоже не знает, что делать. Комната освещается только парой тусклых ламп. Справа от них огромный экран, несколько диванов и кресел, какие-то шкафы и дверь, судя по всему, в уборную. Нужно взять себя в руки и что-нибудь придумать, думает Ки Хун, но плечо простреливает тупой болью, а собственные ноги не слушаются. Он сидит на полу, устеленном мягким ковролином и понимает, что он в полном дерьме. — Всё? — Тихо спрашивает ведущий, шагая ближе к нему, и он выдыхает через зубы, — вставай и раздевайся. Ки Хун хмурится, вжимаясь в металл сильнее. Голова трещит, а картинка перед его глазами плывёт. Только сейчас ему становится видно, насколько человек в маске широк в плечах и как устрашающе возвышается над ним его фигура. — Или? — Он спрашивает хрипло и жалеет, что не припас с собой хотя бы маленького лезвия, чтобы воткнуть ублюдку в ногу. — Без «или», — он слышит тяжёлый вздох сквозь сетку маски, — мне помочь тебе? Ки Хун предпринимает попытку подняться на ноги, но с треском и тихим стоном проваливается. — Что ты хочешь со мной сделать? — Он слышит отчаяние в своём же голосе, и ему становится стыдно, — я не боюсь пыток. Он видит, как рука в кожаной перчатке медленно сжимается в кулак и разжимается. — Ты умрёшь от потери крови, — монотонно отвечает ведущий, — если в твоём плече так и будет открытая рана. Чего? — Так дай мне, — Ки Хун жмурится, инстинктивно дотрагиваясь до упомянутого плеча кончиками пальцев и обнаруживая, что из него вправду ручьём хлещет кровь, — или боишься, что твои подчинённые не смогут отмыть ковёр? — Я попросил тебя замолчать, — он повторяет и со странной осторожностью берёт его за запястье здоровой руки. И Ки Хун чувствует, как в нём снова начинает бурлить паника, потому что это слишком странно, и сумасшедший убийца, который днями напролёт наблюдает за тем, как страдают люди в попытках пройти его игры, не должен хотеть, чтобы он выжил. Не должен подпускать его так близко к себе и уж тем более касаться с такой аккуратностью и не должен вести себя так, будто ничего не происходит. Это странно, и Ки Хун начинает трястись ещё сильнее, закусывая щёку со внутренней стороны так сильно, что начинает чувствовать вкус крови, от запаха которой его и так тошнит уже несколько часов. — Ты правда сдался так просто? — Спрашивает ведущий, водя большим пальцем по его запястью. Даже сквозь маску его тяжёлый взгляд ощущается на коже, — или мне стоит быть готовым к сюрпризу? — Пошёл ты, — шипит Ки Хун, и он тихо смеётся, сжимая другой рукой его больное плечо, от чего шипение превращается во всхлип. — Жаль, — он качает головой, — я ожидал от тебя большего, игрок 456. От услышанного вновь номера начинает кружиться голова, но Ки Хун не успевает сориентироваться, потому что его в одно движение поднимают на подкашивающиеся ноги и стягивают окровавленную футболку. И тогда он правда затыкается. Потому что у него нет сил, чтобы пытаться как-либо осмыслить происходящее. Он не понимает и не хочет понимать. Ведущий, тот же самый человек, из-за которого умерло столько близких ему людей и который заставил его мучиться несколько лет в полной агонии без надежды на что-либо хорошее, каждую ночь видеть сотни кошмаров подряд и снова и снова переживать одни и те же ужасные моменты его жизни, в конце концов вернувшись в это проклятое место, садит его на край ванны и обрабатывает его плечо без какого-либо замедления. Он не хочет об этом думать. — Сейчас я буду наносить швы, — слышит он приглушённое, — не дёргайся. Но чувствует, как на глаза наворачиваются слёзы. Потому что вся его жизнь, все его решения и действия привели к тому, что он находится здесь. Не помогает людям, которые пошли сражаться за свою жизнь и за то, чтобы раз и навсегда прекратить игру вместе с ним. Даже не поддерживает их. А сидит и позволяет спасти себя человеку, к которому испытывает столько ненависти, сколько не испытывал ни к кому и никогда. На глаза наворачиваются слёзы, а затем глухо падают на кафель ванной. Мрамор, кажется. Но разве это имеет значение? — Зачем? — Он спрашивает задушенно, замерев, но чувствуя, как дрожит, — почему ты это делаешь? Ведущий замирает тоже. На одно мгновение. — Тише, — выдыхает он, продолжая зашивать рану. Ки Хун закидывает голову назад, жмуря глаза от яркого света. Наверное, он и не хочет узнавать. Ни сейчас, ни позже. — И тебе не жарко? — Он хрипит, потому что ситуация доходит до такого абсурда, что на ум больше ничего не приходит, — маска, плащ, перчатки. Как капуста. В ответ он, что неудивительно, слышит только молчание. Ему хочется спать. Так сильно хочется, что держать голову ровно уже не удается, и он упирается лбом в чужое плечо. Это отвратительно, но он так слаб. Так чертовски слаб. Это отвратительно, и на какую-то долю секунды у него получается представить, что это плечо Ён Иля, и они снова сидят на полу у своих кроватей, обсуждая, какой будет следующая игра. Ему становится так тепло. Ки Хун отключается во время того, как ведущий зашивает его рану. Прямо в ванной. Ему снятся золотые кольца с гравировкой, чёрный кот без одной лапы и тяжёлый пронзительный взгляд, от которого его кости начинают трещать. Он смутно думает о том, что могло бы быть выгравировано на кольцах и кому мог бы принадлежать кот, а затем картинка сменяется на его собственное имя, написанное красными чернилами. Но он ведь не мёртв. Почему-то он не мёртв. И когда он открывает глаза в следующий раз, он уже не в ванной. Ему тепло. Тело тонет в шёлковых простынях, а от мучительной боли остаётся только отголосок. Он знает, что его плечо и половина руки перебинтованы. Свет в комнате приглушён. Он не может сориентироваться. Первые несколько минут он честно, искренне не понимает, где он находится и почему ему так хорошо. Но осознание ударяет по нему острым и огромным топором, и ему внезапно хочется разбить голову об спинку кровати. Он не должен здесь быть. Ему нужно встать. Нужно идти. Нужно помочь остальным. Нужно идти. Он с большим усилием поднимается с постели на негнущихся ногах, но по ушам ударяет ровный, спокойный и до больного знакомый голос. — Куда ты, Ки Хун? И Ки Хун практически падает обратно, потому что всё его тело, душу и рассудок будто схватывает одна большая судорога. — Ён Иль? — Он спрашивает тихо и неуверенно и обнаруживает, что сорвал голос. Только тогда он замечает, что одно из кресел, повёрнутых к нему спинкой, занято. И на человеке, который там сидит, нет маски. — Нет, — Ён Иль поворачивается к нему, оголяя клыки в улыбке. Свет падает на его лицо, создавая странную тень, и Ки Хун вдруг понимает, что сейчас он совсем не похож на себя, — не угадал. — Но ты же… — Ки Хун заикается, сжимая руками простыни, скрипящие в его руках, — ты… Пахнет стиральным порошком и крепким алкоголем. Он пытается сосредоточиться на этих ароматах, но в горле бьётся тревога, и фантомный запах свежей крови заполняет его лёгкие. — Я? — Спрашивает человек, сидящий в кресле, — ведь я не Ён Иль. И никогда им не был. Разве ты не понял? Ки Хун сглатывает и пытается дышать. Не Ён Иль. — Н-нет, — он хрипит, — нет, пожалуйста. Нет. К горлу подкатывает тошнота. Не Ён Иль в одно мгновение оказывается рядом и ставит наполовину опустошённый бокал с янтарной жидкостью на прикроватную тумбочку. Обхватывает его лицо своими мягкими, тёплыми ладонями и смотрит в глаза. Нежно. — Вдох, — он тихо шепчет, оглаживая большими пальцами его щёки, — выдох, Ки Хун. Только тогда Ки Хун дышит. Смотрит в его глаза в ответ. И наконец-то всё понимает. Он знал, что будет видеть смерть. Что смерти будет много, и она будет везде. Но никто не предупреждал, что смерть порой носит серую маску, держит спину прямо, не любит молоко, пахнет чем-то настолько родным и далёким, что щиплет глаза, её руки всегда тёплые и мягкие, а дома у неё чёрный кот с тремя лапами и подранным хвостом, о котором она рассказывает самым искренним голосом. Ки Хун чувствует себя самым жалким человеком на планете. Не Ён Иль смотрит на него так, будто он в целом единственное живое существо на ней. Их двое, как и должно быть, но Ки Хун чувствует, будто кто-то всё равно потерян. Не в этот конкретный момент. Просто он не заметил этого раньше. — Ты… убил… — он шепчет, и его язык заплетается, — Ён Иль, ты… Он видит, как холодеет чужой взгляд. Не настолько слеп, чтобы не увидеть. — Моё имя Хван Ин Хо, — он проводит большим пальцем по его нижней губе, — не я убил, Ки Хун. Это сделали за меня. И Ки Хун чувствует, будто его окунают в кипящий котёл. Он дёргается и хватает Ин Хо за запястья, пытаясь убрать его руки, игнорируя вновь просыпающуюся невыносимую боль в плече. — Не трогай меня, — он шепчет, — не смей меня трогать. Но Ин Хо не слушает. Он только садится рядом и прижимает его голову к своей груди, и Ки Хун не знает зачем. Он не знает зачем. Ён Иль жив. Это не Ён Иль. Он жив. Это не он. Часы размеренно тикают. Он вслушивается в чужое сердцебиение. Все звуки смешиваются в один. Ин Хо. Живой. От его рубашки пахнет дорогим парфюмом. Что-то резкое и бьющее по носу. Ки Хун всё равно улавливает лёгкий оттенок корицы. Ткань хлопковая, холодная, и он слабо ведёт по ней носом. Ён Иль. Ин Хо. — Но ведь кот, — его голос почти скрипит, — кот и… жена. Они правда… — Жены нет, — тихо выдыхает Ин Хо в его волосы, и по затылку пробегают мурашки, — давно нет. Кот дома. Ки Хун сжимает ткань на его спине и закрывает глаза. В конце концов, он заслуживает немного правды. — Почему ты играл? — Из-за тебя, — невозмутимо отвечает Ин Хо. И сегодня этого достаточно. Ки Хун не знает, сколько времени в итоге уходит на то, чтобы его успокоить. Может быть, час или два. Пять. Сутки. В тёмной комнате рядом с Ин Хо тяжело думать о времени. В конечном итоге они целуются. Долго, больно и мокро, и Ин Хо слизывает слёзы с его щёк. Наверное, это мерзко. Это последнее, что его волнует. Они не разговаривают. Всё и так слишком тяжело, и они не разговаривают. Пальцы Ин Хо касаются его синяков и ссадин, и кажется, будто от них всё заживает в одно мгновение. Ки Хун начинает думать, что он умер, и это его чистилище. Так было бы легче. Было бы легче, если бы он умер. — Ты не отпустишь меня, — он шепчет в оголённую шею Ин Хо, и Ин Хо улыбается. — Тебя некуда отпускать, — почти мурлычет, — ты игрок, Ки Хун. Это наша игра. Но теперь всё тяжело. Когда Ки Хун просыпается посреди ночи и начинает судорожно хвататься за его руки, Ин Хо молчит. Ки Хун просить не убивать. Просит отпустить. Просить закончить. Он говорит: она беременна. Он говорит: у него пожилая мать. Он говорит: её отвергнуло общество. Ин Хо молчит. Утром он приносит пару золотых колец и мягко улыбается. Это сделка с дьяволом, думает Ки Хун. Он знает, что сошёл с ума, но они надевают кольца по очереди, и Ин Хо не убивает, но не заканчивает. Это справедливо, в какой-то момент думает Ки Хун. Он словно в постоянной лихорадке, но они снова целуются, и Ин Хо гладит его затылок так ласково, а его губы всегда мягкие. Ему становится так хорошо, и он понимает, что все, чью смерть он увидел, в какой-то степени заслуживали этого. На его кольце выгравировано: «Duo in unum». И он не задумывается об этом. До тех пор, пока одним другим утром не видит на столе вторую серую маску.