И нас пожирает пламя

      Осень после небольшой передышки продолжила лютовать, смывая своими беспрерывными дождями всякую надежду на хорошую погоду. Вечно темно-серое небо усиливало меланхолию, которая была для Кроули хорошей знакомой. В той местности, где он вырос, солнце выходило из-за облаков так же редко, как у его отца бывало хорошее настроение. Возможно, даже чаще. Кроули привык проводить время на улице в любую погоду. Даже когда пастухи загоняли скот в хлева, подальше от дождя, он бродил где-то там, далеко от дома, пока не начинал дрожать от холода, промокнув до нитки. В особенно паршивые дни он прятался где-нибудь подальше ото всех, преимущественно на чердаке или в подвале, слушая шум дождя и завывание ветра, просачивающегося сквозь щели старого особняка, читал книгу или рисовал что-то в блокноте. Ему было не привыкать проводить плохие дни дома, чем он занимался и сейчас.       Были первые дни декабря, и осенняя пора, которая никогда не любила уступать место зиме, разыгралась не на шутку. Последние два дня дождь лил без перерыва, но в тот день из-за ливня было трудно что-то разглядеть на расстоянии ближе десяти метров, ливневки не справлялись, улицы превратились в настоящие реки. Кроули был несказанно рад, что сегодня и завтра у него были выходные, и он мог провести их в тепле и уюте дома, нарушаемых лишь громким стуком дождя по крыше.       Он сидел на диване, укутавшись в плед, обнимая руками большую кружку кофе, и смотрел сериал, догоняя Азирафаэля, который уже видел старые сезоны и хотел посмотреть новый вместе с ним. Кроули прервался только на обед, после которого его разморило, и он решил переместиться ненадолго с дивана на кровать. Он, должно быть, задремал на пару часов, его разбудил звук открывающейся двери. Кроули бросил взгляд на часы. Азирафаэль должен был вернуться только в районе девяти вечера. На часах было пять. Кроули поднялся с кровати и, все еще не до конца отойдя ото сна, вышел в гостиную. Из гостиной он увидел, как на кухне промокший насквозь Азирафаэль, с которого капли воды стекали, слышно падая на пол, трясущимися руками открыл бутылку виски и, налив немного в стакан, выпил его содержимое залпом. Кроули уронил челюсть от удивления. Азирафаэль не пил. Почти ничего и почти никогда, за исключением разве что легкого коктейля, который называли «дамским», за ужином в ресторане. И никогда не приходил домой настолько раньше окончания смены. Кроули понял, что случилось что-то серьезное, и его сонливость будто рукой сняло. Он спешно направился на кухню, чтобы выяснить из первых уст, в чем дело. Между тем, Азирафаэль повторил то же самое и опустошил уже второй стакан, тут же наливая себе еще один. — Воу, воу, Азирафаэль, — сказал Кроули, подскочив к нему и перехватывая его руку, не давая ему этого сделать, — притормози. Ты так напьешься вусмерть за пять минут. — Может, именно этого я и добиваюсь, — бросил он, потянувшись за бутылкой, которую у него отобрал Кроули. — Что случилось?       Азирафаэль не ответил и провел все еще дрожащей рукой по мокрому лицу. — Что случилось, Азирафаэль? — повторил Кроули более настойчиво. — Я не хочу… — ответил он невнятно, закрыв глаза и помотав головой. — Просто оставь меня в покое, ладно?       Азирафаэль нетвердым шагом пересек кухню и плюхнулся на диван, закрыв лицо руками. Кроули последовал за ним и осторожно сел рядом. — Я знаю, — сказал он, — ты не хочешь говорить, но тебе станет легче, если ты поделишься.       Кроули знал на собственном опыте, что, когда что-то происходит, что-то, что хочется забросить в дальний угол, заперев на ключ, и как можно скорее забыть, лучше всего сделать ровно обратное. Он знал, что подобное никогда не забывается и никогда не остается в своей клетке, оно медленно разлагается, распухая, гноится, как зараженная рана, медленно растекается, отравляя все вокруг себя. — Пожалуйста, Кроули, — взмолился Азирафаэль, зажмурившись и с силой сжав пальцами переносицу, — давай не сейчас.       Кроули положил руку ему на колено и подождал, пока он откроет глаза и посмотрит на него. Но он смотрел куда угодно, только не на него. — Обещаю, — произнес Кроули, — тебе станет легче.       Азирафаэль бросил на него взгляд. Меньше, чем на секунду. В его глазах было столько боли, что Кроули ощутил ее на себе. Он мгновенно вскочил с места и бросился к двери. — Нет! — крикнул он хриплым голосом. — Оставь меня. Я хочу побыть один.       Кроули бросился вслед за ним и встал у него на пути, захлопнув дверь, которую он успел открыть. — Не уходи, прошу тебя, — сказал он, чувствуя, как в горле завязывается узел. — Пусти меня… — сказал Азирафаэль не своим голосом, истонченным, хрупким, полным стеклянных осколков.       Кроули помотал головой. Азирафаэль попытался уйти еще раз, грубо отодвинув его в сторону. Кроули едва устоял на ногах, но нашел в себе силы противостоять ему и крепко схватил его за плечи. — Позволь мне помочь тебе, — упрашивал он, чувствуя, как узел в горле становится все туже. Он хотел бы, чтобы боль Азирафаэля перешла к нему. Кроули хорошо знал, что с ней делать, если бы только ей поделились.       Азирафаэль вывернулся из хватки и принялся кружить по комнате, схватившись за волосы. У него начиналась настоящая истерика. Он не знал куда деться, как и что делать. Он не мог думать, не мог ничего. Бежать. Бежать. Бежать. Он бросился к стене рядом с дверью, ударил по ней кулаком, прижался к ней лбом и зарыдал. Азирафаэль медленно оседал, сползая по стене, завывая. Его только высохшее лицо стало снова мокрым, не от дождя, а слез, что текли по щекам ручьями. Ему хотелось зажмуриться так сильно, чтобы больше не видеть мелькающие перед глазами картинки свежих воспоминаний. Ему хотелось закрыть уши руками, только чтобы не слышать все те звуки, которые не могли заглушить его собственными вопли, раздающиеся где-то внутри.       Кроули сел с ним рядом и прижал к себе, проводя свободной рукой по мокрым кудрявым волосам, по содрогающимся плечам, по сотрясаемой судорогой спине. Он держал его так крепко, как мог, и чуть покачивался из стороны в сторону, будто баюкая, зная, что это всегда его успокаивало. Ему хотелось плакать вместе с ним, но он, сжимая челюсти, старался держаться. Азирафаэль не рыдал, он выл, как раненый зверь, вцепившись пальцами в футболку Кроули. Он смог остановиться только когда силы начали покидать его, и он почти лежал, удерживаемый обнимающими его руками. — Расскажи мне, — сказал Кроули, не переставая гладить его рукой, успокаивая. — Я… Я не могу, — ответил Азирафаэль, всхлипывая. — Я не могу, Кроули. — Я знаю, это тяжело. Я знаю, тебе больно. Но если ты не сможешь сейчас поделиться тем, что случилось, позже будет гораздо сложнее. Поверь мне.       Азирафаэль чуть отстранился, чтобы взглянуть на него. Он вытер слезы ладонью и шмыгнул распухшим носом. Ради этого взгляда карих глаз, которые смотрели на него невыносимо нежно и сочувственно, Азирафаэль отдал бы все на свете. Он прильнул к груди Кроули, чувствуя успокаивающее биение его сильного сердца, и произнес: — Я больше не хочу заниматься тем, чем я занимаюсь. Я не хочу видеть все то, что приходится видеть… Ох, боже…       Он едва не расплакался вновь, но Кроули прижал его к себе крепче, поцеловал в лоб, и ему стало немного легче. — Это был даже не наш район, — сказал Азирафаэль тихо спустя некоторое время, с трудом произнося слова, кажущиеся неподъемными, — наша машина просто оказалась ближе других. Авария на трассе. На месте уже были пожарные, а вместо машины груда металла. И четыре пассажира внутри. Целая семья. Мать и трое детей. Старший сын был еще жив, когда пожарные выковыряли его из того, что осталось от их автомобиля после встречи с фурой, которую занесло из-за чертова дождя. Когда мы погрузили парня на носилки, к месту аварии прибыл его отец… Я никогда не забуду то, как он кричал, увидев, что стало с его семьей. С него будто сдирали кожу заживо. Мы везли его сына так быстро и осторожно, как могли. Мы делали все, что возможно, но когда доехали, было уже поздно. Врач в больнице сказал, что у него не было никаких шансов, и что я сделал все правильно. А я сидел в этом проклятом стерильно-белом коридоре, и не мог думать ни о чем, кроме отца этого парня. Как мне объяснить ему, что я пытался? Как мне смотреть ему в глаза и говорить, что он потерял в одно мгновение все, что у него было? И как ему самому жить с этим дальше? Как жить дальше водителю фуры, который не виноват ни в чем, кроме того, что оказался не в том месте не в то время? И что с этим всем делать мне? Это не первый случай и наверняка не последний. Каждый раз я думаю, что справлюсь, что это часть работы. Каждый раз я думаю, что мы спасаем гораздо больше, чем теряем, только каждая спасенная жизнь воспринимается как должное, это никакая не победа, но каждая смерть — это трагедия, к которой невозможно привыкнуть и невозможно не винить себя.       Кроули слушал его, давая ему излить душу, высказать все, что ему нужно было высказать. Он чувствовал, как его голос становится чуть увереннее, как слова больше не вываливаются наружу, а идут стройными предложениями. Когда Азирафаэль договорил, он посмотрел на него, в самую глубь его голубых глаз, которые казались будто бы темнее, пытаясь понять, как он может ему помочь, как может унять его боль. — Никто не виноват в том, что произошло, — сказал Кроули спокойным тоном. — Это просто жизнь. И ты и я видим ее с худшей стороны гораздо чаще, чем кто-либо другой. Я знаю, это тяжело принять, но иногда мы ничего не можем сделать, только наблюдать. Ты говоришь, что спасенные тобой жизни не ощущаются как достижение, — и пускай. Пускай это будет чем-то обычным, чем-то, на что ты даже не обращаешь внимания, но это самое важное. И тебе не в чем себя винить. — Я знаю, что не должен, но я не могу, — ответил Азирафаэль. — Мне кажется, что когда-нибудь я просто не выдержу, что-то во мне сломается, и я просто сойду с ума.       Он чуть отстранился, подобрал колени к себе и обнял их. — Сначала я думал, что из больницы поеду не сюда, а к себе, — произнес он. — Думал, что правда хочу побыть один. Только… мне впервые за всю жизнь было страшно. Я терял пациентов не раз, всегда переживал и оплакивал их, как родных, но я всегда знал, где-то в глубине души, что они чужие люди. И сегодня я впервые представил, что это мог быть кто-то, кого я знаю, кто-то, кто мне дорог. И мне стало по-настоящему страшно. Раньше мне некого было даже представлять, я почти никого не знал и почти ни с кем не был особо близок. Но теперь… Я представил, что было бы, если бы на месте того парня оказался ты. И я не знаю, смог бы ли я…       Его голос сорвался, и он не закончил свою мысль. Кроули придвинулся к нему ближе, взял его за руку и прижал ее к своей щеке. — Но это был не я, — сказал он. — И не буду я. Со мной всегда рядом мои друзья, на которых я могу положиться. Со мной все будет в порядке. Тебе нечего бояться. — Уилл не сказал этого напрямую, — сказал Азирафаэль, пытаясь совладать с неподчиняющимся голосом, — но по его словам я понял, что в твоем прошлом есть что-то, о чем ты мне не говорил, что тревожит тебя до сих пор. И потом, после того дурацкого инцидента с грилем… Он сказал, что ты рвешься в самое пекло. И это не дает мне покоя. Я не знаю, связано ли одно с другим, я ничего больше не знаю и не понимаю, но… Он был неправ? Или преувеличивал?       Его глаза умоляли о правде. Кроули до боли прикусил губу. Он просил Азирафаэля рассказать ему о том, что с ним произошло и что так сильно его расстроило, и не мог ответить ему ничем, кроме такой же нелегкой, замшелой правды. — Он не врал и не преувеличивал, — ответил Кроули серьезно. — Готов поспорить, что наоборот, пытался защитить меня, выставить в лучшем свете. Всегда пытался. Правда в том, что большую часть своей жизни я прожил с чувством вины, которое невозможно успокоить. Точь-в-точь, как ты и сказал. С вечными терзаниями и вопросами почему и зачем я делаю то, что делаю. И, как я и говорил, рассказать о чем-то старом, но все еще болезненном, со временем становится все сложнее, поэтому я никогда не делился…       Кроули тяжело вздохнул. Последний раз он рассказывал кому-то о том, что произошло, был так давно, что казался не более, чем сном. Он ходил на терапию. И достаточно долго. Он выслушивал все советы, пил таблетки и думал, что это поможет. Стоило ему начать возвращаться к нормальной жизни, и все вернулось к тому, как было прежде, свалившись на него убийственным грузом. Кроули до сих пор иногда думал о том, как близок он был к чему-то поистине ужасному, прежде чем нашел причину двигаться дальше. — Я был молод, всего второй год на службе, — начал он. — Слушал каждое слово старших, раскрыв рот. Беспрекословно выполнял каждый приказ. Все точно по книжке. И как меня приучили в армии. Все шло отлично, пока мы не попали на страшный пожар в многоэтажке. Мы думали, что успели эвакуировать всех, но почти на самом верху оставались две семьи. Собрались на выходные вместе за обедом. Пожар застал их врасплох, они сделали все правильно: без возможности выбраться на улицу закрылись в гостиной и ждали спасения. Мы смогли попасть на верхний этаж, только когда они со всех сторон были окружены огнем. Я мог добраться туда раньше, но мне был отдан другой приказ. Я допустил ошибку, которая стоила времени. И потом… Я готов был прорваться внутрь, хотя там творился сущий ад, я чувствовал невыносимый жар даже сквозь защиту. Вельзевул выдернул меня в последний момент и потащил наружу. Сейчас я знаю, что даже если бы мы смогли вытащить хотя бы одного оттуда, им было не выжить, но там и тогда… Эти крики я слышу до сих пор. И то, как голосов с каждым мгновением становилось все меньше. Я злился на Уилла долгое время за то, что он не позволил мне отправиться им на помощь. Я думал, что лучше бы сгорел вместе с ними, чем слышать их угасающие в реве пожара голоса, чем жить с чувством вины, думая, что из-за моей ошибки они погибли, и нескончаемыми мыслями, что я мог сделать что-то по-другому. Тот день мог бы стать моим последним в ряду пожарных. Я ушел и достаточно надолго. Думал, что не вернусь никогда, но не знал, что делать со своей жизнью и невыносимой виной. Тогда я решил, что все же вернусь и буду спасать столько, сколько смогу, чего бы мне это ни стоило. Даже если это рискованно и не по правилам. — И поэтому ты вернулся за мной, хотя не должен был, — предположил Азирафаэль осторожно. — Да, — ответил Кроули без раздумий. — Я рад, что не бросил службу тогда. Ничто не оживит тех людей, но все жизни, что нам удалось спасти, перевешивают даже тот кошмар. Многократно. В нашем деле, твоем и моем, смерть всегда ходит где-то рядом, и мы можем разве что отобрать у нее очередную жертву. Иногда мы оказываемся слишком поздно, иногда мы просто бессильны, так бывает. Я думал, что буду делать то, что нужно, несмотря ни на что, видел единственный смысл жизни в том, чтобы служить другим. До того, как встретился с тобой, и жизнь вдруг стала чем-то ценным сама по себе. И у меня появилось то, ради чего я хочу возвращаться домой.       Азирафаэль смотрел на него глазами, полными слез. Кроули говорил, казалось, так спокойно, своим бархатным голосом, который он так любил, но говорил вещи, заставляющие волосы встать дыбом, сворачивающие внутренности в тугую петлю. Столько боли, обернутой в слова. И сколько еще сидело внутри, не желая показываться. Азирафаэль всегда видел ее в его глазах, все глубже и все незаметнее, чем дольше они были вместе, но он знал, что она где-то там. И вот она была перед ним, как всегда безобразная и пугающая, все еще стеснительная, все еще не показывающаяся целиком, но он начал ее понимать. Азирафаэль видел ее и что она делала все эти годы с человеком, который стал ему настолько дорог, что он готов был бросить все силы, чтобы помочь ему избавиться от нее или заставить ее навсегда остаться во тьме забвения. — Обещай мне, — сказал Азирафаэль, набравшись смелости, — что не станешь больше рисковать собой. Обещай, что я всегда смогу тебя дождаться. — Азирафаэль… — произнес Кроули, стирая слезу с его скулы большим пальцем, — Ты же знаешь, что я не могу этого обещать. — Тогда обещай, что хотя бы постараешься, — ответил он, наклоняя голову в сторону его руки, накрывая ее своей. — Потому что ты нужен мне. И я больше не знаю, как быть без тебя. Я едва выдержал одну неделю, зная почти наверняка, что ты вернешься. И это было испытанием, которое дало мне понять одну важную вещь. Я люблю тебя.       Время остановилось. На неощутимую песчинку из целой пустыни времени, но Кроули почувствовал это. Звезды погасли. Все живое на миг перестало жить. Он будто покинул собственное тело, прожил за одно мгновение целую жизнь в совершенно другом измерении и вернулся обратно перерожденным.       Азирафаэль сказал ему, что любит его.       Из всех людей, от которых он мог бы это услышать, тех, кто для него не был и вполовину настолько важен, именно он произнес заветные слова. Будто ему правда нужно было их услышать, чтобы поверить. Но что-то в сочетании именно этих звуков, в том, каким тоном они были произнесены и в контексте больше сорока лет жизни, в течении которых он не слышал их ни разу, сделало единственный момент ошеломительным настолько, что время и вправду остановилось. — Я обещаю, что постараюсь, — с немыслимым усилием произнес Кроули, чувствуя, что вот-вот рассыпется в пыль под воздействием эмоций. — Ради тебя.       Он обхватил пылающее румянцем лицо Азирафаэля руками и смотрел так пристально в его глаза, чтобы это обещание проникло как можно глубже в его сознание и осталось там навечно. Азирафаэль поверил ему. В первый раз он почувствовал, что уже он, а не Кроули, читает мысли по взгляду, и видел в ореховых глазах вместо дикого огня сладкий мед, который хотелось выпить до дна.       Он приблизился к Кроули и поцеловал его так горячо, что жар разлился по всему продрогшему от дождя телу. Поцелуй, которого он ждал целую жизнь: самый искренний, самый смелый, не отягощенный чувством стыда и страхом, сладкий и умопомрачительный, опьяняющий в своей нежности. Поцелуй, в котором было все. Азирафаэль чувствовал, как Кроули отвечал, как его руки прижимали ближе, как они скользили по его спине, вызывая мурашки. Он чувствовал, как по его щекам снова текут слезы, смывая ту горечь, что осталась от кошмарного дня, смывая остатки прошлой жизни, в которой он не мог позволить себе любить настолько откровенно и всецело.       Азирафаэль скользнул рукой под футболку Кроули и медленно изучал рельеф его тела, упиваясь ощущениями, запоминая каждый его шрам, осязаемый кончиками пальцев. Он чувствовал, как Кроули начал дышать чуть быстрее и не так ровно, чувствовал ускоряющийся ритм собственного сердца, и хотел идти дальше. Азирафаэль провел рукой ниже по его спине, осторожно заползая под резинку домашних спортивок, изучая границы дозволенного, подозревая, что они давно стерты.       Кроули боялся лишний раз пошевелиться, чтобы не спугнуть то, что происходило. Его мысли были поглощены неожиданным признанием, его чувства казались настолько острыми, что пробивались сквозь кожу, и ощущения… Азирафаэль нескромно касался его повсюду — то, о чем он едва ли не мечтал последние месяцы, — и его тело отзывалось так ярко, что искры рассыпались перед глазами. Кроули набрался духу сделать то же самое, сдерживаясь, чтобы не сорвать с него его мокрую холодную форму. — Прости, что заставил тебя так долго ждать, — прошептал Азирафаэль, тяжело дыша, оторвавшись от его губ. — Тебе нужно отучиться за все извиняться, — ответил Кроули, помотав головой. — Даже если мне иногда хотелось сделать с тобой всевозможные непристойные вещи, я все же наслаждаюсь нашей жизнью такой, какая она есть.       Азирафаэль улыбнулся мимолетной улыбкой и, коснувшись его подбородка, принялся целовать его вновь. Еще смелее, еще более напористо. Он буквально накинулся на Кроули, не в силах им насытиться. Азирафаэль что было сил пытался сохранить призрачное состояние, в котором существовало только «сейчас» и они двое, и его мысли были заняты только Кроули и его собственными ощущениями.       От него ускользнуло то, как они оказались в спальне, как на них обоих не осталось одежды — все это было неважно. Перед ним были только любимые карие глаза, на его коже палящие жаром следы от поцелуев и нестираемые отпечатки прикосновений на пальцах. Азирафаэль всю жизнь сохранял по щепкам каждое мгновение, когда чувствовал себя счастливым, и поддерживал ими огонь, горящий в его сердце. С каждой новой встречей с Кроули он чувствовал, как пламя разрастается, становится все жарче и неукротимее, и начал испытывать на собственном опыте, что значит сгорать от любви.       Кроули одаривал Азирафаэля ласками так, что он чувствовал себя шедевром, которым восхищались, который боготворили. Все материальное казалось несущественным. Тело — лишь тонкая оболочка, проводник в мир страсти. Собственное удовлетворение впервые волновало Кроули гораздо меньше, чем то, с каким наслаждением Азирафаэль реагировал на каждое его прикосновение. — Скажи мне, чего ты хочешь, — произнес он, едва ли отрывая горячие губы от не менее горячего тела. — Что угодно. — Те «непристойные вещи», о которых ты говорил, — сказал Азирафаэль, не без труда найдя в себе силы для связного ответа. — Покажи мне.       Кроули ухмыльнулся и припал к его шее, словно вампир, испытывающий неутолимую жажду, оставляя еле заметную метку рядом с ключицей. Он целовал его ненасытно и пылко, оставляя по всему телу мокрые следы, и у Азирафаэля кружилась голова от дурманящего блаженства. Он не торопился и был столь чутким, что у Азирафаэля не осталось ни сомнения, что он воистину мог читать его мысли, угадывать сокровенные желания. Азирафаэль не знал, что та забота и бережность, с какой Кроули касался его, особенно в самых чувствительных местах, в принципе существовали, и млел от удовольствия. Все было так естественно и так правильно.       Кроули казалось, что его губы никогда не касались чего-то столь же прекрасного и столь желанного. Он все еще ощущал на языке тонкое послевкусие травяного чая и ванильных бисквитов, которые Азирафаэль всегда брал на работу в качестве перекуса. Он был уверен, что этот вкус отныне и всегда будет ассоциироваться у него с упоительным поцелуем. Кроули обещал показать, что он имел в виду под «непристойными вещами», и все же решил, что это подождет. В тот момент им обоим нужно было совсем другое. Нечто сладостное и тягучее вместо острого и стремительного. Всему свое время.       Азирафаэля сносило неистовым потоком чувств, когда Кроули, вняв его мольбам, дал ему столь вожделенного «больше». Вместе с тем, как к нему пришло осознание, что все, что у него было до этого, было чем угодно, только не занятием любовью. Испытываемое им было новым, ошеломляющим и ослепляюще светлым. Каждое движение, каждое прикосновение, каждый вздох были благодатью. Азирафаэль не сдерживался в эмоциях, и Кроули ловил поцелуями срывающиеся с его губ стоны. Его имя с хрипом вырвалось наружу между невольными восклицаниями и громким стенанием, когда он довел Азирафаэля до предела и вытолкнул навстречу исступленному экстазу, мгновением позже присоединившись к нему сам.       Они тяжело дышали, лежа на кровати, приходя в себя, постепенно возвращаясь к реальности. Азирафаэль целовал Кроули, пытаясь ухватиться за остатки рассеивающейся эйфории. — Я люблю тебя, — говорил он, в очередной раз чмокая его в щеку. — Я так люблю тебя. И не знаю, как перестать об этом говорить. — Я… — начал было Кроули и запнулся.       Он всей душой хотел сказать, что тоже любит, если бы не категорическая неспособность к выражению самых искренних чувств, характерная каждому члену его семьи и существовавшая вроде родового проклятья. — Я могу к этому привыкнуть, — ответил он вместо этого, улыбнувшись одним уголком рта.       Азирафаэль прижался к нему плотнее, ища умиротворения в тепле его тела. Он не рассчитывал на встречное признание в любви, пусть и надеялся на него. Кроули не произнес слов, но если то, что он делал с ним и для него не было любовью, то что было? Они столько раз засыпали вместе в объятиях друг друга, истощенные после тяжелого рабочего дня. И им, казалось, этого было более чем достаточно. Теперь Азирафаэль думал о том, как все могло бы быть иначе, окажись он чуть смелее, если бы было чуть проще отбросить в сторону прошлое и сосредоточиться на настоящем. — Если бы я только знал, — проговорил он едва слышно, — что это будет так… так хорошо, я бы не медлил.       Его голос отдавал слабо уловимой горечью. Кроули повернул голову, чтобы взглянуть на него. — Мне жаль, — сказал он, — что твой предыдущий опыт был… — Это в прошлом, — прервал его Азирафаэль, положив свою руку поверх его груди, и посмотрел на него в ответ. Он не хотел, чтобы Кроули думал об этом, и не хотел вспоминать сам. Больше никогда. — И мне жаль, что я омрачил все тем, что принес с работы домой… Я представлял себе наш первый раз иначе. Романтичнее. И прости, что заставил тебя заново переживать весь тот кошмар. — Ты все еще извиняешься за то, в чем абсолютно нет твоей вины, — сказал Кроули, проведя тыльной стороной ладони по его щеке. — У тебя был ужасный день и то, что что-то сделало его лучше — ради этого мы вместе, не так ли? И у нас будет еще много возможностей, чтобы сделать все так романтично, как ты только захочешь, и как угодно еще. А все проблемы… Это просто жизнь. Мы справимся.       Азирафаэль улыбнулся и коснулся его губ своими, запечатывая поцелуем очередное обещание. Он допустил мысль о том, что покуда они будут вместе, они в самом деле могут справиться с чем угодно. Он понимал, что это наивная мысль, но она не становилась от того менее приятной. Скорбь ненастного дня чуть смягчилась. Как бы Азирафаэль ни старался, она никогда не исчезала бесследно, но он чувствовал себя значительно лучше рядом с любимым человеком, окутанный теплом и заботой. За окном все еще бушевала непогода, дождь неистово колотил по крыше, где-то вдалеке время от времени завывали сирены, но все это было не для них. Они любили друг друга и наконец смогли в этом признаться, каждый по-своему, забыться в своей любви на время и поверить, что даже в самый темный день они найдут свет друг в друге.